2014-02-17
358
Туда мы добрались великолепно. Вышли сразу после обеда. Небо ясное, море гладкое – полный штиль! Курс на мыс Врангеля пролегал на карте прямехонько через крохотный скалистый островок с красивым названием – Сиверсия. Позже я узнал, что сиверсия – это ботаническое название одного из тундровых цветков. Мы решили заночевать там. Я сидел на корме и правил прямо на этот скальный массив. Подошли мы к нему в сумерках, причалили почти на ощупь, но зато судьба наградила нас великолепным зрелищем – морским свечением. Я читал в юношеских приключенческих романах о свечении моря, нам об этом рассказывали и в школе на уроках географии, но там речь шла о морях тропических, а встретиться с таким явлением в Арктике!.. Сначала мы увидели, как фосфоресцируют ярким голубовато-зеленым светом наши следы на мокром песке, потом поняли, что светится вся полоса прибоя: – как бы мы иначе видели ее в темноте?! В рассыпающейся волне возникали причудливо переплетающиеся трепетные голубые, зеленые, розовато-сиреневые струи. Рисунок непрерывно менялся, менялась насыщенность цветов, их оттенки. Мы совали ладони в светящуюся воду, потом хлопали друг друга по спинам и смотрели, как светятся отпечатки наших пальцев. Зрелище – фантастическое, или точнее даже феерическое.
Голод взял, однако, свое. Мы развели костер из плавника, поужинали. Палатку ставить не стали – было неправдоподобно тепло. Мы просто расстелили брезент на гальке почти у самой кромки сияющего прибоя, раскатали на брезенте свои спальники, забрались в них и затихли, подавленные величием мироздания: бездонное небо, сонмы звезд, переливы сполохов полярного сияния и ласковый шелест полусонного прибоя. Душу переполняло ощущение восторга и счастья, благодарность судьбе, подарившей этот незабываемый вечер. Господи, как же мне было жалко тех, кому не дано это увидеть и почувствовать – словами этого все равно не передать!
Наутро мы продолжили свою Одиссею, и вскоре добрались до мыса Врангеля. На карте был изображен целый поселок с дюжиной домиков и значком якоря, символизировавшим морской порт. В действительности же там стоял один добротный дощатый сарай, да рядом с ним полусгнивший деревянный щитовой домик, обшитый снаружи для прочности листами железа. В домике было тепло и чувствовалось, что люди покинули его совсем недавно: в 15 км отсюда находилась знакомая мне по прошлому году полярная станция Усть-Таймыр. Видимо, пароход привез не только наши вездеходы, но и какой-то груз для полярников и они приезжали за ним, а теперь уехали. Мы так и не увиделись. На столике в сенцах стоял эмалированный таз с громадной рыбьей головой. Я таких огромных еще не видел. Красно-оранжевое мясо, оставшееся в основании отрезанной головы, за жабрами, источало дразнящий аромат малосольной рыбы. Это был таймырский голец. Я и не думал тогда, что не один сезон будет связан у меня с мысом Врангеля, который станет мне почти родным, и я буду знать там каждый ручеек, каждый камень. Великолепный галечный пляж был расположен так, что ветер сдувал с него снег и почти круглый год на него могли садиться не только шустрые Аннушки (АН-2), но и солидные Дугласы (Ли-2). Глубокое море позволяло пароходам подходить почти к самому берегу. Поэтому со временем я выбрал именно мыс Врангеля своей полевой базой: сюда я буду прилетать раз за разом, а отсюда после окончания сезона улетать домой или уплывать на пароходе.
