Первый самостоятельный отчет 15 страница

Эти обстоятельства решили судьбу нашей экспедиции еще минимум на год. Мы поехали для переопробования тех же объектов, а я должен был возглавить автономный поисковый отряд, главной задачей которого было выявление на Таймыре новых мест развития слюдяных пегматитов. Мне выделялся вездеход, с помощью которого я должен был обследовать берег Харитона Лаптева на отрезке от Бирулей до Эклипса.

До выезда я проработал все фондовые материалы, представленные, в основном, геологическими отчетами второй половины сороковых годов, а также изучил весьма немногочисленные опубликованные работы. На этой основе я составил геологическую часть проекта. Ревизионно-оценочный раздел составил новый сотрудник экспедиции В. И. Малов, горняк по образованию, специализировавшийся именно на разведке твердых полезных ископаемых. Он же стал нашим новым начальником вместо Л. А. Чайки, который решил впервые за 10 лет остаться на лето в городе, побыть с семьей, а заодно и написать монографию о Таймыре.

Вообще в этот раз я подготовился к экспедиции лучше. Помимо всяческих геологических материалов я от корки до корки прочитал дневники экспедиции Э. В. Толля, которые как раз тогда были изданы отдельной книгой. Тогда же появилась на прилавках магазинов и книга П. В. Виттенбурга о плавании Э.В.Толля на яхте Заря. Конечно, я не только купил эти книги, но и взял их с собой. Я знал каждый островок, мыс, реку, каждую скалу и даже просто отдельный крупный камень, если они были хоть как-то упомянуты на этих страницах.упомянутые на их страницах. Читая эти книги, я словно беседовал с коллегами, с которыми (пусть и в другое время) изучал те же места. Они видели те же пейзажи, те же цветы и льды, тот же животный мир и те же горы. Порой мы проходили даже одними и теми же маршрутами, хотя и с разной целью. Это было удивительное ощущение!

Интересна была не только география. В дневниках Э. В. Толля много внимания уделялось психологическим аспектам. Он емко и образно характеризовал своих коллег по работе, от капитана до матросов. Эдуард Васильевич был, судя по дневнику, на редкость доброжелательным человеком. Для каждого он находил в своих записях теплые слова, в каждом видел особые, лишь ему присущие достоинства. Наиболее дружески относился Толль к доктору Вальтеру, где-то за ним следовали биолог экспедиции (он же художник и топограф) Бялыницкий-Бируля, штурман Зееберг. Много метких и очень теплых реплик посвящено в дневниках рядовым матросам, особенно Расторгуеву – Эдуард Васильевич восхищался его любознательностью, умом, трудолюбием. Некоторые проблемы были в отношениях Э. В. Толля с командным составом судна. Все они были мастерами своего дела, весьма культурными и образованными людьми, но это были морские офицеры, свято оберегавшие традиции российского флота. Эти традиции предусматривали, в частности, четкое соблюдение определенной дистанции между командным и рядовым составом. Такой порядок сохранился, кстати, в нашем флоте и до сих пор, причем не только на военных судах. Например, питается командный состав всегда отдельно. И дело тут вовсе не в качестве еды: капитан, его помощники, штурманы, механики (все те, чьи должности соответствуют офицерским, дворянским) никогда не сядут за один стол с матросами и боцманами – с представителями простонародья. Революция отменила сословия в нашей стране почти 100 лет назад, но... во флоте сословные границы остались! Могу сослаться на личный опыт. В 1968 году один из наших отрядов был вывезен из района работ в Диксон гидрографическим судном. Ребята провели на борту корабля больше недели. Капитан сразу же уведомил начальника отряда, что тот, а также научный сотрудник (кандидат наук) будут столоваться с командным составом судна в кают-компании, а рабочие – вместе с матросами в кубрике. Начальник отряда, А. И. Забияка, сказал, что они все лето дружно делили невзгоды и жили в одной палатке, и вообще это противоречит геологическим традициям, на что капитан ответил, что флотские традиции – иные! Сошлись на том, что научного сотрудника, поскольку это, к тому же, была женщина, «прикрепят» к кают-компании, а Анатолию Игнатьевичу капитан разрешил (во исполнение геологических традиций) питаться вместе с рабочими отряда в матросском кубрике. Вот какой конфликт возник сейчас, а экспедиция Э. В. Толля проходила в самом начале ХХ века, в 1900-1902 годах, когда сословные перегородки были почти непреодолимыми. Эдуард Васильевич считал (не как барон, а как геолог), что весь немногочисленный состав экспедиции (чуть больше двадцати человек) связан общей целью, а потому составляет единую семью. Офицеры полагали, что семью составляли только командиры и ученые (дворяне), остальные же были «нижними чинами». Э. В. Толль пытался сломать этот порядок силой убеждения и путем прямых приказов – начальником экспедиции был все-таки он, и даже капитан судна обязан был подчиняться ему. Но все его начинания в этом направлении встречали постоянное сопротивление: то глухое, то явное, но всегда непреодолимое. В дневниках Толля проявляется обида, порой прорывается раздражение. В конце концов, после организованного по его приказу совместного празднования рождества, капитан Зари лейтенант Коломейцев почти взбунтовался, полагая, что панибратство Эдуарда Васильевича с матросами, подрывает основы дисциплины... Однако Толль, при всей своей мягкости, остался непреклонным. Чтобы не дать конфликту разгореться, "враждующие стороны" приняли мудрое и мужественное решение: капитан корабля отправился в длительную поездку на двух собачьих упряжках по маршруту: Бирули - Диксон - Дудинка - Волочанка - Хатанга - Бирули, общей протяженностью более тысячи километров. В этом маршруте Коломейцев открыл на Таймыре целый ряд новых рек, названных в честь участников экспедиции: реки Толля (Толевая), Горностаева, Зееберга. Одна из них получила его имя – река Коломейцева. Все эти имена были впоследствии узаконены, и сейчас их можно прочитать на любой карте соответствующего масштаба.

