Ценностный акт: попытка интегрального подхода

Ценностное бытие человека, какой бы ситуативный и субъективно-волевой характер оно ни носило, невозможно вне предметов, процессов и событий окружающего мира, причем объективные свойства последних - важное средство противостояния равно и субъективистскому ценностному произволу, и механическим аксиологическим рационализациям. Сами материальные - в самом широком смысле - носители ценностей и объекты оценки являются необходимым условием и осуществления ценностного акта как такового, и его объективности.

Волящее разумное “Я”, ответственно и сознательно относящееся к своим потребностям и целям жизни - важнейший, если не ключевой, элемент ценностного бытия.Без разума нет истинных ценностей и верного практического применения ценностных мерил к повседневной жизни.

Но, с другой стороны, почему абсолютно здоровый человек, обожающий свежий хлеб, должен отказывать себе в его потреблении? Сам отказ, а, тем более, грубый запрет могут ввергнуть его в дурное расположение духа, а поглощение нелюбимого несвежего хлеба может привести к расстройству желудка и куче прочих неприятных последствий. Представьте себе, что это молодой здоровый мужчина, а отказываться от свежего хлеба его заставляет жена, поначитавшаяся разных популярных медицинских изданий и с рвением взявшаяся прилагать их рекомендации к реальной жизни.

Здесь даже вроде бы совершенно рациональные мотивы и характер поведения (заботы о здоровье мужа) могут привести к самым печальным семейным последствиям. И наилучший выход из данной ситуации - самой жене есть слегка зачерствевший хлеб, повинуясь доводам научного разума, а мужу дать возможность удовлетворить его маленькие телесные прихоти, дабы не дать повода к появлению крупных семейных проблем. К тому же сами «научные медицинские рецепты» довольно быстро меняются. Что было полезно вчера, оказывается вредным сегодня, учитывая что современная медицина – скорее «теория болезней», чем наука о здоровом организме.

Наконец, возвращаясь к нашему примеру, весьма распространенной является ситуация, когда человек просто не ест хлеб. Он ему не нравится, не входит в круг его значимых гастрономических потребностей. Немудрено, что и его отношение к вышеприведенной дилемме - надо ли непременно выбирать из двух противоположных ценностных ориентаций нечто одно, или же они абсолютно равноправны, но каждая в своей сфере и в своем жизненном контексте, - будет сугубо индифферентной, ценностно нейтральной, типа: “А мне все равно. Ваша любовь или отрицательное отношение к свежему хлебу меня абсолютно не интересуют”. Более того, само настаивание на том, что разум и наука требуют предпочесть слегка черствый хлеб свежему может вызвать у такого человека раздражение и желание защитить прямо противоположную позицию, хоть она ему лично и не близка.

Упомянем еще об одном варианте разрешения вышеприведенной ситуации с оценкой хлеба. Если вы попросите оценить городской хлеб с точки зрения его вкуса и полезности какого-нибудь кочевника, уезжающего на альпийские пастбища, то его ответ, вполне возможно, будет следующим: “ Хлеб городской выпечки вреден и плох в любом своем виде и качестве. Он малокалориен и быстро портится. Нет ничего вкуснее и полезнее для кочевника, а тем более в горах, чем небольшие хлебца-бурсаки, вываренные в животном жире. Их испокон веков пекут наши предки, и никто пока еще не придумал лучшего питания в горных условиях”.

Справедливость подобной констатации вряд ли может быть оспорена, равно как и более общая констатация равнозначности множества ценностных суждений относительно одного и того же предмета или события. Жизнь слишком сложна и непредсказуема, чтобы всегда и во всем можно было руководствоваться простым здравым смыслом и даже истинными доводами науки. То, что хорошо и правильно в одном контексте, может быть ложно и даже губительно в другом. Пригодное и приятное для одного может быть совершенно неприемлемым для другого[1031].

