Зинченко вл. Технократическое (проективное) мышление

(Из кн. "Аффект и интеллект в воспитании")

Вначале я дам определение технократического мышления, а затем не очень привлекательный, хотя в высшей степени художественный и противоречивый образ этого вида мышления. Технократическое мы­шление не является неотъемлемой чертой представителей науки во­обще и технического знания в частности. Оно может быть свойствен­но и политическому деятелю, и полководцу и представителю искусст­ва, и гуманитарию и, конечно же, деятелю образования. Технократи­ческое мышление — это мировоззрение, существенными чертами ко­торого являются примат средства над целью, цели над смыслом и об­щечеловеческими интересами, смысла над бытием и реальностями современного мира, техники (в том числе и психотехники) над чело­веком и его ценностями. Технократическое мышление — это Рассу­док. которому чужды Разум и Мудрость. Для технократического мы­шления не существует категорий нравственности, совести, человечес­кого переживания и достоинства. Для того чтобы эта абстрактная ха­рактеристика технократического мышления стала зримой, напомню мысли князя Андрея о полководцах:

"Не только гения и каких-нибудь особенных качеств не нужно хо­рошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых выс­ших, лучших человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, фи­лософского пытливого сомнения (эти все качества нужны педа­гогу. — В.З.). Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави Бог, коли он, человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они — власть" (Толстой Л. Война и мир. М., 1947. Т. 3. С. 48).

Не напоминает ли эта оценка одного из нынешних "полководцев"? Многие спорили или прощали великому писателю эту характеристи­ку личности и ума полководца, но меня сейчас интересует не то, что есть, в чего лишен полководческий ум или гений. А его ум при всех достоинствах, раскрытых Б.М. Тепловым в статье "Ум полководца" 124

(Теплое Б.М. Избранные труды. М.: Педагогика. 1985. Т. 1), сильно

смахивает на технократический.

А теперь Ставрогин — персонаж романа Ф. Достоевского "Бесы":

"Ставрогин — воплощение исключительной умственной мозговой силы. В нем интеллект поглощает все прочие духовные проявления, парализуя и обеспложивая всю его душевную жизнь. Мысль, доведен­ная до степени чудовищной силы, пожирающая все, что могло бы ря­дом с ней распуститься в духовном организме, какой-то феноменаль­ный Рассудок — Ваал, в жертву которому принесена вся богатая об­ласть чувства, фантазии, лирических эмоций — такова формула став-рогинской личности... Перед нами гений абстракта, исполин логиче­ских отвлечений, весь захваченный перспективами обширных, но бес­плодных теорий" (Гроссман Л. Достоевский. 2-е изд. М., 1965.

С. 450).

Можно выразить это проще. При всей своей гениальности Став­рогин лишен ощущения реальности, жизни, которые характеризуют естественные способы мышления всякого жизненно ощущающего

человека.

Существенной особенностью технократического мышления явля­ется взгляд на человека как на обучаемый программируемый компо­нент системы, как на объект самых разнообразных манипуляций, а не как на личность, для которой характерна не только самодеятель­ность, но и свобода по отношению к возможному пространству дея-тельностей. Технократическое мышление весьма неплохо программи­рует присущий ему субъективизм, за которым в свою очередь лежат определенные социальные интересы. Связь "программирования" по­ведения и деятельности личности с ее бездуховностью превосходно показал Ф. Искандер в небольшом эссе, посвященном пушкинскому

"Моцарту и Сальери":

"Корысть Сальери заставила его убить собственную душу, потому что она мешала этой корысти. В маленькой драме Пушкин провел колоссальную кривую от возникновения идеологии бездуховности до ее практического завершения. Отказ от собственной души приводит человека к автономии от совести, автономия от совести превращает человека в автомат, автоматизированный человек выполняет зало­женную в него программу, а заложенная в него программа всегда преступна. Почему всегда? Потому что преступная корысть убивала душу человека для самоосуществления, а не для какой-либо другой цели. Непреступная цель не нуждалась бы в убийстве души" (Искан­дер ф. Моцарт и Сальери // Знамя. 1987. № 1. С. 130)..ч

Как это не парадоксально, но здесь Сальери выступил как яркий представитель технократического мышления (ср. "Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп"). Еще одну грань технократического мы­шления отметил замечательный психолог Б.М. Теплов, назвавший свой анализ маленькой трагедии А.С. Пушкина "Проблема узкой на­правленности (Сальери)". Различие между Моцартом и Сальери Теп­лев видит в том, что

"...сочинение музыки было для Моцарта включено в жизнь, явля­лось своеобразным переживанием жизненных смыслов, тогда как для 125

Сальери никаких смыслов, кроме музыкальных, на свете не было, и музыка, превратившаяся в единственный и абсолютный смысл, роко­вым образом стала бессмысленной". И далее, "Сальери становится рабом "злой страсти", зависти, потому что он, несмотря на глубокий ум, высокий талант, замечательное профессиональное мастерство, — человек с пустой душой. Наличие одного лишь интереса, вбираю­щего в себя всю направленность личности и не имеющего опоры ни в мировоззрении, ни в подлинной любви к жизни во всем богатст­ве ее проявлений, неизбежно лишает человека внутренней свободы и убивает дух" (Теплое Б.М. Избранные труды. М., 1985. Т. 1. С. 308— 309).