Сложные отношения у Э. В. Толля сложились и с молодым А. В. Колчаком. Как ученого-гидрографа, очень умного, квалифицированного и самоотверженного, он его ценил, и даже очень. Но Колчак был не просто гидрографом, а офицером – лейтенантом флота, и потому в вопросах дисциплины категорически поддерживал не начальника экспедиции, а капитана судна. Тем не менее, Эдуард Васильевич не обидел своего гидрографа: именем Колчака был назван самый крупный из открытых экспедицией островов – протяженный остров, прикрывающий с севера вход в залив Зееберга, переименованный в годы советской власти в остров Расторгуева, одного из матросов Толевской экспедиции.

Состав нашего коллектива изменился мало. Кроме нового начальника появился еще и новый техник-геолог – Виталий Беляков. К сожалению, я забыл его отчество, но личность это была весьма примечательная и достойная особого упоминания. Высокий (под два метра), стройный и красивый мужчина средних лет. Он был кадровым военным – артиллерийским капитаном, но военные порядки и нравы пришлись ему не по душе. С большим трудом добившись увольнения из армии, и не имея гражданской специальности, он поступил на коллекторские курсы ВСЕГЕИ. В те годы на этих курсах подобрался исключительный педагогический коллектив. Достаточно сказать, что основы геологии им давал профессор П. В. Виттенбург, да и другие преподаватели были не менее титулованными, а главное – прекрасно знавшими свое дело. При желании и усердном отношении к учебе там за пару лет можно было во многих конкретных вопросах даже превзойти университетский уровень. Я могу назвать, к примеру, К. М. Забурдина. Это тоже был демобилизованный офицер, окончивший коллекторские курсы, и за несколько лет проделавший путь от лаборанта до начальника геологической партии. Его имя и сейчас можно увидеть на многих геологических картах нашей страны в составе авторского коллектива, либо в списке геологов, чьи материалы были положены в ее основу, но никакого иного геологического образования, кроме коллекторских курсов ВСЕГЕИ, у него так и не было.