Отсюда мы рискнем сделать второй, противоположный первому, теоретический вывод:

Сфера ценностного бытия человека неустранимо субъективна и ситуативна, а посему надо всегда принимать во внимание уникальный характер ценностных ситуаций, в которые попадает человека, а также его психологическое состояние в данный момент времени, социально-профессиональную принадлежность, половозрастную и культурно-национальную специфику как конкретного субъекта конкретного ценностного акта. Здесь, как совершенно справедливо подчеркивал М. Шелер, неприемлемы ни сугубо формальные ценностные квалификации, ни самодовлеющий рациональный анализ.

Напротив, огромную роль в динамичном и неповторимом ценностном скрещении воль и обстоятельств играют мудрость [1032] и жизненный опыт [1033], дар предвидения и такая, пока еще во многом загадочная, способность сознания, о которой речь шла в предыдущем разделе книги, как дар эмоционального сопереживания (или эмпатии).

Однако вернемся к нашему примеру с хлебом и зададимся вопросом: а так ли уж субъективны наши оценки свежего хлеба как “плохого” или, наоборот, “хорошего”? И если бы хлеб сам по себе был абсолютно черствым или недопеченным, то разве не сошлись бы во мнении и врач, и любитель мягкой сдобы, что он безусловно “плохой”? И разве любые попытки продавца магазина или хлебопека убедить их в том, что хлеб-таки “хороший” не были бы восприняты как откровенный обман и наглая ложь? Равным образом и кочевник разве не согласится с горожанином в том, что любой хлеб всегда лучше отсутствия оного, а качественно испеченный - предпочтительнее некачественного.

Если же перейти на более высокий уровень ценностных обобщений, то разве не сойдутся все во мнении, что качественное изготовление вещи, какой-бы характер она ни носила (пусть даже эта вещь вредна, как скажем, сигарета или водка), всегда лучше некачественной; профессионализм (даже если это отвратительный профессионализм типа профессионализма палача)[1034] всегда предпочтительнее непрофессионализма; грамотная и красивая речь всегда и везде приятнее сквернословия; здоровье безусловно лучше болезни, а честность и мужество выше лживости и трусости; что, наконец, как бы кому ни нравились модная эстрадная певица и серийный компьютерный натюрморт для кухни - им всегда (при всех прочих равных условиях) следует предпочесть голос Федора Шаляпина и созерцание подлинной картины Николая Рериха

Иными словами, существуют вполне объективные - “материальные”, а вовсе не только логико-рациональные - критерии, которые позволяют нам осуществлять осмысленные акты выбора, целеполагания и творчества.

Сам мир, окружающее нас природное и культурное бытие, словно сопротивляются актам человеческого произвола и ценностного субъективизма, в какие бы внешне рафинированные рациональные одежды они ни рядились. Во всяком случае долго ценностно обманывать и обманываться нельзя, даже в условиях возможного манипулирования сознанием, ибо есть какая-то внешняя необходимость в ценностном бытии человека, которую он не в силах ни отменить, ни игнорировать.

Отсюда можно сделать третий аксиологический вывод, в значительной степени противостоящий двум предыдущим:

Здесь, правда, скрывается еще один нюанс, давно подмеченный в психологии и философии: если для человека блатные песни или эстрадная “духовная жвачка” интереснее и ценнее голоса Шаляпина и Паваротти, то его ни при каких условиях не заставишь последних с удовольствием слушать и уж тем более любить. Скорее, как и в случае со свежим хлебом, вызовешь ненависть к объекту принудительного почитания. Этим часто грешат не очень психологически чуткие и не очень мудрые родители, ломая органические предпочтения ребенка, не будучи способными понять внутреннюю ценностную предрасположенность его натуры, хотя последняя часто отчетливо видна уже в младенчестве. Ребенок - вовсе не локковская “tabula rasa”, а педагогически развить можно только то, что в потенциале у него уже имеется[1035].

