Наиболее значительные среди них Ленин, Сталин и Мао Цзэдун

Когда в 1908 году Ленин опубликовал "Материализм и эмпириокритицизм", единственное значительное из его законченных произведений, претендующих на философское осмысление мира, теория относительности Эйнштейна, увидевшая свет в 1905 году, была едва известна как спорная теория, к тому же в основном узкому кругу специалистов. Поэтому Ленина нельзя слишком винить в том, что она не стала тогда предметом его внимания. Но Ленин был интеллектуально активен вплоть до 1922 года (скончавшись в 1924 году), однако ни в одной из своих многочисленных работ, полных высказываний относительно диалектики и материализма, он ни разу не касается теории кванта и теории относительности, не упоминает имен М. Планка и Н. Бора и только дважды вскользь упоминает имя А. Эйнштейна, полемизируя в 1922 году с "модными" европейскими философами, которые стремятся "уцепиться за Эйнштейна"³². В "Материализме и эмпириокритицизме", а также в своих более поздних философских экскурсах Ленин защищает философские взгляды Маркса, и в особенности Энгельса, никак их существенно не меняя, и, причем знаменательно, - при этом он стоит на точке зрения классической (ньютоновской) физики о самостоятельности и самодостаточности времени и пространства, о трехмерности пространства и т. п. Обладая острым проницательным умом, он не мог не уловить, что открытия современной физики и их теоретическое осмысление не согласуются с его диалектическими схемами, и большей частью поэтому неоднократно говорит о "кризисе современной физики"... Насколько это его утверждение оказалось верным, иллюстрируют слова известного физика и мыслителя нашего времени Р. Оппенгеймера о том, что после второй мировой войны в науке сделано больше крупных открытий, чем во всей истории человечества, что не могло не сказаться на изменении представлений о мире и человеке. По сути, это было свидетельством краха схем, которые Ленин не мог или не смел обнаружить, ибо это поставило бы под угрозу идейную основу дела всей его жизни, лишив ее оправдания. С жаром и уверенностью, вызывающими восхищение, он доказывает несовпадение взглядов ряда сомневающихся или скептически настроенных авторов с цитатами из Маркса и Энгельса и в этом поистине преуспевает, хотя это не прибавило ничего существенного к марксистской картине мира. Он слишком часто высмеивает "философствующих физиков", хотя его роль, роль философа, претендующего на обобщения в области физики, куда менее завидна. Справедливости ради необходимо, однако, отметить, что Ленин не был физиком, не имел и помощников среди специалистов и поэтому, будучи перегружен множеством других обязанностей, не успевал вникнуть в физические проблемы. Другое дело его преемники, у которых и времени было с избытком, и специалистов, однако они повторяли, по существу, то, что было уже сказано Энгельсом и Лениным, не переставая вплоть до сегодняшнего дня, заглушая самих себя, кричать, что Ленин, мол, гениально обобщил достижения современных наук!

О философских взглядах Сталина сказано достаточно. что касается взглядов Мао Цзэдуна, то они, насколько мне известно, оригинальны лишь в вопросах, касающихся ведения партизанской войны, в остальном их отличает еще больший схематизм и безапелляционность, сравнимая разве что с ленинской.

И таким образом, философия марксизма, возникшая в середине и систематизированная в семидесятые годы девятнадцатого столетия, с тех пор, по сути, не изменилась, в то время как современная наука шла вперед. Того, на что надеялся Энгельс, не произошло: "...С каждым составляющим эпоху открытием даже в естественноисторической области материализм неизбежно должен изменять свою форму"³³. Да и не могло произойти. Даже если бы материализм не обратился в теорию борьбы за власть, а затем - в правящую догму, марксистский материализм был слишком задавлен своей заимствованной у Гегеля диалектической формой, чтобы воспринимать научные достижения.