Но я отвлекся. Виталий Беляков окончил курсы, получил диплом, приравнивавшийся к диплому техника-геолога, и пришел к нам в экспедицию. Помимо прочих достоинств, он был очень хорошим фотографом, тонко чувствовавшим особенности объекта. Он великолепно фотографировал обнажения, образцы горных пород. В институте была бесхозная полупрофессиональная 35-миллиметровая трехобъективная кинокамера "Конвас". Беляков упросил начальника выписать ее для экспедиции. Отказывая себе в деньгах на самое необходимое, он купил несколько бобин кинопленки, снял и смонтировал за лето эффектный фильм об экспедиции, отнес его на Ленинградское телевидение, уговорил просмотреть... Фильм сразу же был куплен, и В. Беляков получил удостоверение внештатного кинорепортера ленинградского телецентра. Пленку впредь ему стали давать бесплатно (авансом в счет гонораров за будущие фильмы), бесплатно ее проявляли. Он лишь снимал и монтировал фильмы. Впоследствии отснятые им сюжеты ленинградское телевидение систематически использовало на протяжении ряда лет.

Тем не менее, киножурналистом В. Беляков не стал, хотя его усиленно уговаривали. Он заочно окончил горный институт и стал полноценным дипломированным геологом. Но в тот год обе его гражданские карьеры (геолога и киножурналиста) только начинались, а карьера артиллериста – закончилась. Решением покинуть армию была очень недовольна его жена. Она считала (и не без оснований), что в армии он на хорошем счету: еще молод, но уже капитан. Ему надо было, по ее мнению, поступать в военную академию, а не заниматься всей этой "кино-геологической" блажью. Когда он поступил по своему, она тоже проявила решимость и твердость – выставила его из дома и оформила развод. Жизнь его тогда была отнюдь не легкой: зарплата 720 р., из которых он четверть отдавал в виде алиментов на ребенка, а еще 150 за то, что снимал крохотную комнатку в частном доме в пригороде. За вычетом расходов на автобус и электричку, у него оставалось 300 рублей. По 10 рублей на день. Двухметровому мужчине этого не хватало даже на еду. Он был вечно голоден, но все равно тратил деньги на кино- и фотоматериалы! Отъедался он в поле. Оленина, рыба... Ну и, конечно же, он не пил и не курил: на всякое баловство средств у него попросту не было. Что касается женщин, то было немало таких, которые охотно пришли бы к нему в дом, хоть временно, хоть навсегда. Но он твердо знал, что женится лишь тогда, когда прочно станет на ноги. Он и женился, когда окончил институт и стал начальником геологической партии.

Я так много и обстоятельно написал о нем потому, что именно благодаря Виталию Белякову я точно запомнил дату нашего выезда в поле в тот год. Сделанный им фильм об экспедиции начинался с кадров петергофских фонтанов, цветущей сирени, на которые накладывались титры "20 мая в Ленинграде", а затем неистовая снежная пурга и надпись: «Спустя неделю на Таймыре». Вот, спустя неделю, в самом конце мая, наш лыжный ЛИ-2 выгрузил нас на ледовом аэродроме в бухте Бирули, откуда мы с такими приключениями вылетали семь месяцев назад, в октябре прошлого года. На этот раз все было совсем по другому. Мы прилетели не куда-нибудь, а к себе домой, в уже обжитый поселок. Нас встречали наши каюры, благополучно перезимовавшие там. Была жарко натоплена кухня-столовая, заранее заготовлено свежее оленье мясо и свежая рыба. Между домиками весело бегали собаки, радостно обнюхивая всех вновь прибывших. Через каких-то 2-3 часа после выгрузки из самолета во всех домиках поселка задымились трубы... Многие из нас не имели в те годы своих квартир в Ленинграде, приходилось мыкаться по чужим углам, и мы не без горечи подшучивали, что в Бирулях (в отличие от Питера) жилищной проблемы нет: комнат в поселке было больше, чем людей в экспедиции!