В тот момент, однако, я об этом, конечно же, не думал. Вокруг не было никого, а работы было много – наши вездеходы стояли рядом с сараем, аккуратно укрытые брезентом. Остаток дня мы потратили на их расконсервацию и подготовку к переходу в Бирули. Никакие неприятности нам не грозили, но... Арктика есть Арктика, и о ее коварстве забывать никогда не стоит. К утру разгулялся ветер, на глазах перераставший в шторм. Дул он, правда, от берега, с юго-запада. Поэтому у берега волн не было, но даже без бинокля было видно, что всего лишь в километре «мористее» волны были вполне солидными и несли на себе грозные белые гребешки. Лезть туда на нашем вельботе с маломощным двигателем? Но, честно говоря, выбора не было. Конечно, можно было всем уехать в Бирули на вездеходах, но... вельбот-то не наш, он полярникам нужен, а потому мы должны его вернуть. Переждать шторм на мысу Врангеля? Кто знает, сколько он дней продлится, да, к тому же, если ветер сменится на северный, то нам просто нельзя будет отчалить от берега: сначала это не позволит прибой, а потом северный ветер пригонит лед, и мы можем застрять тут до следующего лета.
Плыть надо сейчас, это совершенно ясно, хотя по всем правилам ТБ (техники безопасности) делать это категорически нельзя. Я вышел на радиосвязь и изложил ситуацию начальству. Малов занял выжидательную позицию. Приказать мне плыть он не мог. Нельзя. Но и запретить этот переход он не мог, хотя обязан был сделать это. Он лучше меня понимал, что плыть надо, хотя и нельзя, а посему переложил принятие решения на мои молодые еще плечи. Наш разговор подслушали радисты Усть-Таймыра. В беседу вмешался начальник полярной станции, авторитетно заявивший, что плыть невозможно. Я был полностью согласен с ним, но и понимал, что плыть все же придется. Я решил, что рация и радист будут со мной, в вельботе, поскольку слишком уж велики были шансы на развитие всяких непредвиденных событий именно у нас, но поплывем мы не напрямую через остров Сиверсию, как шли сюда, а бережком, где нет волн. Вообще-то все было не так уж страшно. Опасным было одно место – залив Вальтера. Его ширина в горловине была чуть больше полутора километров, но зато он вдавался в сушу километров на 7. Причем вытянут он как раз в направлении к юго-западу, откуда дул ветер. Если огибать его берегом, то надо пройти больше 15 км, а если срезать в горловине – всего полтора. Соблазн был очень велик.
Мы подошли к самому узкому месту залива, и я развернул вельбот от берега. Мы шли не боком к волне, но резали ее под очень малым углом. Вельбот сначала медленно и натужно взбирался на гребень, а потом скатывался вниз. Нагрузка на вал винта менялась резко и в больших пределах, хоть я и старался, насколько мог, уменьшать эти перепады, регулируя обороты двигателя. И все же рывки были неизбежны. При одном из них движок взревел, а винт перестал вращаться. Первая мысль – срезало шпонку, соединяющую муфту сцепления с валом винта. Такие аварии мы исправляли в считанные минуты. Но положение оказалось много хуже. Соединительная муфта была сделана не из цельнотянутой, а из сварной трубы, причем по недосмотру механика полярной станции, которой принадлежал вельбот, отверстие для шпонки было просверлено как раз сквозь шов. Поэтому срезало не только шпонку: не выдержал шов – он лопнул, и муфта разошлась, раскрывшись, как венчик цветка.
Все во мне похолодело от страха. Второй муфты у нас не было. Эту использовать невозможно. Перспективы были самые безрадостные – даже если нас не захлестнут волны, обездвиженный вельбот будет дрейфовать по ветру на север, до кромки льдов. Кто сможет найти нас там? За нами следили регулярно три рации – полярных станций Усть-Таймыр и Остров Правды, ну и, конечно, наша, Бирулинская. Конечно, было нечто важное в том, что нас слышали. Мы не чувствовали себя одинокими, покинутыми. Но помочь нам реально никто не мог, могли лишь сочувствовать. Спас нас (и себя тоже) Федя Огурцов. В инструментальном ящике вельбота оказалась ручная дрель с набором сверл. Федя надел "развернутую" муфту на лом, обстучал ее молотком и свел разошедшиеся края. О том, чтобы соединить их, не могло быть и речи: у нас не было сварки, как не было и электричества. Но Федя нашел другой выход – он решил просверлить вручную новое отверстие для шпонки, но не через шов, а через свежий металл. Хотя бы час, такая муфта должна была выдержать!