При этом нельзя путать его устойчивые (как бы априорные) жизненные стремления и предпочтения в модальности “приемлю - не приемлю” с субъективно-психологическими - временными и частными - влечениями и пристрастиями в модальности “нравится - не нравится”. Последние в подавляющем большинстве случаев, действительно, подлежат преодолению и изживанию по мере взросления. Но даже и в этом случае со стороны родителей требуется максимальная деликатность и выверенность воспитательных шагов. Ценностный диктат в сфере педагогики опасен[1036], а жесткое проведение аксиологической линии может осуществляться посредством самой что ни на есть гибкой и взвешенной воспитательной формы. Впрочем, бывают педагогические ситуации, особенно в воспитании мальчиков, когда необходимо жесткое волевое нормирование, а иногда – даже телесное наказание (!!!). Но это – всегда как исключительная мера.

Равным образом никакая рациональная аргументация и апелляция к здравому смыслу не заставят человека поступать противно его экзистенциальным априорным предпочтениям и психологическим пристрастиям, иногда даже несмотря на то, что к этому его принуждает все социальное окружение[1037]. В художественной литературе этот ценностно-психологический феномен был блестяще проанализирован Ф.М. Достоевским в “Записках из подполья”. Там главный герой поднимает настоящий аксиологический бунт[1038] против этики рационально-принудительного добра, дерзостно заявляя, что он намеренно, вопреки всяким рациональным аргументам и даже вопреки реальному всеобщему счастью (если последнему суждено когда-нибудь сбыться!?), будет совершать аморальные действия, лишь бы сохранить свою автономию и свободу ценностного самоопределения.

“Да осыпьте его (имеется в виду человека - Авт.) всеми земными благами, - пишет Ф.М. Достоевский, - утопите в счастье совсем с головой, так, чтоб только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж больше ничего не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, - так он вам и тут человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтобы самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши...”[1039]. Мало того, доказывая, что он не “фортепьянная клавиша”, человек может даже переживать чувство глубокого психологического удовлетворения от своего, как бы мы сказали сегодня, “девиантного” поведения.

Впрочем, человек может рационально убедить самого себя в необходимости смириться и принять то, к чему чувствует явную инстинктивную антипатию; может чисто волевым образом сделать то, к чему не лежит его душа и что противоречит его априорным ценностным предпочтениям. Но чаще всего такое насилие над собой приводит лишь к состоянию устойчивого социального дискомфорта и психологической подавленности и может, в конце концов, закончиться общим расстройством психики.

От этого состояния депрессивной подавленности из-за измены самому себе, - хотя грани здесь, как и везде в сфере ценностного бытия, весьма тонки - надо отличать прямо противоположный процесс - мужественное преодоление своих низших субъективно-психологических влечений и пристрастий, лишь искажающих подлинный личностный ordo amoris и препятствующих исполнению жизненного предназначения. Изживание (но опять-таки не мгновенное и не сугубо волевое) этих низших влечений и пагубных привычек[1040] способно, напротив, давать самое глубокое психологическое удовлетворение.[1041] Словом, есть какая-то внутренняя, экзистенциально-имманентная необходимость именно в такой, а не в другой ценностной ориентации личного бытия.

Сделаем отсюда четвертый, во многом опровергающий предыдущие, теоретический вывод:

Несмотря на огромное влияние динамичного социокультурного контекста, важную роль рационально-волевых аспектов в ценностном поведении, а также учитывая объективные характеристики материальных носителей ценностей, без которых невозможны никакие ценностные отношения, - следует, тем не менее, четко констатировать: существует внутренний, укорененный в недрах личности [1042], априорный характер ее базовых ценностных предпочтений и отталкиваний, а также неустранимый и важный факт психологического переживания ценностей и актов ценностного выбора - так называемое “чувство ценности”.

Попробуем теперь синтезировать проанализированные выше и, вроде бы, противоречащие друг другу закономерности ценностного бытия человека, обратившись к структуре ценностного акта. При всех бесконечных содержательных вариациях в нем присутствует некое безусловное и достаточно прозрачное единство.

Во-первых, любой ценностный акт, понимаемый в самом широком смысле[1043] (оценки чего-либо, самооценки, целеполагания, творческой интерпретации и т.д.)[1044] невозможен без деятельного “Я”, т.е. без живого субъекта ценностного действия.