Еще через пару часов мы собрались в "кают-компании" (т.е. в столовой) на торжественный ужин, а со следующего дня началась ритмичная трудовая жизнь: проходка канав, опробование пегматитовых жил, геофизические маршруты на собачьих упряжках... Но было и новшество – к дальним пегматитовым жилам мы выезжали на вездеходах. Вскоре я ознакомился с этим транспортом еще ближе: после оценки всех потребностей и возможностей руководство экспедиции решило один из двух вездеходов закрепить на все лето за моим отрядом!

Это было великолепно. За июль-август я обследовал основательно побережье Таймыра на отрезке от залива Вальтера до бухты Эклипс, что составляло около 200 километров. Технология была проста: выбиралось хорошее место стоянки, разбивался лагерь и дней за 7-10 обследовались все доступные обнажения. Затем мы переезжали на новую точку, и так далее. Наиболее интересные участки мы переснимали, используя детальную топооснову и аэрофотоматериалы. Наличие полноценного транспорта позволило осмотреть и протяженные обнажения по долинам крупных рек – Опаловой и Толевой, увязав их со своими прежними маршрутами по рекам Коломейцева, Горностаева, Каменной, Обрывистой. В итоге, используя помимо своих и материалы предшественников, я смог составить вполне приличную карту восточной части берега Харитона Лаптева протяженностью 200 км по побережью и шириной 40-50 км. На карте удалось отобразить поля различных метаморфических фаций, выявив местами и элементы первичных (дометаморфических) структур, а главное – нанести все крупные гранитные тела, что позволило четко выявить в этом блоке главные закономерности в соотношениях гранитоидного магматизма, ультраметаморфизма (мигматизации и гранитизации) и регионального метаморфизма. После этого сезона я стал, наконец, воспринимать докембрийский гранитно-метаморфический пояс Таймыра не фрагментарно, а как цельную объемную структуру, воссоздавая отдельные стадии ее формирования и последующей эволюции. Я видел не статичную модель, а живую постройку, постоянно и закономерно меняющуюся, прокручивал мысленно своего рода "мультфильм", задерживая внимание (по мере необходимости) на наиболее интересных кадрах. Было немножко жутковато воспроизводить в своем сознании процессы, протекавшие в этом блоке литосферы почти миллиард лет назад, но это было и невыразимо радостно. Я сознавал, что сумел разобраться в отдаленной геологической истории региона, воссоздать последовательность главных событий, оценить их относительный вклад, и мне захотелось поделиться этими знаниями. Впервые у меня возникла потребность писать, излагая свое видение геологической истории и геологического строения таймырского докембрия. Забегая вперед, я скажу, что осенью я поступил в заочную аспирантуру при своем родном университете. Предложенная мною тема будущей диссертации ("Метаморфические породы и гранитоиды Берега Харитона Лаптева – Центральный Таймыр") не вызвала возражений. Я представил руководителю Н. А. Елисееву и готовый развернутый план диссертации с обстоятельной аннотацией каждой главы. Однако, обо всем этом – позже, а пока вернемся на Таймыр.

Лето 1959 года было удивительно теплым. Тепло было настолько, что порой появлялись даже комары. Особенно много их было на удалении от морского побережья. Может, Таймыр был так прекрасен в тот год и потому, что не было необходимости выполнять немыслимо длинные, изнуряющие маршруты. Все же вездеход – это вам не олени, не собаки. Тем более, что таймырские ландшафты позволяют пробраться в любую точку: нет ни немыслимо топких болот, ни непреодолимых гор. Машину мы осваивали постепенно, но вполне успешно. Водитель шаг за шагом познавал возможности двигателя и достоинства ходовой части, вырабатывая технику преодоления препятствий, не изложенную ни в каких инструкциях и наставлениях, а я учился "штурманить" – то есть, прокладывать заранее на карте наиболее рациональный маршрут, а затем строго выдерживать его даже в условиях плохой видимости (в дождь, туман), используя для ориентировки всякие нюансы в строении рельефа и в характере водотоков. Так или иначе, но в то лето, как и за многие последующие годы, мы ни разу не заблудились в тундре, хотя поначалу меня очень пугали этим, рассказывая вполне правдивые и жуткие истории из прошлого. В тот сезон я сроднился с этой машиной, полюбил ее, и до сих пор считаю, что “газон” (газовский вездеход) – лучший друг геолога. Во всяком случае, пока никто более подходящей машины не придумал!