Нам невероятно повезло и в том, что Федя оказался не подверженным морской болезни, его не укачивало. Радист наш лежал пластом, абсолютно зеленый и лепетал в микрофон что-то невнятное и жалкое. Мне Федя велел сидеть на румпеле и держать лодку поперек волны, чтобы нас не опрокинуло. Поскольку хода лодка не имела, она была неуправляема, и эффективность моих действий приближалась к нулю, но в итоге я был как бы “при деле” – и это отвлекало от скорбных мыслей. Я был сосредоточен на конкретной задаче, и упорно пытался держать нос лодки против ветра. Это психологически помогало мне как-то преодолевать последствия укачивания. Но все же было мне очень плохо. Время от времени я свешивался за борт: меня выворачивало наизнанку и рвало уже одной желчью. Наконец Федя радостно сказал: "Готово! Сейчас заведу мотор, а ты включай сцепление. Только, Бога ради, предельно осторожно! На самых малых оборотах и нежно-нежно! Если муфту развернет опять – нам уже ничто не поможет!".
Я вложил в старт все свое умение. Лодка дернулась почти незаметно, но вал закрутился. Я чуть прибавил обороты, но только самую малость. Я боялся дать полную нагрузку на вал – муфта могла не выдержать. Но лодка шла. Медленно, очень медленно, но противоположный берег приближался! Мы уже не мечтали о возвращении в Бирули. Хотелось одного – уткнуться в твердую землю. Если это будет побережье материка, мы дойдем до базы пешком. Если будет остров, мы переждем непогоду, и нас снимут оттуда. Не оставят же нас умирать! Нужно добраться до земли! Я с трудом сдерживался: очень уж хотелось прибавить обороты, чтобы доплыть скорее. Но муфта могла не выдержать, а потому было крайне необходимо терпеть! Я и терпел. Шаг за шагом мы уходили под защиту берега. Он был скалистый и отвесно уходил в воду. Причалить было невозможно, но эти скалы укрывали нас от ветра, и мы довольно уверенно пошли вдоль них. Еще через час мы вошли в Таймырский пролив. У самого входа в него, в бухточке за скалой стоял, укрывшись от волн, небольшой белоснежный корабль: "ГС Шторм". ГС – означает гидрографическое судно. Красивая игра слов: “Шторм” пережидал шторм. Мы могли подойти к нему и пережидать шторм вместе с гидрографами. Потом они отвезли бы нас в Бирули. Но мы переживали эйфорию: мы только что спасли себя сами, и ни в чьей помощи не нуждались! Больше до самых Бирулей не было открытых водных пространств: только узкие проливы между островами. И мы гордо проследовали мимо корабля, командование которого недоуменно рассматривало нас в бинокли.
И все же долго плыть дальше мы не могли. Хотелось поскорее ощутить под ногами твердую почву. Я направил вельбот в ближайшую песчаную бухту. Мы радостно сообщили по рации, что все в порядке, что за нами можно не следить, и что часов через пять мы должны быть дома! А пока мы развели костер и напились чаю. Господи, кто бы знал, какое это счастье, после болтанки стоять на твердой и неподвижной земле!