Человек, по определению, - существо самосознающее и рациональное, призванное отвечать за свои слова и поступки, а потому обреченное на разумное отношение к ценностным максимам своего поведения. Они должны быть им по возможности ясно осмыслены и четко обоснованы. Человек же психически больной или находящийся в состоянии аффекта, т.е. лишенный дара рационального осмысления окружающего и своих собственных действий, оказывается вне сферы ценностных отношений. Но это означает, что классический рационалистический подход в аксиологии, получивший наиболее полное и яркое оформление в теоретическом наследии Канта, отнюдь не утратил своего эвристического потенциала.

С другой стороны ясно, что огромную роль в ценностных актах человека, каким бы даром аксиологической рефлексии он ни обладал, играют историко-культурный, национальный, социально-ролевой, биографический и т.д. контексты. Подобного влияния попросту невозможно избежать, а посему действия ценностных “Я” будут существенно разниться между собой по причинам несхожести этих контекстов. Изучение последних - чрезвычайно увлекательная и важная задача. В этом плане социально-психологический, этнопсихологический, биографический и кросскультурный подходы в аксиологии очень важны и интересны. Надо сказать, что они, пожалуй, и наиболее обстоятельно разработаны в науке. Достаточно указать на классическое исследование религиозной ценностной детерминации субъекта предпринимательской деятельности в работе М.Вебера “Протестантская этика и дух капитализма” или на показ существенной зависимости ценностных приоритетов в системе социализации индивида от характера культурной среды[1045].

При этом очевидно, что в ценностной деятельности “Я” многое определяется не только разумом и влиянием социокультурного окружения, но и совокупностью базовых витально-эмоциональных потребностей и желаний[1046], относительно инвариантных у разных индивидов и культур[1047]. Они во многом определены общей биофизиологической спецификой человеческого антропологического типа и в этом плане привлечение идей натуралистической парадигмы в аксиологии кажется весьма важной и полезной[1048]. К примеру, до сих пор не до конца использован объяснительный потенциал биогенетического закона Э.Геккеля о повторении ключевых этапов и черт филогении в онтогении.

Его некритические и механические экстраполяции на сферу человека и общества, столь характерные для конца ХIХ - первой половины ХХ веков[1049], надолго вызвали отторжение у психологов, антропологов и культурологов, однако многие современные факты заставляют вновь отнестись к нему как к многообещающей рабочей гипотезе. Действительно, детские ценностные предпочтения и пристрастия могут многое прояснить в культурном прошлом человечества, а последнее, в свою очередь, пролить дополнительный свет на этапность и логику формирования детских ценностных представлений.[1050]

При всей обоснованности классического рационалистического, социоцентрического и натуралистического подходов, отдадим также должное платоническим и априористским аксиологическим парадигмам в исследовании исходных ценностных предпочтений субъекта. Долгое время они представлялись чем-то сугубо умозрительным, а иногда и просто фантастическим для позитивистски ориентированного научного ума. Однако сегодня уже не вызывает сомнений наличие поразительных явлений в нашей душевной жизни (типа явлений ксеноглоссии[1051] или пренатального опыта[1052]), которые свидетельствуют о глубине и непрозрачности нашего внутреннего ценностного “Я” для обычной рациональной интроспекции.

Именно эти “темные глубины” нашего внутреннего мира многое определяют в системе наших ценностных притяжений и отталкиваний. Поди попробуй иначе объясни, почему человек с самого раннего детства предпочитает одни цвета, запахи и мелодии и игнорирует другие; почему он тяготеет ко вполне определенным видам деятельности, местам проживания и кругу общения. Из материального генотипа, какую бы сложную информацию он ни нес, этого объяснить невозможно в принципе[1053]. Несомненен так же и тот факт, что у детей, воспитанных в одной семье в практически одинаковых социально-бытовых условиях (даже у однояйцовых близнецов, где генотип почти полностью идентичен!!!) наблюдаются серьезные различия в ценностных ориентациях, особенно духовного характера.