Л. Гроссман, Ф. Искандер, Б. Теплов пишут о предельных ситуаци­ях, порожденных гением Достоевского и гением Пушкина. Но, к не­счастью, жизнь, как заметил В. Набоков, подло подражает художест­венному вымыслу. Сейчас такой тип мышления стал реальной силой, сыграл не последнюю роль в возникновении многих глобальных про­блем современности. Я вовсе не идентифицирую технократическое мышление с мышлением ученых или техников. Технократическое мышление — это скорее прообраз искусственного интеллекта и "ис­кусственной интеллигенции", хотя К. Шеннон — создатель теории информации, Н. Винер — создатель кибернетики, Д. фон Нейман — один из создателей вычислительной техники не раз предупреждали об опасности технократической трактовки их открытий и достижений. Это же относится и к великим физикам XX века, участвовавшим в со­здании атомной бомбы.

Поставлю вопрос о технократическом мышлении еще более резко и категорично. Оно руководствуется внешними по отношению к мысли, к мышлению, к науке, к человеку целями. Поэтому оно ха­рактеризуется еще одной чисто психологической чертой. Оно нетер­пеливо и торопливо: оно не оправдывает цели средствами, а стремит­ся к их достижению любыми средствами Г.Г. Шпет в начале 1917 г. писал: "Но науке торопиться некуда, — по крайней мере, той науке, которая не состоит в услужении и на посылках у современного пре­стидижитатора-техники, вершащей сейчас судьбы науки и человечес­кой мысли". (Шпет Г.Г. Философские этюды. М., 1994. С. 227).

Истоками технократического мышления являются всяческие сказ­ки, сказания, мифы, фантастика. Оно их переживает, ими питается и в них выражается. И чем дальше, тем более зловеще. Оно не знает, что такое рефлексия; умственная жизнь для него — нечто чуждое;

оно с трудом отличает ее от тяжелого физического труда. Оно отды­хает, когда от него не требуют умственного напряжения; умственная лень — его природа и его добродетель.

Данная выше уничтожающая характеристика технократического мышления представляет собой научное хулиганство, которое я все же рискую вынести на суд читателей. Дело в том, что она представляет собой парафраз характеристики, которую Г.Г. Шпет дал мышлению и мудрости Востока, локализуя на Востоке и корни Христианства. В контексте обсуждения различий в мышлении Востока и Европы (Иерусалима и Афин) Г.Г. Шпет далее пишет:

"Чистый европеизм пробудился в тот момент, когда первый луч ре­флексии озарил человеку его собственные переживания. Европа — это умственное напряжение, но не труд, а "досуг", восторг и праздник жизни; самое дорогое для нее — творчество мысли; и никакая сила — ни меч, ни моральная проповедь не могли уничтожить в европейце его страсти мыслить. Европа пережила сказок и мифов, мудрости и откровений не меньше, чем Восток, но она не только их переживала, она их передумывала. Как глубоко она переживала и как глубоко пе­редумывала пережитое, об этом свидетельствует ее создание — траге­дия, высшая форма художественной рефлексии. Вообще, это ее со­здание — основные направления рефлексии: строгое искусство и строгое чистое знание. "Строгое искусство" — нередко синоним "ан­тичного искусства", т.е. европейского. К "строгой науке" мы как буд­то пришли позже, когда Европа "ориентировалась", когда ее историю вело христианство. Но нужно ли напоминать мартиролог философии, когда она стала обнаруживать волю быть наукой, и мартиролог на­уки, когда она становилась строгой наукой? (Как это похоже на "ори­ентирование" России, когда ее историю вел большевизм, жертвой ко­торого пал и Г.Г. Шпет. — В.З.). Философия как чистое знание есть порождение античной языческой Европы, т.е. Европы в нашем узком и более точном смысле" (Там же. С. 228—229).

Я не буду дискутировать с Г.Г. Шпетом по поводу различий в мыш­лении Востока и Европы. Этот предмет имеет свою историю. Была и христианизация эллинской мысли и эллинизация христианства, были и утверждения о синтезе Востока и Запада, хотя поиски такого синте­за продолжаются (Ахутин А.В. Афины и Иерусалим // Диалог куль­тур. М.: ГМИИ им. А.С. Пушкина, 1994). На эмоциональном уровне я оптимист и согласен с Г.Г. Шпетом и с комплиментом (или аван­сом) О. Мандельштама: " Над нами варварское небо, но мы эллины".

Иное дело, как европейское мышление ослабило рефлексию. Ув­леклось или дало себя увлечь мышлению технократическому. Это сюжет для научного детектива.

Без запальчивости все же не обошлось. Сарказм Г.Г. Шпета зара­зителен! Вернусь к академическому тону. Упреки в адрес технократи­ческого мышления (старые и новые) не следует смешивать с давней советской критикой интеллектуализма в обучении. На самом деле его всегда недоставало, да и едва ли может быть когда-нибудь достаточно. хотя может быть и чрезмерно. Такая парадоксальность типична для любой образовательной проблемы.

Критика интеллектуализма была завуалированной, а часто прямой формой выражения претензий к недостаточной идеологичности и из­быточной интеллигентности образования. Для усвоения идеологем ума не надо. Отсюда и раздавшийся в 60-х годах крик души нашего замечательного философа Э.В. Ильенкова: "Школа должна учить мыслить!" Сегодня его можно было бы уточнить и дополнить: "Шко­ла должна учить мыслить, в том числе мыслить о смысле".

Проще всего сказать, что технократам так же, как и идеологам. противопоказано формировать, проектировать мышление подраста­ющих поколений. Не нами сформулирована оппозиция технократии

и ноократии. Но где эта вымечтанная Тейяром де Шарденом и В.И. Вернадским ноосфера — культурная и разумная среда, растящая и питающая личность? Нет этого питательного бульона, в который можно было бы поместить наших питомцев. Геологической силой стала не ноократия, а технократия, которая слишком медленно утра­чивает свой кредит. Но даже, если он станет убывать быстрее, инер­ции технократического мышления хватит надолго.

Что же делать в такой ситуации? Есть ли из нее выход? И если он есть, то есть ли воля к его поискам? Бессмысленно призывать вер­нуться к незамутненному эллинизму. Его нужно помнить. Вообще, бесплодны или безнравственны любые призывы и лозунги, кроме единственного — подумать. Да и технократическое мышление при­несло человечеству не одни кошмары.. Оно, видимо, все же сопри-родно человеческому мышлению, как дьявол, к несчастью, соприро-ден человеку. Вернусь к Моцарту и Сальери, но на сей раз в оценке О. Мандельштама, который не столь сурово оценил последнего:

"Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию". (Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 187).

И далее поэт замечает, что суровый и строгий ремесленник Салье­ри протягивает руку мастеру вещей и материальных ценностей, стро­ителю и производителю вещественного мира. О. Мандельштам отда­ет должное личности Сальери и как бы сглаживает противоречия между ним и Моцартом.

Н.Я. Мандельштам описала заочную дискуссию между А. Ахмато­вой и О. Мандельштамом по поводу "маленькой трагедии" и отноше­ния А. Пушкина к ее героям. Она была посредником в этой дискус­сии (Мандельштам Н. Моцарт и Сальери // Знамя. 1993. № 9). Со­гласно А. Ахматовой, Моцарт и Сальери представляют два пути со­чинительства — спонтанность, вдохновенность и труд. С точки зре­ния О. Мандельштама, в каждом поэте есть и Моцарт, и Сальери. Спонтанность дара и труд — это две стороны созидательного процес­са, которые он обозначал словами "Моцарт" и "Сальери", и, — по словам Н.Я. Мандельштам, — знал в себе черты обоих.

Слово "знал" является ключевым. Как у Г.Г. Шпета: мало пере­жить, нужно передумать. Мало передумать. Должна еще быть "страсть мыслить". А у "страстного мышления" или у "мыслящей страсти" должен быть еще и субъект, точнее, мыслящее, сознатель­ное Я. Не эмпирическое, а именно когитальное Я, подчеркивал М.К. Мамардашвили. "Эмпирическое Я" может быть рефлекторным, а "когитальное Я" — рефлексивно. Разница между ними такая же, как между рефлексом и рефлексией. В русском языке она превосходно выражена: рефлекс и рефлекс-и-Я. Всего ничего — союз и заглавная буква, но буква Я. Можно предположить, что субъектом идеологизи­рованного, равно как и субъектом технократизированного мышления является эмпирическое Я (ср. "в партию сгрудились малые"), тогда как субъектом аксиологического, ценностного, скажем проще — че­ловеческого и человечного мышления, — является когитальное Я. Последнее, как и эмпирическое, тоже порой может мыслить предме-

тами, значениями, понятиями, эмоциями, накалом воспаленных чувств, но кроме того оно мыслит смыслами или мыслями о смысле. Оно способно к эмоциональному, смысловому, ценностному предвос­хищениюсвоих усилий и своих результатов.

Мысль до тех пор не может быть признана мыслью, пока она не будет содержать в себе, помимо себя самой, еще и мысли о вневре­менном смысле человеческого бытия:

"Пока не найдешь действительной связи между временным и вне­временным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным" (Блок А. Соч. Т. 5. С. 162).

Примечательно, что именно А. Блок произнес эти слова. М. Ша­гал, который хотел было показать ему свои юношеские стихи, "от­ступил перед его лицом и взглядом, как перед лицом самой природы".

Я должен мыслить свое мышление, а не мое мышление — меня. Если у интеллекта есть хозяин, он выберет, какая из разновидностей мышления ему нужна.

Прошу простить меня за длинноты в попытке объяснить, что такое мыслить о смысле. Так же, как с волей, так и в случае с интеллектом далеко не безразлично, в какой форме он представлен в образовании. Как не безразлично, в какой форме они представлены в душе педаго­га и ученика. Мы видели, что эмпирическое Я, не обделенное знания­ми, умениями, навыками, даже талантом, может иметь пустую душу.