Поздним вечером мы пришли в Бирули, где нас встречали как героев. Аня приготовила праздничный ужин. Начальник расщедрился и выставил пару бутылок спирта. Получился не ужин, а банкет. В тот вечер мы выслушали массу восторженных и уважительных слов, и нам казалось, что мы их заслужили. Потом, однако, я понял, что заслужил похвал, по совести, один лишь Федя Огурцов. Ну, – с радиста, какой спрос? Укачало его, лежал он пластом. Не помогал, но и не мешал. Во всяком случае, героем он не был. А я? Я был самым виновным в этой истории. Это я, а не кто-то другой должен был осмотреть вельбот еще до выхода в море, увидеть эту злополучную муфту и дать команду, чтоб наши механики сделали новую. Всех нас чуть не сгубило именно мое легкомыслие! А спасли нас находчивость и хладнокровие Феди, ну и то, конечно, что совершенно случайно в комплекте инструментов оказалась ручная дрель. Не будь этого, не писал бы я сейчас ничего, а вы бы не читали. Но, так или иначе, все окончилось благополучно. Начальник объявил, что весь следующий день мы можем спать. Завтрак мы проспали, но к обеду дружно пришли. Всю ночь мне снились волны, гребни белой пены... Всю ночь меня качало и мутило...
После обеда нам преподнесли еще один подарок – самый роскошный! Нам сказали, что специально для нас вытоплена баня, а потому можно попариться. Парилка сняла остатки усталости. Но хорошие сюрпризы на этом не окончились: шторм стих, и со станции "Остров Правды" сообщили, что ночью к ним должен подойти транспортный пароход "Зоя Космодемьянская", чтобы произвести частичную смену зимовщиков. Нам предложили присоединиться к отъезжающим. Малов сказал, что поедет мой отряд и еще пять человек. На сборы нам дали пару часов. В опустившихся ночных сумерках мы уселись все в тот же вельбот (правда, уже с новой муфтой, изготовленной нашими умельцами), и отправились на остров, лежавший километрах в двадцати от нас. Курс мы держали прямехонько на огонь маяка, установленного на нем. Температура была немного ниже нуля, и шло активное образование молодого льда. Форма льда была странноватая – круги диаметром 2-3 метра. Такой лед северные океанологи довольно метко называют блинчатым. Вельбот мягко расталкивал льдины и уверенно шел к цели. На прощанье Ледовитый океан опять решил порадовать нас свечением. Светились пенные усы, разбегавшиеся от носовых щек вельбота, пенная дорожка от винта, тянувшаяся сзади, но самым феерическим были возникавшие время от времени у бортов клубы яркого сине-фиолетового пламени. Я долго не мог понять, что это такое, откуда берутся такие сгустки света. Обычно свечение вызывают одноклеточные микроорганизмы, но тут явно было что-то другое. Наконец, мне удалось выловить один такой сгусток света черпаком: оказалось, что это медуза! Ударившись о борт лодки, она ярко вспыхивает, а потом постепенно угасает. Кстати, в то теплое лето у берегов Таймыра оказалось, после ухода льдов на север, множество медуз. Среди них, правда, мне ни разу не попадались такие крупные экземпляры, какие встречаются в Черном море. Обычный диаметр – сантиметров 10-15, а то и меньше, но зато они были гораздо красивее черноморских. Те всегда одноцветные, вернее бесцветные, а у этих под студенистым колоколом висели щупальца, отороченные лиловой, красной или оранжевой бахромой. Порой цветной узор был нарисован и на своде колокола. Потом я долго не встречал там медуз, и снова увидел их лет через 10, когда опять было необычно тепло, и море больше месяца было свободным ото льдов.