Подобные феномены нельзя также полностью объяснить ни социокультурными влияниями, ни непосредственным научением. Здесь налицо действие ценностного apriori человека, предшествующего любому его эмпирическому волевому акту. Думается, что непредвзятое и обстоятельное научное исследование таких ценностно-экзистенциальных apriori, а также их последующая синтетическая философско-теоретическая интерпретация - дело вполне рациональное и весьма перспективное, причем это отнюдь не должно умалить значимости ни социоцентрических, ни натуралистических подходов к исследованию субъекта ценностного акта.

Во-вторых, сами по себе ценностные акты, рассмотренные в своей чистой экзистенциальной процессуальности, представляют самостоятельный и важный предмет аксиологических исследований. Они предстают или в форме рационально-волевых оценивающих и планирующих действий[1054], или в виде специфических ценностных психологических состояний и переживаний или же в форме направленных желаний и стремлений.

Начнем с последних форм. Четкое разграничение телесного вожделения и духовного устремления можно найти уже у Платона[1055]. Довольно любопытный и интересный анализ соотношения желания (влечения) и стремления дали впоследствии М.Шелер и В.Франкл. Последний весьма тонко разводит телесно-физиологический акт “влечения” и духовного “стремления”. “С точки зрения экзистенциального анализа, - подмечает выдающийся австрийский психолог, - человек стоит перед лицом ценностей. С точки зрения психодинамики за его спиной стоят влечения... Лишь насилие над языком допускает применительно к ценностям такие выражения как “влекомый” или “движимый” ими. Ценности не толкают меня, а притягивают. Я выбираю свободу и ответственность ради осуществления ценностей, я решаюсь на осуществление ценностей, я открываю себя миру ценностей, но влечение... здесь ни при чем.”[1056]

Думается, что В. Франкл излишне категоричен. Влечение (желание) и стремление, как разные ценностно-волевые акты, просто связаны с разными ценностными модальностями (соответственно, витально-материальными и духовными)[1057] и потому - в идеале - вполне гармонично согласуются друг с другом. В принципе, исследования различных видов внерациональных ценностных актов, проводимые без крайностей ницшеанского, фрейдистского или мистического толков, являются чрезвычайно интересными и многообещающими. Это направление аксиологии располагается на стыке психологии, культурологии, религиоведения и философии[1058].

Однако ценностный акт может включать в себя не только интенционально направленные - рациональные и внерациональные - волевые акты, но и различные психологические ценностные переживания: удовольствия и неудовольствия, наслаждения и страдания и т.д.. Они испытываются человеком в зависимости от успеха или не успеха волевого акта, возможности или невозможности осуществления ценностного априорного предпочтения и т.д. Анализ сущности удовольствия можно найти уже у греков. В частности, у Аристотеля в “Никомаховой этике” постулируется высший тип удовольствия, связанный с совершенствованием в каком-либо деле, в первую очередь - деятельности познавательной. Обстоятельный анализ различных видов удовольствия предпринимает Э. Фромм.[1059]

Наконец, есть ценностные эмоциональные состояния-переживания, которые являются значимыми сам по себе, безотносительно содержания волевых ценностных актов, а также переживаний по поводу успеха или неуспеха последних. Например, чувство радости позитивно в любом, даже самом неблагоприятном предметно-ситуативном контексте, а состояние уныния, напротив, всегда негативно и разрушительно[1060]. Отсюда - почитание “радости как особой мудрости”, а уныния - как греха во всех мировых религиях, а также повсеместное разведение духовной радости и чувственно-эмоционального удовольствия практически у всех авторов[1061].