Неужели, несмотря на невозможность привести основные положения марксистского материализма в соответствие с наукой, в марксистском движении не нашлось здоровых скептиков и одновременно людей, близких к науке, чтобы заявить об этой невозможности? Такие люди, разумеется, были, но они предпочитали обманывать самих себя, им затыкали рот; вера была сильнее фактов, а потребности повседневной жизни затмевали истину. Разве в коммунистических странах не было ученых-немарксистов, все видевших и понимавших, которые бы раскрыли это несоответствие? Разумеется, и были, и видели, и понимали, но они оставались в стороне и, более того, как правило, присягали на верность догме, декларируя верность вождю - величайшему из мудрых, чтобы тем самым избежать гонений, выжить и иметь возможность творить в своих далеких от политики и потому более долговечных и порядочных, чем политика, сферах деятельности. Ведь ученые тоже люди, которые живут на зарплату, в условиях реального общества; они так же, как политики, слишком часто говорят о совести, но делают, как правило, не более того, что возможно. Со временем сложилась общепринятая форма, маркирующая соответствие научных теорий марксистско-ленинской догме, - в научных докладах обязательно восхвалялись "гениальные вожди" и их "мудрое руководство", а статьи и книги пестрели цитатами из произведений классиков марксизма-ленинизма (Маркса, Энгельса, Ленина, Мао Цзэдуна) и непременно стоящего в данный момент у власти национального вождя, - таков ритуал, необходимый для того, чтобы мысль и работа ученого получили разрешение на публикацию или выступление перед аудиторией.

Поистине кажется невероятным почему, вопреки столь очевидным и все возрастающим разночтениям между точными науками и идеологией, марксизм смог не только удержаться на плаву, но, более того, окрепнуть и укрепить вдохновленное им движение. Объяснение этого или любого иного "абсурда" в истории человечества безгранично обширно, ибо даже анализ общественных явлений сколь угодно далекого прошлого, претендующий на полную научную объективность, неизбежно включает в себя взгляды исследователя; плюс к тому развитие отдельных наций и человечества в целом постоянно добавляет новые факты и новые идеи для осмысления и тем не менее я полагаю, что в случае с марксизмом решающую роль сыграла жизненная необходимость в нем тех классов и народа, которые вследствие "исторической несправедливости" оказались в безвыходной, смертельной нищете. Пророков и пророчества порождает отчаяние. Обреченным на рабство и гибель не важно, сколь истинна та или иная картина мира с точки зрения науки и здравого смысла, главное, дает ли она надежду, открывает ли перспективу улучшения жизни. Поэтому гораздо важнее сохранить верность учению, способному указать угнетенным нациям и бесправному человеку путь в светлое будущее, нежели сопоставлять это учение с научными представлениями о мироздании.

Сама мысль о чем-то подобном кажется кощунством, ведь в сфере общественных отношений, когда дело касается кризисов и конфликтов, затрагивающих интересы целых государственных структур и общественных организмов, скажем, в России или Югославии, марксизм давал четкие ориентиры тем, кто боролся за идеалы нового мира. Это вопрос веры, а не научной истины. Вспомним ответ Гегеля на упрек, что де его схемы противоречат фактам: "Тем хуже для фактов", - сказал он. Помнится, как мы, будучи ведущими коммунистическими лидерами, и в мыслях не допускали каких-либо сомнений по отношению к марксистским установкам. Любое сомнение воспринималось как "ревизионизм" или "происки врага". Мы рассуждали так: нет нужды, что реальность не совпадает с марксистской теорией, важно, что эта теория ведет прямо к поставленной цели. Демоническая гениальность Сталина в том, что он понял - коммунисты вопреки голосу своей человеческой совести поддержат и его ложь, и его преступления, ибо таковы необходимые средства достижения власти и господства над людьми, а жертвы на этом пути неизбежны. Начавшиеся в 1936 году в Москве процессы над троцкистами заронили сомнения и в мою душу. Но я убедил себя в справедливости предъявленных им обвинений, иначе я просто не смог бы остаться в рядах участников движения, которому были отданы все силы, с которым меня связывали многие годы борьбы, лишений, скитаний по тюрьмам. Поэтому я заглушил свои нравственные сомнения, когда в 1936 году по молчанию Тито, вернувшегося из Москвы, заключил, что в этих процессах все не так гладко, как кажется, не так, как должно быть. Под давлением априорных истин факты отступали; борьба за общее дело и соображения личной партийной карьеры вынуждали забыть о порядочности, подменяя ее этическими ценностями так называемого высшего порядка.

Коммунизм не религия, и подобные сравнения некорректны, однако абсурдность его победы заставляет вспомнить о податливости римских рабов и населения римских колоний, воспринявших веру в Сына Божьего Искупителя и его воскресение, в то время как римские патриции, воспитанные в духе рационалистического научного стоицизма, считали это наивностью. Мне могут возразить, что христианство в отличие от современных идеологий привнесло в мир идею равенства и любви - идею общности человеческих судеб. Да, это так. Но если не в нашу эпоху, то сколько раз в прошлом христианство становилось источником распрей и ненависти, не находя в себе сил обуздать их. Разве в наше время самые безрассудные, мрачные силы нацизма, ввергнув в безумие и позор одну из наиболее цивилизованных наций мира, не превратили в руины Европу, не принесли смерть миллионам представителей рода человеческого? А разве сегодня под иными знаменами и лозунгами не прячут свою личину бесы насилия, беззакония, рабства и смерти?

Время, исторические условия и природа человека делали свое дело: ненаучность диалектики проявлялась в том, что коммунисты в борьбе за монополию власти все очевиднее сползали к догме, одновременно все яснее осознавая реальное положение вещей. Наиболее убежденные догматики, авторы "самых научных" концепций, являются в то же время наиболее вдохновенными строителями коммунизма. Так, Ленин, будучи значительно более догматичным, чем Энгельс, был способен в конкретно-исторических условиях, сложившихся в период революции в России, на более острый, глубокий и безошибочный анализ. То же справедливо и по отношению к Сталину. Мао Цзэдун, самый фанатичный из них приверженец догмы, оказался и наиболее прозорливым реалистом, трезво оценившим характерные особенности национальной судьбы Китая, сделавшим ставку на вырождение догмы и ее носителей, на природную склонность человеческого существа к конформизму и личной выгоде. Думается даже, что этот бездушный, имеющий характер самоуничтожения реализм коммунистов тем сильнее, чем более правоверны, безгрешны и фанатичны его носители по отношению к догме. Абсолютистская догма, обладая безмерной сопротивляемостью реалиям бытия, одновременно формирует внутри себя механизмы, приспособления к ним, чтобы выжить и победить. Таким образом, приверженцы коммунистической идеи во имя им лишь "открытой" конечной цели исторического развития общества и жизни отдельного человека сознательно, планомерно и не зная сомнений, низводят все многообразие общественных отношений и неисчерпаемость личности к своим выхолощенным схемам, причем делают это столь жестоко и бездушно, настолько не щадят никого, в том числе и самих себя, что складывается впечатление, будто они заняты неодушевленными объектами предметного мира. Основоположники догмы и великие творцы коммунизма - Энгельс, Ленин, Сталин и Мао Цзэдун в строгом смысле слова догматиками не являются. Они кажутся догматиками постольку, поскольку оцениваются с точки зрения условий сегодняшнего дня. А ведь пока люди, пока окружающая их жизнь подчиняются догме, она воспринимается как откровение, как последнее слово науки. Пока догма не утеряла способности оправдывать поначалу священную борьбу, затем власть и связанные с ней привилегии, она для своих приверженцев не является догмой. Поворот происходит тогда, когда появление современных технологий, изменения экономических, политических и прочих условий вынуждают коммунистические системы бороться за существование, становясь духовно более открытыми, подталкивают их к "предательству идеалов" и "ревизионизму".

История человечества знает немало примеров такого рода эволюции революционных движений. Коммунизм отличается от них только тем, что претендует на научность своей теории, искренне полагая, что имеет отношение к науке. Впрочем, такова была его дань времени, форма, навязанная историческими условиями, иллюзия, которой он должен был стать, чтобы выжить.

6

Как мы пытались показать, искаженный, вымышленный облик диалектического материализма раньше других отразило зеркало естественных наук, и в первую очередь теоретической физики. Но и сами по себе эти науки не могли раскрыть его во всей полноте до тех пор, пока не сложилась благоприятная общественная ситуация, до тех самых пор, пока коммунисты не столкнулись с необходимостью признания научной истины. Так, Советский Союз в конце сталинского правления оказался в смешной ситуации: он производил атомные бомбы и одновременно отрицал теорию относительности Эйнштейна, в которой содержится "основное уравнение атомной энергии"³⁴ и которая есть "лишь одна из составных значительно более широкого толкования действительности"³⁵. Советские студенты не могли не изучать эйнштейновскую физику, ибо другой физики сегодня не существует, а советские ученые, среди которых немало плодотворно работающих глубоких исследователей, вынуждены были краснеть перед своими западными коллегами из-за примитивности официально признанных в их стране пропагандистских философских установок. Но агония есть агония. И тот факт, что Китай все еще пытается объяснить все в мире, в том числе и себя самого, посредством собственного (маоистского) варианта марксизма и при этом достиг успехов в выращивании арбузов и производстве атомных бомб, благодаря тому же "всесильному" и "всезнающему" учению Мао Цзэдуна, говорит лишь о том, что в этой стране до сих пор есть силы, которые ради того, чтобы сохранить для себя место под солнцем, а для своей страны - положение мировой сверхдержавы, не гнушаются даже такими кажущимися сегодня карикатурными пропагандистскими приемами.