Когда мы подошли к острову Правды, было совсем темно. С берега нам посигналили электрическим фонарем. Мы направились прямо на огонь, и вскоре нос вельбота уткнулся в песок. Приехали. По дощатым мосткам мы прошли в главное здание станции, разделись в тамбуре и вошли в уютную теплую кают-компанию. На столе стоял чайник с горячим какао, миска с нарезанным теплым хлебом. Масло, варенье... копченая оленина. В углу висели в высоком футляре красного дерева часы с бронзовым маятником, с красивым певучим звоном. Было по-домашнему уютно. Однако местоположение станции было ужасным. Маленький островок метров 700х200. Голый, каменистый. Не зря он до революции назывался Каторжным. Кто и почему переименовал его в "Остров газеты Правда", я так и не знаю, знаю лишь, что произошло это в начале тридцатых годов. Жизнь на этом острове была скучная, даже унылая. Выручало одно – совсем рядом, за 300-метровым проливом, размещался длинный, причудливо изогнутый остров Нансена, на котором постоянно обитало приличное стадо диких оленей (голов 60-80), в низинах гнездились гуси, а на скалистых обрывах были птичьи базары. Сбор яиц на острове Нансена, охота там на оленей, а иногда и сбор грибов, превращались для полярников "правдинцев" в настоящие праздники. А сейчас все было тихо. Выяснилось, что корабль задержался на предшествующей стоянке (на острове Тыртов), откуда он только что вышел. Мы должны ожидать его часов через шесть. Нам предложили вздремнуть, кто где сумеет. Я пристроился на диване в комнате начальника, но мне не спалось, и мы почти всю ночь проболтали: меня интересовали подробности полярного быта, особенно зимой, в долгую и темную полярную ночь с пургами, а начальник был рад возможности поговорить со свежим человеком. Когда нас сморил, наконец, сон, вошел вахтенный и сообщил, что "Зоя" уже на подходе. Мы вышли на крыльцо и увидели приближающийся черный силуэт с яркими электрическими огнями на мачтах. Раздался приветственный гудок, загремела якорная цепь. Корабль остановился на рейде. Вскоре за нами пришел катер. Помощник капитана распределил нас на судне. Восемь человек устроили в красном уголке, а меня приютил в своей каюте на диване старший штурман. На сей раз, я уснул, как убитый. И спал я, с короткими перерывами на еду, почти до самого Диксона.
Диксон промелькнул незаметно. В первое же утро я сходил на РМЦ (радиометеоцентр), и отправил оттуда телеграммы родителям и Наташе, извещавшие об окончании полевых работ и моем скором приезде, потом зарегистрировал всю свою группу в отделе перевозок аэропорта. Через несколько дней самолет доставил нас в Архангельск. Переезд с аэропорта Кегостров на речном трамвае на левый берег Двины, где помещался ж/д вокзал, посадка в поезд, еще сутки с хвостиком пути, и я наконец-то дома!
Осень не запомнилась ничем особо примечательным. Отчет защищал не я, а В. Г. Малов. Я лишь сидел и слушал. Все прошло гладко, работу нашу оценили хорошо. А я, как я уже писал, вполне созрел для поступления в аспирантуру. Я знал, о чем хочу писать, и что буду писать в этой своей работе. Материала было собрано достаточно. Объекты исследований были интересны, а главные выводы (я это отлично понимал) должны были выйти далеко за региональные рамки. Я подал заявление о приеме в заочную аспирантуру по специальности петрография. Со мной поступали также два моих бывших однокурсника – мой друг Леня Егоров, занимавшийся карбонатитами, и Галя Ковалева, избравшая главным объектом исследований таймырские траппы, а также Лида Аникеева, окончившая университет годом раньше нас. Лида была к этому времени уже вдовой. Ее муж Борис Аникеев (сын известного колымского геолога Н. П. Аникеева) был аспирантом Н. Г. Судовикова, работавшим в Алданской группе Лаборатории Докембрия. Во время моей преддипломной практики мы работали рядом, на смежных участках. А через год, кода я работал в ВИРГЕ и выезжал в экспедицию на Украину, Борис погиб: утонул в бурном порожистом Тимптоне, притоке Алдана. Он был в рекогносцировочном маршруте вдвоем с очередным университетским практикантом-дипломником Вадимом Землянским. Они сплавлялись на резиновой лодке. На одном из порогов лодка перевернулась. Вадим успел ухватиться за проходивший вдоль борта леер, и его вместе с лодкой выбросило на берег. А Бориса, видимо, затянуло под камни. Вадим сутки искал его. Потом голодный (без еды и спичек) пробирался без троп и карты к шоссейной дороге, пройдя по тайге километров 70. Его, вконец обессилевшего, подобрала проходившая по трассе АЯМа машина... Организовали поиски. Прилетел отец Бориса, но так никого и ничего не нашли. Пропал бесследно. На порожистых реках такое бывает не так уж редко. Среди близко знакомых мне геологов так погибли и пропали без следа трое – Борис Аникеев, Станислав Погребицкий и красноярец Альберт Васильевич Бозин...