Пограничными между интенциональным ценностным актом, имеющим предметное содержание и ценностным психологическим переживанием являются такие состояния, как аффект и страсть. Их различению уделил специальное внимание М. Шелер: “Аффект остр и по существу пассивен - страсть есть постоянная потенция и, она по своей природе, активна и агрессивна. Аффект по существу слеп,... страсть... односторонняя и изолирующая, но она зряча относительно ценностей, это сильное, длительное движение импульсивной жизни в этом ценностно специализированном направлении. Нет ничего великого без большой страсти - но все великое свершается, конечно, без аффекта.”[1062] Думается, что Шелер прав относительно аффекта, но не прав относительно страсти.

У него здесь есть несомненное противоречие: “длительность” никак не согласуется с “импульсивностью”. Длительная же и импульсивная страсть есть типичная мания. Страсть есть именно “ослепленная” субъективностью любовь, как бы заслоненное и помраченное эмоциональным аффектом объективное ценностное содержание стремления, или, что, бывает много чаще, неукротимое телесное влечение к антиценности. Поэтому ничего великого страстью никогда не совершалось - разве что романтические безумства. Г. Гессе в своей бессмертной «Игре в бисер» был более тонок в квалификации страсти как “трения души в внешним миром”. Шелером, думается, просто спутал телесную страсть (неукротимое желание) с духовной устремленностью к познанию претворению высших ценностей. Духовное стремление, принимающее самые разнообразные формы, действительно, лежит в основе всех великих достижений человеческого гения.

Подытоживая, можно констатировать, что парадигма психологизма отнюдь не исчерпала себя в аксиологии и - при разумном самоограничении своих притязаний (особенно психологизма гедонистического плана) - является вполне жизнеспособной и взаиподополнительной по отношению к другим парадигмам.

В-третьих, помимо волевых ценностных актов, переживаний и состояний субъекта, необходимы реальные или воображаемые предметные (вещные) носители ценностей и объекты (опять-таки реальные или воображаемые), относительно которых выносятся ценностные суждения и испытываются ценностные переживания. Ценностный акт в принципе не может существовать без материальной объективации, что принимается в расчет практически всеми аксиологическими направлениями. По меткому замечанию того же В. Франкла, “для настоящего человека существенными являются не какие-то состояния его души, а реальные предметы во внешнем мире; первично он направлен именно на них, и лишь невротик уже не ориентирован, как нормальный человек на предметы, а интересуется лишь своими состояниями”[1063]

Так, ясно, что ценностные представления о прекрасном и изящном человек во многом черпает, созерцая конкретные произведения искусства, читая книги и повседневно вращаясь в мире бытовых и технических форм. Свою нравственную интуицию и моральный опыт он формирует на основе конкретных жизненных ситуаций, профессиональных и личных отношений. Именно социальная действительность является той реальностью, вне которой нельзя ни сформироваться, ни реализоваться творческому субъекту нравственного, эстетического и социального творчества. Поэтому вполне естественным и важным является упор на предметной объективации (опредмечивании)[1064] ценностей, что опять-таки совсем не исключает правомерности предыдущих подходов.

Наконец, в-четвертых, всегда существовали и существуют попытки выявить всеобщие природные основания ценностного поведения человека. Например, в универсальной системной упорядоченности и взаимозависимости элементов мира ищутся истоки человеческих ценностных представлений о красоте, гармонии и порядке. В общей векторизованности процессов эволюции - основания стремлений личности к духовному совершенствованию. Корни самопожертвования и альтруизма пытаются найти на уровне существования биологических видов, где отдельная особь часто жертвует собой ради сохранения целого и т.д.

Думается, что эта сфера аксиологических исследований на стыке философии и естественных наук также важна и перспективна, ибо ясно, что сколь бы специфичным ни было человеческое ценностное бытие, оно не может не иметь онтологических оснований в самом существовании Космоса, в его структурно-функциональных и эволюционных универсалиях. Эта универсалистская линия аксиологических поисков представлена такими именами, примыкающими к различным аксиологическим традициям, как писатель О. Хаксли, христианский проповедник и писатель К.С. Льюис, социобиологи Е.О. Уилсон и К.Лоренц, психолог Ж.Пиаже, физик А. Эйнштейн, этнограф К. Леви-Строс.