Но мне не хотелось бы обижать и собак. Сейчас уже никто не пользуется этим транспортом. Вездеходы, мотонарты... Я захватил самый конец "собачьей эры полярных исследований". Я уже писал немного об особенностях этой работы. Главное все же в том, что каждая собака – это личность. Это особь с индивидуальным характером. А собачья упряжка – коллектив, со всей спецификой присущих ему отношений: тут и борьба за лидерство, и дисциплина (и отсутствие таковой), и трудовой энтузиазм и откровенная (либо скрытая) лень. Хорош тот каюр, который понимает все это и к каждому псу подбирает свой ключик, соблюдая четкий баланс между добротой и строгостью. Его упряжка работает отлично, совершая порой почти немыслимое.

В тот год звездой первой величины среди всех наших собак (а их было около 30) стал Диксон. Это был крупный серый пес с волчьей статью и повадками. В сущности, он и был полуволк. Несколько лет назад в упряжке одного из наших каюров Степана Логинова пропала собака. Степан решил, что ее съели волки. Однако, спустя пол года, он неожиданно встретил ее в тундре. Она суетливо бегала вокруг логова, в котором копошилось несколько крупных щенков. Хотя она и узнала хозяина, но к логову его не подпустила. Он бросил ей еды, а через пару дней наведался снова. У Степана не хватило терпения, чтобы вернуть доверие собаки. Он решил проблему проще: пристрелил мать и забрал щенков домой. Щенков было четверо. Троих он продал, а одного оставил себе, надеясь вырастить и воспитать из него вожака. Назвал он этого пса Диксоном. Наивный человек! Диксон вырос сильным, красивым и умным. Очень умным. Он вполне мог бы стать вожаком, если б не безмерное свободолюбие. Нет, он не был лодырем. Если его запрягали, он тянул лямку даже лучше других, не отлынивая. А уже сил у него было – с избытком. Однако запрячь его – было крайне трудно. Как только Диксон замечал какую-либо суету около нарт или видел, что хозяин выходит из дома с собачьей "сбруей" в руках, он прятался. Хозяин искал его, долго и упорно крича: "Диксон! Диксон!". В конце концов, уезжали без него. Как только упряжка исчезала за горизонтом, Диксон выходил из укрытия и прямёхонько направлялся к столовой. Тот год обязанности старшего повара выполняла наша спектральщица Аня Травина: основной работы у нее было немного, а готовила она отлично. Так вот, Аня стала лучшим (и единственным) другом Диксона. Надо сказать, что упряжные собаки (даже самые громадные и страшенные) очень любят ласку. Они с умилением слушают ласковый голос, даже если говорит совершенно им не знакомый человек. Тут же укладываются на спину и подставляют живот, чтобы его почесали, и вообще обожают всяческие нежности. Диксон был совсем не такой. При малейшей попытке прикоснуться к нему он молча, но решительно показывал свои громадные клыки. А при повторных попытках к сближению просто убегал. С Аней у него вскоре все стало иначе. Едва она выходила посидеть на крылечке и погреться на солнышке, откуда-то появлялся Диксон, молча подходил, садился поблизости, и через некоторое время тихонько клал голову ей на колени. Аня поглаживала его за ушами, что-то нашептывала. Диксон замирал с закрытыми от блаженства глазами, но и в этой ситуации не расслаблялся. Он был как сжатая пружина – одно неосторожное движение, резкий голос: Диксон тут же вскакивал и ощеривался.

Я уже писал, что собаку, не ходившую в упряжном маршруте вместе со всеми, хозяин не запирает на ночь в теплый собачий хлев (котух), потому что при неизбежной "разборке" ее могут загрызть. Она должна отработать свое вместе со всеми при очередном выезде, чтобы заслужить прощение. Диксон не стремился к этому. Он вообще предпочитал спать не в котухе, а на свежем воздухе, даже зимой. Но стычки с другими псами у него были нередки. Причем на него никто никогда не нападал один на один, или даже парой. Минимум втроем. Сам он никогда не задирался, но если на него нападали, он тут же прорывался к ближайшему камню, бочке или иному предмету, располагаясь так, чтобы этот объект прикрывал его «с тыла», и принимал бой. Он никогда не лаял, и обычно даже не рычал. Он только щелкал зубами. А вот нападавшие псы заливались истеричным лаем, пытаясь напугать его, а заодно и подбодрить друг друга. Вскоре к лаю примешивался отчаянный визг. Мы уже понимали, в чем дело: "Опять Диксон!". Мы прибегали к месту драки. Картина была почти всегда одинаковая: покусанные собаки разбегались, а Диксон молча зализывал свои раны и уходил отлеживаться в какое-нибудь укрытие.

В конце концов, ему такая жизнь надоела, и в один прекрасный день он исчез. Мы решили, что он ушел в тундру, к папе… Все-таки он был не собака, а волк... И не нуждался он в наших подачках в виде оленьих косточек или вяленой рыбы... Оленя он запросто мог завалить сам. Да, Диксон любил Анину ласку, однако свободу он любил больше.

Я на всю жизнь сохранил добрую память об этом полуволке, навсегда запомнил его красивую морду с удивительно умными глазами и пренебрежительно-ироничной ухмылкой, игравшей в уголках его губ, когда он снисходительно поглядывал на нас, людей... Но в тех же глазах в те минуты, когда Диксон клал голову на Анины колени, светилась такая затаенная нежность, такая безысходная мечта о ласке, что, глядя на этого волка, комок подкатывал к горлу! Ведь все мы, в сущности, мечтаем о том же!

Но жизнь шла своим чередом. Многое было не похоже на прошлый сезон. Во-первых (я уже сказал об этом) много лучше была погода, чаще сияло солнце, а снежных дней в июле-августе почти не было. Во-вторых, мы жили в уже обжитом поселке, мы знали куда едем, что там есть, чего не хватает. Мы до того "обнаглели", что даже привезли сотни полторы художественных книг, выделенных нашей институтской библиотекой. Вечерами было что почитать. Мне очень запомнился из прочитанного в то лето роман немецкого писателя Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку". Так уж случилось, что сюжет этой книги тесно сплелся с реальностью последовавших вскоре событий. Суть романа проста. Постепенно «прозревает» немецкий рабочий, преданный член гитлеровской партии, которая (большинство об этом не помнит, а многие и не знают) называлась официально не нацистской, и даже не национал-социалистической, а "национал-социалистической немецкой рабочей партией" (NSDAP – National Socialistische Deutsche Arbeite Partie). Герой романа постепенно осознает лживость партийной пропаганды и преступность режима. Гибель сына в боях под Курском довершает этот процесс. Герой-рабочий объявляет войну Гитлеру и его "соратникам". Нет, он не выходит из партии, не выступает с публичными протестами, поскольку прекрасно знает, что в таком случае его ожидает немедленный арест и казнь. Он покупает пачку почтовых открыток и пишет на них антигитлеровские воззвания, составленные в такой доходчивой форме, что их должен понять любой человек. Он решил одолеть в одиночку все геббельсовское министерство пропаганды. Дело кончается трагично: младший сын находит дома неотправленную, но уже заполненную открытку. Как и другие школьники, он является членом Гитлер-Югенд. Парень потрясен: его горячо любимый отец – предатель! Он приносит открытку своему вожатому ("leiter"), тот немедленно сообщает в гестапо. Рабочего арестовывают, судят закрытым трибуналом – без защиты, без свидетелей, как и у нас когда-то... Единственное, чего у него добивались, – это назвать сообщников. Убедившись, что он был один, следователь с радостью закрывает дело, отправляя героя романа на гильотину, в то самое время, когда наши войска уже форсировали Одер и устремились к Берлину. Арестованного больше всего потрясло во время следствия то, что все его открытки, кроме одной, случайно пропавшей, были верноподданически сданы получателями в гестапо. Он боролся один. Никто не поддержал его хотя бы невысказанным сочувствием. Все воспринимали его как врага. И глава трибунала, выносивший приговор, особо подчеркнул, что решение о позорной казни (обезглавливании) выносится от имени всего немецкого народа, от имени немецкого рабочего класса.

Я не был особо дружен с В. Маловым, нашим начальником, но он, увидев у меня в руках эту книгу, поинтересовался моим мнением о герое. Я ответил, что герой удручающе наивен, поскольку с таким режимом бороться вообще невозможно. Тоталитаризм все делает от имени народа и во имя народа. Борец против режима неизбежно становится врагом народа. Большинство окружающих искренне считают его таковым – так что он обречен изначально. Неожиданно для меня Виктор стал страстно защищать фалладовского героя: «Пусть его письма сдавали в гестапо, но их же все равно читали. А раз читали – не могли не задумываться! Размышление ведет к сомнению, а сомнение – первый шаг к осуждению правящего режима в душе. Да, фашизм – это жестокая и бездушная, безжалостная, система. И бороться с ней можно только так. Сотни писем, тысячи писем – и вера в гитлеровский мир рухнет!». Я был удивлен страстности этого, обычно молчаливого и сдержанного человека. Чувствовалось, что говорит он искренне. Не прошло и года, как я узнал, в чем тут дело. Оказывается, сам В. Малов уже не первый год был точно таким же обреченным борцом-одиночкой... Он уже лет семь рассылал ежегодно десятки антисоветских анонимных открыток. Поводы были разные, но в чем-то похожие. Чаще всего, импульсом служило появление в какой-нибудь из центральных газет очередной заметки в защиту советского строя и социалистической идеологии. К примеру, некая знатная доярка пишет в «Правде» о счастливой жизни колхозников в ее родной Вологодчине. Малов шлет по указанному в газете адресу открытку:

- Как Вам не стыдно врать! Я сам вологодский, но Вы не хуже меня знаете, что крестьяне получают там чисто символическую плату за свой труд – от 30 до 50 гаммов сырого зерна на один трудодень! Рабам давали больше. Если бы не личные огороды, большинство давно поумирало бы от голода. Большевистский режим преступен и лжив, а Вы (честный, судя по всему, человек) покрываете их. Оглянитесь и одумайтесь!

Такие открытки получали от него учителя и ученые, председатели колхозов и рядовые крестьяне, директора предприятий, секретари райкомов и горкомов партии, орденоносцы и герои труда… Конечно, за ним давно и упорно охотились, но он был очень осторожен. Открытки он посылал не из Ленинграда, пользуясь своими достаточно частыми командировками. КГБ прекрасно знало его почерк, стиль, но как установить личность? Помог он сам. После смерти выдающегося американского художника Рокуэла Кента, правительство США отказалось принять на себя заботы о судьбе его картин. В результате они (в полном соответствии с одним из пунктов завещания художника) были переданы безвозмездно Советскому Союзу. Искренне возмущенный тупостью американских властей, Малов написал полное негодования письмо Президенту США, отправив его в их посольство, когда он был на каком-то совещании в Москве. Наивный человек! Ему и в голову не пришло, что письма в зарубежные посольства просматриваются нашей системой безопасности. Против содержания письма никто ничего не имел, но бдительные чекисты сразу опознали и почерк своего давнего клиента, да и стиль этого правдолюбца. Его взяли, когда он вернулся из Москвы в Ленинград. Взяли прямо на перроне Московского вокзала, только он вышел из своего вагона. Дома и на работе провели обыск. Обнаружили множество открыток, «идентичных ранее разосланным». Затем вызвали на допрос в «Большой дом на Литейном» (Ленинградское отделение КГБ) многих из тех, кто в разные годы работал с Маловым. Вызвали и меня. Позже выяснилось, что мы, не сговариваясь, говорили примерно одно и то же. Мы говорили, что Малов никогда никаких антисоветских разговоров не вел, и даже более того, ежели кто-либо высказывал в его отсутствие недовольство теми или иными решениями советской власти, или вообще нашими порядками, то с появлением Малова такие разговоры немедленно прекращались, поскольку мы все подозревали его в негласном сотрудничестве с “органами".

В итоге, Малову не предъявили обвинения в антисоветской пропаганде. Его обвинили только в злостном хулиганстве по отношению к тем людям, которым он посылал свои открытки. Во что это вылилось реально? Он получил 4 года обычного лагерного режима. С зачетом четырех месяцев следствия, да с учетом отличного поведения в заключении, он не отбыл там и двух лет. В наш институт его, правда, на работу потом (после отбытия срока) не взяли, во ВСЕГЕИ – тоже. Но КГБ проявил заботу о его судьбе, по их ходатайству его взяли в Северкварцсамоцветы. Я думаю, что Малову повезло в том, что его арестовали не в пятидесятые годы, а в самый разгар “оттепели”. Дело было вовсе не в наших показаниях, которые следствие истолковало в его пользу, а в существенном изменении самой атмосферы в этих самых надзорных органах после ареста и расстрела Берии и его ближайших “сподвижников”.

Воспоминания увели меня, однако, как это не раз уже бывало, далеко в сторону от основной линии повествования. Так что вернемся, все-таки, к нашему второму бирулинскому сезону. До чего же хорошо работать с вездеходом! Вот уж чего я и не представлял ранее. Доступно все. Можно осмотреть самые удаленные участки. Эффективность летних маршрутов возросла безмерно. За этот сезон я увидел и узнал в несколько раз больше, чем за два предыдущих!

В августе очистилось ото льда море, и к нам пришел грузовой пароход "Спартак", выгрузивший прямо на берег шестьдесят бочек бензина: на расходы этого сезона и запас на следующее лето. К началу сентября маршрутные работы были завершены. У горного отряда осталось еще десятка полтора пегматитовых жил, которые надо было опробовать на мусковит, а нам можно было выезжать. Мы ждали парохода, который должен был доставить нам еще 2 вездехода, а заодно и забрать в Диксон мой отряд. Однако наш пароход (легендарный ледокольный транспорт «Георгий Седов», прославившийся героическим дрейфом через Ледовитый океан в 1939 году), не смог зайти к нам: в тот день, когда он приблизился к нашей части Таймырского побережья, опустился густой туман. Капитан не рискнул идти вблизи берега из-за обилия скальных рифов и малых островов, составлявших Архипелаг Норденшельда. Он проследовал дальше на восток, но наши вездеходы все же выгрузил в 70 км восточнее на мысу Врангеля около полярной станции Усть-Таймыр, знакомой мне по прошлому году. Надо было забрать их и перегнать в Бирули. Как это сделать? Выехать на своих вездеходах? Но кто тогда будет перегонять новые машины? Вездеходчиков у нас было всего двое... Помогли нам соседи – полярники с ближайшей станции "Остров газеты Правда". Мы им помогли в прошлом году, когда из-за тяжелой ледовой обстановки сорвалась навигация. Тогда мы на своих вездеходах привезли им несколько тонн угля. На этот раз полярники ответили услугой на услугу. Они предложили нам свой вельбот – мореходную шлюпку со стационарным 12-сильным двигателем. На этом вельботе я и мастер на все руки Федя Огурцов, с которым я работал уже второй год, отправились на мыс Врангеля, взяв с собой обоих наших вездеходчиков и радиста с маршрутной рацией.