Жена Бориса стала молодой вдовой. Детей у них не было. Лида была умной и интересной женщиной, классным петрографом. Она не была красавицей, но в любой компании выделялась нестандартной и эффектной внешностью. Высокая и стройная кареглазая шатенка, с крупными и выразительными чертами лица. Она притягивала к себе внимание, и поклонники у нее всегда были в избытке. Ее любили многие, но долгое время над ней тяготел какой-то жестокий рок. Первые годы она не могла забыть своего Бориса, и ей было не до окружавших ее рыцарей. Потом... потом появился молодой и талантливый Станислав Погребицкий. Стах, как его звали близкие. Обаятельный молодой человек, имевший массу друзей. Геолог он был – от Бога. Все считали, что он станет в недалеком будущем крупным ученым. Лидино сердце дрогнуло. Стали поговаривать о свадьбе. Родители Бориса Аникеева, относившиеся к Лиде, как к родной дочке, были за: жених им нравился! И надо же такому случиться – он тоже погиб на порожистой реке. О нем знают многие, благодаря трем песням, написанным его другом Александром Городницким, посвященным его памяти: "В промозглой мгле, в ледоход-ледолом", "Люди идут по свету", но особенно "Перекаты" ("Люблю тебя я до поворота - а дальше, как получится!..."). Лида опять осталась одна. А когда очередной ее поклонник погиб в авиакатастрофе в Африке, куда он отправился, чтобы подзаработать денег для будущей семейной жизни, за ней прочно закрепилась репутация "роковой женщины" и ее просто стали побаиваться. И все же нашелся смельчак. Лида давно уже замужем, давно уже мама, и живут они с мужем, насколько я знаю, вполне благополучно.
Но вернемся к аспирантуре. Руководителем у всей нашей четверки стал Н. А. Елисеев – известный петрограф, член-корреспондент академии наук, автор знаменитых, неоднократно переиздававшихся, учебников по структурной петрологии и метаморфизму. Это был талантливый педагог, обладавший даром легко и доступно объяснять сложнейшие вещи: несколько убедительных жестов, пара элементарных схем, нарисованных на доске мелом – и на нас, студентов и аспирантов, словно снисходило озарение: ну все так ясно, и как же я раньше этого не понимал! Приемные экзамены мы сдали легко, особенно экзамен по специальности. Так же легко сдали мы и первый кандидатский по специальности. Тогда их было два – один общий, и один более узкий, связанный с темой диссертации. Для меня это были, соответственно, экзамен по петрографии, и экзамен по физико-химическим основам петрологии систем с летучими компонентами. На первом экзамене Н. А. Елисеев поступил с нами предельно просто:
- Ты, Лев, занимаешься гранитами, вот и расскажи мне, что это такое, и что ты узнал нового об этих породах после окончания университета. Леня пусть расскажет о карбонатитах – он их знает куда лучше меня, так что я с удовольствием его послушаю, поучусь. Галя пусть расскажет нам всем о траппах, а Лида – о гипербазитах Карякии.
Надо ли удивляться, что все мы получили пятерки! Но вот со вторым экзаменом произошло что-то непонятное. Добрейший Николай Александрович буквально "озверел"! Готовя ответ об особенностях кристаллизации щелочных пегматитов, я взял объемную модель соответствующей системы, но он тут же отобрал у меня эту «игрушку» и потребовал:
- Рисуйте по памяти!
Помнить-то, я ее помнил, но изобразить на плоскости несколько взаимопересекающихся причудливо изогнутых поверхностей... Словом, я с треском провалился, получив 2. Провалились и все остальные. Через месяц мы сдавали экзамен снова, и с тем же результатом. Еще через месяц пришли мы с Леней вдвоем, без наших женщин, Гали и Люды. Опять мне дали проанализировать ход кристаллизации в системе с летучими. На этот раз я мог нарисовать любое сечение этой диаграммы с закрытыми глазами, но Николай Александрович не стал смотреть рисунки, поставив передо мной все ту же злосчастную модель. Господи, да я ее и 3 месяца назад отлично знал! Получил я 5, Леня Егоров – тоже. Видя наше недоумение, Н. А. Елисеев сказал, что во всем виновата Галя Ковалева. Она раззвонила своим друзьям-приятелям, какой душка Николай Александрович, как легко сдавать ему экзамены. Дошло это и до самого Елисеева. Вот он и показал нам, почем фунт лиха! Кстати, Галя потом ходила к нему еще, и сдала только с пятого захода!
В эту пору неожиданно для меня первый внеплановый экзамен сдал мой сын, Миша. Было ему 3 года. Как-то я зашел с ним в магазин, он внимательно рассматривал витрину и вдруг сказал: "Молоко". Казалось бы – что особенного? Но дело в том, что за стеклом витрины стояли коробки с сухим молоком, которого мы никогда не покупали...
- А почему ты решил, что это молоко?
- Я не решил. Там же написано!
Вот тебе и на. Там и вправду написано, но я и не подозревал, что наше чадо читает. Я тут же стал показывать ему другие надписи – и он все их прочитал. По пути домой он читал вслух вывески.
- А почему ты раньше не говорил, что читаешь?
- А зачем? Вы же с мамой не говорите о том, что вы умеете читать. Вы просто читаете. Молча. Вот и я так – читаю и молчу.
Что ж, вполне логично. Но я все же нахожусь в полной растерянности:
- И давно ты так "читаешь и молчишь"?
- Давно!
Для мамы это тоже оказалось новостью. Миша часто спрашивал: а что это за буква? Мы старались отвлечь его от попыток читать в таком раннем возрасте, но... оказывается няня, сидевшая с ним днем, пока мы были на работе, терпеливо отвечала на его вопросы, и он исподволь овладел этим искусством. С этого момента чтение стало для него вполне "легальным" занятием, и я стал охотно покупать ему детские книжки.
Новый год принес нам (таймырцам) приятную новость. Были успешно защищены и приняты к изданию листы миллионной карты Таймыра, составленные нашей экспедицией на основе работ 1957-58 годов. Особо была отмечена великолепная рисовка геологических структур на этой карте, а ее главный составитель Ю. Е. Погребицкий, несмотря на свою молодость (ему не было еще 30 лет), вполне заслуженно приобрел репутацию геолога-съемщика высшей квалификации. Экспедиция получила задание на съемку и составление двух листов двухсоттысячного масштаба на хорошо известной мне территории: первый включал бассейн реки Каменной и Эклипс, а второй – район залива Бирули. Для выполнения этих работ было сформировано две партии, в одной из них мне предложили место главного геолога. Я, конечно, согласился. Началась подготовка к полю. Мы изучали аэрофотоснимки, дешифрировали их, выявляя предварительно главные структурные элементы, намечали контуры маршрутной сети, перелопачивали в очередной раз архивные материалы... Я строил радужные планы, но им, увы, не суждено было сбыться. Причина была весьма прозаическая. В те годы существовала четкая система контроля за здоровьем полевиков. Без обязательного (и весьма тщательного) медицинского осмотра выехать в экспедицию было невозможно: почти дюжина врачей, всяческие анализы... Меня это не пугало – я был юношески самонадеян, и уже четыре раза благополучно проходил эту проверку в предшествовавшие годы. Но тут передо мной опустили шлагбаум. Хирург выявил у меня слабо выраженную паховую грыжу. Я вспомнил, что в конце прошлого сезона, как раз тогда, когда мы "геройски" преодолевали штормовое море на вельботе, я, похоже, и вправду надорвался. Когда мы, выйдя из полосы штормовых волн, причалили к берегу острова Таймыр и высадились на него, чтобы провести дух и почувствовать под собой незыблемую земную твердь, мы слишком "расслабились" и не сразу заметили, как начался отлив и наш вельбот слегка обсох. Когда мы спохватились, он уже до половины был на песке. Мы срочно стали сталкивать его в воду. Нас было всего трое, а лодка весьма тяжелая. Мы справились, но я ощутил резкую и сильную боль. Остаток пути я даже проделал лежа, да и потом больше суток отлеживался. Постепенно боль утихла, и вроде бы все обошлось. Но... от дотошного взгляда хирурга ничто не укрылось. Он поставил диагноз с неумолимым требованием: операция, а до нее никакого поля. Ясно было, что и после операции мне не сразу разрешат отправляться в экспедицию. Словом, на лето надо было оставаться. Меня заменил в съемочной партии мой однокурсник Олег Шулятин, а я отправился в отпуск. Вместе с неиспользованными отпусками прежних лет у меня набралось целых три месяца.
Врач, не пропустивший меня в 1960 г в экспедицию, посоветовал, тем не менее, не спешить с операцией. Раз уж в экспедицию я все равно не еду, и появилась возможность провести лето не в Арктике, а в краях несравненно более комфортных, хорошо бы сначала элементарно отдохнуть, набраться сил, хорошенько "навитаминиться", а уж потом "идти под нож". К этому времени выяснилось также, что Миша страдает от хронического тонзиллита, – у него были частые и затяжные ангины по любому поводу и без повода. Врачи рекомендовали вывезти его на море – лучше всего в Евпаторию, и желательно на все лето. Мы так и сделали. Сменили Таймырский полуостров на Крымский. Сначала отправилось наше малое семейство: Миша, Наташа и я. Удалось снять сравнительно недалеко от моря дешевую и неплохую комнату, с дешевым домашним питанием. Забавный сонный городок, с маленькими узкоколейными трамвайчиками. Утром, пока еще было не жарко, мы уезжали трамваем на пустынный дикий пляж, где жарились на солнце в песке, купались в горько-соленом лимане... Через месяц у Наташи кончился отпуск, но ей на смену приехали мои родители. Пребывание в Евпатории завершилось тем, что папа купил нам билеты на пароход до Ялты. Сказочное путешествие. Мы обогнули Крым с юга. Равнинный берег сменился на траверзе Севастополя гористым. Синее море. Дельфины. Нашим кораблем оказался громадный "Адмирал Нахимов", который спустя много лет трагически затонул у Новороссийска, унеся с собой на дно Черного моря более 700 человек. Но тогда все было прекрасно!
В Ялте мы прожили неделю. Побывали в знаменитом Никитском ботаническом саду. Видели шторм на море. Впечатлений у Миши было масса. А папа очень ругал тогда Никиту Сергеевича, тогдашнего нашего правителя, незадолго до того щедро подарившего Крым Украине.
- Разве Хрущев Крым завоевывал? Сколько жизней отдала Россия за эту землю! Здесь все дышит нашей историей. Екатерина, Потемкин, Пушкин, героическая оборона Севастополя в двух войнах... События гражданской войны. Как можно разбрасываться всем этим?!
Я не мог понять его негодования. Ну, подумаешь, был Крым Российским, стал Украинским – все равно государство одно.
- Это сейчас одно. А что будет через 10 лет, через 20? Никто этого не знает. Украина в любой момент может выйти из Союза, и тогда о Крыме придется забыть. Зачем же были все прошлые жертвы, во имя чего, ради чего? Ради того, чтобы преподнести хохлам подарок, за который они и спасибо-то никогда не скажут?
Я не мог слушать это серьезно. Как большинство людей моего возраста, я считал Советский Союз вечным и нерушимым. Папа возмущался:
