2014-02-17
1488
Разговорник — специфический жанр лингвометодической литературы. Своеобразие его состоит уже в самой неопределенности, промежуточности статуса: это не учебник и не пособие по развитию навыков устной (или письменной) речи, не словарь и не собрание реальных текстов… Разговорники заметно разнятся между собой — в частности, они могут включать или не включать в себя словарик-минимум, тексты вывесок и объявлений, образцы писем или деловых документов. Строго говоря, разговорник может строиться и на материале одного языка — хотя тогда он максимально сближается с пособием по развитию навыков речи. Но в самом “массовом”, типичном случае разговорник — это собрание некоторого количества изолированных или связанных между собой фраз (реплик) на родном языке вместе с их переводом на неродной (иностранный) язык: русско-английский, русско-немецкий, русско-финский и т. п., а также обратные: англо-русский и т. д.
Можно было бы сказать, что разговорник позволяет нам познавать язык через текст. Однако данный вид пособий, в общем-то, не ставит перед собой цели научить языку; во всяком случае, человек, имеющий по отношению к иностранному языку “серьезные” намерения, скорее всего предпочтет разговорнику издания более солидного жанра: учебник, грамматику, словарь… Стратегия же разговорника состоит в том, чтобы обеспечить в условиях незнания (или неполного знания) иностранного языка некоторый минимум общения в заранее очерченных коммуникативных ситуациях. К тому же данная задача обусловлена ограниченным местом и временем. Как только соответствующие условия — поездка за рубеж, участие в конференции, прием иностранного гостя и т. п. — исчезают, тут же исчезает и необходимость в разговорнике.
|
|
|
Итак, мы исходим из того, что человек, пользующийся разговорником, — турист, путешественник, бизнесмен и т. д., — как правило, не ставит перед собой цели изучить язык как таковой; фактически для него достаточно имитировать такое знание. И если словари и грамматики отражают систему языка как совокупность номинативных и структурных единиц, то разговорник отражает ее как совокупность готовых продуктов речевой деятельности, т. е. текстов (в той или иной степени репрезентативных). Можно сказать, что данный вид лингвометодической литературы стремится научить человека общаться “в обход” языка как такового.
Но это возвращает нас к важнейшей методологической проблеме: может ли вообще язык быть сведен к совокупности текстов (пусть даже достаточно объемной)? Каковы внутренние — онтологические — отношения между языком и речью (текстами)? Дискуссии на эту тему, длившиеся не одно десятилетие, отразились в известных максимах, из которых мы приведем только некоторые: “Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного” [Соссюр 1977: 52]. “Языковая структура исчерпывающе представлена совокупностью индивидуальных речевых актов, она получает в них осязаемое воплощение и проявляется бесчисленное множество раз, бесконечно, многообразно и неповторимо…” [Коржинек 1967: 318]. “Язык есть речь, взятая со стороны общего и постоянного. Речь есть язык, взятый со стороны единичного и переменного” [Ломтев 1976: 59]. Не вдаваясь глубже в эту проблематику, резюмируем: для современной науки язык и речь — два понятия, взаимно обусловленные и теснейшим образом между собою связанные. Однако речь, понимаемая как совокупность текстов, еще не есть язык: между ними сохраняются отношения, имеющие место, говоря философскими терминами, между явлением и сущностью. Это значит, что тексты богаче языка, в них встречаются асистемные, окказиональные, социально немотивированные явления. Однако язык, благодаря своей надиндивидуальной, отвлеченной и потенциальной природе, оказывается “выше” речи или, можно сказать, “глубже” ее: он предусматривает и то, что не реализуется в условиях того или иного конкретного речевого акта…
|
|
|
И в данном отношении разговорник являет собой парадоксальный случай: он пытается представить язык именно как совокупность текстов — при этом, заметим, замкнутую совокупность тематически и стилистически ограниченных текстов. Речевые акты выступают здесь не просто как полноправные, но как самодостаточные представители языка. Впрочем, как мы увидим далее, парадоксальность данного жанра этим обстоятельством не исчерпывается.
Но займемся вначале практической проблемой, волнующей составителей разговорников: как, на каких основаниях отбирать тексты для такого издания? Понятно, что в качестве ведущего, системообразующего принципа здесь выбирается тематическая классификация: это перечень основных сфер общения, предусмотренных для туриста, бизнесмена и т. д. (см., например: [Лысакова, Турунен 2000: 402]). В свете этого принципа выглядит естественным, что темы типа “Почта” или “На вокзале” в разговорнике будут представлены, а, положим, темы “Домоуправление” или “В бане” — вряд ли. Впрочем, время и тут вносит свои коррективы: изменившаяся общественно-политическая ситуация может потребовать изменений в тематической структуре разговорника. Так, в русско-английских и прочих “русско-зарубежных” разговорниках советской эпохи тема “Деньги, финансы” сводилась к вопросу “Где я могу обменять валюту?”. Современные же издания предусматривают более широкий спектр общения на финансовые темы, в том числе операции с кредитными картами, чеками и иными ценными бумагами, открытие или закрытие счета и т. п. Тем не менее, следует признать, что языковая система в целом представлена в разговорнике чрезвычайно фрагментарно, произвольно, условно. И дело не только в ограничениях, связанных с уже упомянутым выбором тематических сфер общения. Второй важнейших принцип, который должен учитывать составитель разговорника, — частота употребления языковых единиц. Это значит, что потребителю предлагаются слова и конструкции, наиболее частотные, употребительные для данного языка. Остальные же единицы — более редкие слова (в том числе слова стилистически и дистрибутивно маркированные), периферийные разделы грамматики, произносительные варианты слов, особенности интонационных контуров и т. п. — просто не найдут в разговорнике своего отражения. Можно сказать, что системность представленного здесь языкового материала относительна.
|
|
|
То, что разговорники более непосредственно, чем грамматики и словари, соотносятся с коммуникативными ситуациями, означает, что они отражают реалии определенной эпохи и определенную идеологию, способ видения мира.
Приведем пример. Изданный буквально накануне Великой Отечественной войны “Краткий русско-немецкий военный разговорник, предназначенный для бойца и младшего командира” (1941), содержит такие фразы (с переводом на немецкий язык), как: Куда ведет эта дорога? Как называется эта река? Как называется этот перевал? Есть ли разъезд на этой дороге? Как называется эта станция? Где ближайший мост? Можно ли пить? Выпейте сначала сами! Собрать и доставить сюда (столько-то) лошадей (голов скота); будет заплачено! Где полиция? Где бургомистр? Когда ушли немецкие солдаты? Есть ли наблюдатель на колокольне, на ратуше? Скоро придет Красная Армия! и т. п. Понятно, что все эти вопросы, приказы и призывы являются осмысленными только при одном условии — что военные или разведывательно-диверсионные действия ведутся на чужой, т. е. немецкой, территории. При иной пресуппозиции (если бы предполагалось, что Красная Армия ведет оборонительную войну), данные фразы были бы неистинны или бессмысленны (ср. реалии вроде бургомистр или ратуша, вопросы типа Когда ушли немецкие солдаты? и т. п.). Тем самым содержание разговорника, имеющего целью “помочь бойцу и младшему командиру Красной Армии усвоить немецкие слова и выражения”, может быть, лучше, чем дискуссии современных историков, свидетельствует о том, какова была военная доктрина Советского государства в 1941 году.
Отраженные в разговорнике знания о мире имеют, разумеется, преходящий, соответствующий своей эпохе характер. Неудивительно, что этот жанр лингвометодической литературы устаревает быстрее, чем грамматики и учебники: за каких-нибудь 40 или 50 лет описываемые здесь объективные реалии могут довольно сильно измениться. Но именно это повышает ценность этих текстов как источника культурологической (лингвострановедческой) или исторической информации. Разговорник оказывается своего рода путеводителем по истории материальной и духовной культуры. Приведем примеры из “Русско-немецкого разговорника” Э. Бернекера, изданного в 1907 году:
|
|
|
Ах, как дешево разъезжать по России! Кондуктор, принесите мне, пожалуйста, немного теплой воды, мыла и полотенце.
Имеете ли еще хорошую комнату свободной? — Человек, покажите этому господину комнату! — Сколько стоит? — Три рубля. — И постель хороша? — Да, очень хороша. — Хорошо топили тут? Я нахожу, что тут холодно. — Да, топили, к вечеру станет теплее.
Иван, поставьте самовар и подайте сюда. — Разве вы пьете чай без сахару? Ведь это не идет. — Прошу икры. — Но это паюсная (конторская) икра, у вас в Германии знают почти только зернистую икру. — Ничего, я нахожу ту прекрасной.
У вас дыра в платье, прикажите сейчас ее зашить.
Вылей чернила из чернильницы и налей свежих; этими не можешь писать. Иди к моему письменному столу, там ты найдешь перочинный нож и резинку; также линейку и песку можешь взять.
Я гребу каждое утро свой сад, это очень здоровое упражнение для тела. Дети, смотрите бегать по стезям (дорожкам) и не наступайте на дерн!
Конечно, в приведенных цитатах легко обнаружить примеры влияния “второго” языка или даже буквального калькирования иноязычных фраз. Но в данном случае нас более всего интересует референтная отнесенность этих реплик. Кондуктор, который приносит в купе воду и мыло для умывания, самовар (который надо “ставить”) и икра как неизменные атрибуты российской действительности, чернила, которые следует заливать в чернильницу, а затем посыпать песком (на бумаге), чтобы они быстрее просохли, всё это для современного носителя языка — приметы другой, “потусторонней” жизни. Привязанность приведенных реплик к иной культуре, к иной эпохе создает у сегодняшнего читателя особое чувство, подобное тому, которое возникает у него при знакомстве с художественным текстом. Иными словами, тексты старых разговорников, окрашенные патиной времени, приобретают несомненную эстетическую ценность.
Следующий пример на ту же тему: отрывки из “Нового руководства к Русскому, Французскому, Английскому и Немецкому беседованию…” (без указания года издания):
Что говорит общественный голос? Будет ли война? Скоро ли будет мир?
Я возьму омнибус железной дороги. Снесите эти вещи в контору омнибуса. У котла что-то поломалось…
На первой палубе устроены палатки. Но на первой палубе копоть от трубы очень часто обременительна. А на втором месте обыкновенно бывает очень неприятная публика. Вы должны лежать на спине и предаться движению парохода.
У меня нет служки (для сапогов). Пошлите на почту спросить, нет ли для меня письма. А что же насчет чистки сеней и лестницы?
Хорошо потребовать свои вещи на последнем антракте; при конце представления всегда большой натиск…
Еще одна иллюстрация: примеры из распространенного в свое время многоязычного “Иллюстрированного разговорника” Сольмана (1946):
В гостинице: комната с особой ванной. Комнаты, соединенные дверью.
Часть носков придется заштопать.
Можете ли достать мне бутылку с горячей водой, чтобы согреть кровать?
Могу ли я получить радиоприемник на время моего пребывания здесь?
Вагон-салон для наблюдения природы (за исключением Великобритании).
Дайте мне ключ от Вашего чемодана, и Вас не будут беспокоить.
Разрешите, пожалуйста, Вас взвесить.
Чтобы подчеркнуть, что речь идет об отражении в разговорниках особенностей не только материальной, но и духовной культуры, приведем отрывки из “Немецко-русского разговорника”, изданного в Эрфурте, судя по всему, в начале ХХ века (без указания года издания):
Я рад с Вами познакомиться.
Я Вас уже давно заметил.
Позвольте мне Вас проводить.
Когда я Вас опять увижу?
Когда я могу Вас увидеть?
Где я могу с вами встретиться?..
Простите мою навязчивость…
В котором часу Вы должны быть дома?
Жалко, что мы уже должны расстаться.
Я так счастлив быть с Вами.
Нравлюсь ли я Вам?
Вы мне бесконечно нравитесь.
Как Вы сегодня красивы!
Я всегда мечтал о такой женщине, как Вы.
Я откровенный, верьте мне.
Все мужчины лгут.
Я люблю Вас. Будьте моей женой.
Скольким женщинам Вы это уже сказали?
Я не ревнив (ревнива).
Я не верю Вам.
Я думаю только о Вас.
Не говорите дальше.
Я обручена, замужем.
Мои родители очень строги.
Я не могу вечером выходить.
Вы можете на меня полагаться.
Я хотел бы фотографию от Вас.
Обещаю вам быть послушным.
Я никогда не забуду Вас.
Вы сделаете меня несчастным.
Вы на меня сердитесь?
Теперь мне хватит, убирайтесь!
И т. д.
Высокий образец куртуазного общения выглядит ныне откровенно забавным. Сегодня ухажер, использующий такие формулы, может быть отвергнут партнершей: он покажется многословным, старомодным, даже, возможно, глуповатым. Независимо от того, пользовались ли, действительно, дамы и кавалеры в прошлом веке в подобных ситуациях разговорниками или нет, в начале ХХI века подобный текст читается как отрывок из архаичного “дамского” романа. Конечно, реконструкция бытового контекста, особенности речевого этикета прошлой эпохи, моделирование (“угадывание”) образов собеседников и т. д. — всё это может вызвать у современного читателя любопытство, однако вряд ли послужит конкретным руководством к действию. Зато для лингвиста интерес к старым разговорникам мотивирован особо: они могут быть предметом специального социолингвистического исследования.
Разговорники прошлых лет издания наглядно демонстрируют еще одну черту, свойственную данному жанру. При всей своей привязанности к определенным тематическим сферам, разговорник довольно свободен в выборе конкретного лексического и грамматического материала (с учетом тех оговорок, которые были сделаны ранее). Дело в том, что он только моделирует (или даже имитирует) общение, а потому его тексты условны — конкретных референтных ситуаций за ними не стоит. Разумеется, за предлагаемыми в разговорнике фразами стоят определенные коммуникативные интенции (типа “поприветствовать”, “выразить сочувствие”, “попросить извинения”, “попросить о помощи” и т. п.), но отправной точкой здесь являются не ситуации объективной действительности (как это бывает при обычном речевом общении), а языковой опыт носителей языка. По сути, концептуальными предпосылками разговорника как жанра являются стандартность речевых актов и воспроизводимость текстов.
Проблема воспроизводимости текстов заслуживает того, чтобы на ней остановиться подробнее, в соответствии с тем местом, которое она приобретает в современной филологической науке. Воспроизводимость — это то, что если и не способно сгладить описанную выше антиномию языка и речи, то, во всяком случае, придает ей особое звучание, особый смысл. На смену формуле, известной уже почти столетие, — “Человек живет в мире языка”, — приходит новая: “Человек живет в мире текстов”. Разные исследователи решают данную проблему в разном ключе. Так, по Ю.Н. Караулову, “прецедентные тексты” формируют принадлежность личности к определенной эпохе и ее культуре [Караулов 1987: 216]. Б.М. Гаспаров утверждает, что “основу нашей языковой деятельности составляет гигантский “цитатный фонд”, восходящий ко всему нашему языковому опыту” [Гаспаров 1996: 105-106], и предлагает в качестве единиц такого языкового опыта выделять “коммуникативные фрагменты” [Там же: 118 и др.]. А.Е. Супрун квалифицирует многообразные текстовые реминисценции — в том числе крылатые слова, индивидуальные неологизмы, имена авторов и персонажей, названия произведений, особые коннотации слов и выражений и т. п. — как часть языковой системы [Супрун 1995: 17 и др.]. Многие исследователи занимаются феноменом интертекстуальности, т. е. внутренней “перекличкой” текстов, позволяющей рассматривать совокупность речевых актов на данном языке как один большой (практически бесконечный) текст (см.: [Кузьмина 1999; Снегирев 2000] и др.).
Применительно к проблеме воспроизводимости текстов разговорники опять-таки характеризуются своеобразием. Дело в том, что данный жанр рассчитан, несомненно, на многократное воспроизведение одних и тех же реплик в стандартных коммуникативных ситуациях, однако их “тренинговая” природа и условность отображаемых ситуаций нередко выливаются в искусственные, схоластичные речевые образцы. Человек, пользующийся разговорником, не формирует высказывание в соответствии с организуемой его сознанием ситуацией, а подбирает к этой ситуации уже готовый речевой знак. Поэтому все эти “Я рад с вами познакомиться” или “Когда я могу Вас увидеть?” — в некотором смысле коммуникативные эквиваленты “глокой куздры”: перед нами своего рода экспериментирование с языковым материалом. И если современные разговорники еще стараются приблизить эти экзерсисы к реальной коммуникативной практике, то издания прошлых лет без всякого стеснения эксплуатируют механическую память носителя языка. Вот примеры из уже цитировавшегося “Нового руководства к беседованию”:
Я имею хлеба. Ты имеешь говядины. Он имеет вина. Ты имел тутовых ягод. Они имели фиг. Мой брат будет иметь смородины…
Чтоб он имел пирога. Чтоб вы имели сыру. Чтоб они имели яйца. Чтоб ты имел чаю. Чтоб его двоюродный брат имел сливок. Чтоб я имел перцу. Чтоб ты имел уксусу. Чтоб они имели пряных кореньев…
Имею ли я ножик? Имели ли вы свинец? Будет ли ваш друг иметь свой перочинный ножик? Имел ли ты сталь? Имел ли он медь? Будете ли вы иметь чернил? Был бы у тебя замок? Были бы у них деревья?..
Я не имею платья. Ты не имел полотна. Оне не имели шалей. Мы не будем иметь бархата. Она не имела бы чепца…
Чтоб я не имел платья. Чтоб ты не имела юбки. Чтоб мы не имели шерсти. Чтоб ты не имела иголки. Чтоб они не имели кисеи…
Не имею ли я лошади? Не имеет ли он обезьяны? Не имел ли я козы? Не имели ли вы судна? Не имел ли я болезни? Не имел ли он аппетита? Не имели ли мы награды? Не будет ли он иметь хорошую погоду? Не имел бы он родителей? Не имели бы вы друг друга?..
Чтоб он был вежлив. Чтоб ты был невинен. Чтоб она была немой. Чтоб ты был молод. Чтоб его (ея) птица была ручной… и т. д.
В представленных образцах высказываний творится особый — виртуальный — мир: со своим набором денотатов, со своей системой модальностей, со своими правилами общения… Эти денотаты и их отношения, конечно, возможны при некоторых условиях, да только само осуществление таковых условий маловероятно. Это делает проблематичной саму оценку высказываний типа Имел ли он медь? в плане их отмеченности / неотмеченности. По сути, вопрос “Можно ли так сказать?” теряет в применении к подобным фразам свою актуальность. Сказать-то так можно, да вот нужно ли? Говорят ли так на самом деле? Не случайно, очевидно, в научной литературе последних десятилетий встает вопрос о замене для ряда случаев категоричной оценки “правильно построенное предложение — неправильно построенное предложение” на градуальную оценку “предложение, правильное в той или иной степени” (ср.: [Ревзин 1967: 65-72 и др.]).
Кстати, и в современных, весьма совершенных образцах данного жанра можно найти примеры коммуникативных “проколов”, связанных либо с недостаточным учетом объективных реалий, либо (что, в сущности, одно и то же) с уходом в виртуальную действительность и языковое экспериментирование — в таких случаях и тематические ограничения, и принцип частотности отбираемых единиц могут отступать на задний план. Вот образцы фраз из (в целом весьма удачного) “Русско-английского разговорника” А.А. Кудрявцева (1997):
Я коллекционирую кошачьи клички.
Сколько денег я должен опустить в стиральную машину?
Пожалуйста, связку пива.
Пожалуйста, “буфет” с салатом и два пива Будвайзер.
А вот иллюстрации из книжки П. Соболевского “Как это сказать по-польски?” (1988), тоже в целом очень неплохой:
Ночью я очень потею.
Я работаю по административной части.
Я доктор естественных наук.
Есть ли по дороге какой-нибудь шалаш?
Получается, что пользователь разговорника опирается не столько на реальный жизненный опыт коллектива и вообще человечества, сколько на его языковой опыт, закрепленный в ходе предыдущей речевой деятельности. Разговорники оказываются собраниями своего рода метатекстов, содержание которых лишь в известной степени обязано отражать реальную действительность. Впрочем, такие высказывания, не связанные прямо с референтными ситуациями, а аккумулирующие языковой опыт носителей языка (вроде букварного Мама мыла раму или написанного на школьной доске Солнце светит ярко), важны не только в “тренировочных”, моделирующих целях. В.Г. Адмони подчеркивал, что именно возможность производства сообщений “без всякой опоры на ситуацию” поднимает человека над миром животных и открывает перед ним горизонты словесного творчества: “Подлинно человеческое высказывание… — это высказывание, не опирающееся на ситуацию” [Адмони 1994: 43]. А В.А. Звегинцев, посвятивший немало внимания подобным, как он их называл, “псевдопредложениям” (см.: [Звегинцев 1976: 185-200]), рассматривал их и в контексте художественной литературы, в том числе применительно к уже упоминавшейся выше проблеме соотношения языка и речи. В частности, чрезвычайно показательными в данном плане оказываются тексты драматургии абсурда, “где прагматика сдвинута и функции речи фактически возложены на язык. Диалог в произведениях данного направления оказывается абсурдным потому, что он строится над прагматической пустотой, а так как речь невозможна без прагматики, то эта последняя искусственно создается средствами языка” [Звегинцев 1973: 238-239]. С определенными оговорками этот вывод применим и к интересующим нас текстам: прагматический аспект разговорника условен и схоластичен. Мы, таким образом, снова выходим на сопоставление разговорников с художественными текстами. Впрочем, разговорники в данном отношении не уникальны. Многие другие жанры речи — и полузабытые нынче письмовники, и чрезвычайно популярные сегодня рекламные клипы — в большей мере опираются на языковой опыт носителя языка, чем на реальную референтную ситуацию…
Одно из конститутивных свойств разговорника — его коммуникативная однонаправленность. Это соответствует нередкой в нашей жизни коллизии, когда человек может многое сказать на иностранном языке, но, увы, не понимает того, что ему говорят. Действительно, предусмотреть в разговорнике ответные реплики и вообще направление развития диалога довольно трудно. На практике это возможно только в ограниченном числе ситуаций — таких, как приветствия, извинения и прочие этикетные формулы. При малейшем усложнении условий — в частности, при общении на почте, в магазине или в гостинице, — возникают трудности, связанные с непредсказуемостью ответных реплик. Это напоминает анекдот советских времен: разговор иностранца с продавщицей.
Иностранец (читая по слогам в разговорнике): У вас пи-во есть?
Продавщица (раздраженно): Пива нет! Вы что, не видите?
Иностранец (читая следующую строку в разговорнике): Я так и знал.
Анекдот этот хорош не тем, что высмеивает печальную действительность эпохи развитого социализма: нехватку пива для всех, а тем, что он демонстрирует невероятную для данного жанра ситуацию: разговорник — вдруг! — предусматривает развитие диалога, обмен репликами! Ненормальность, парадоксальность данной ситуации может служить своего рода доказательством “от противного” для следующего тезиса: данный жанр по своей природе не рассчитан на создание связного текста. Максимум, на что он претендует, — предвидеть ответную реплику. Если же разговорник пытается отразить ситуации непринужденного связного общения — например, в купе поезда или в кулуарах научной конференции, — то он автоматически переходит в иной жанр, превращается в сборник упражнений по развитию навыков речи. Приведем в качестве примера отрывок из русской части двуязычного пособия С.А. Дубинко и соавторов [1990]:
— Вы осмотрели многое в Минске?
— Довольно много.
— Каково ваше общее впечатление?
— Должен сказать, что Минск — город, который содержится в образцовом порядке.
— Кстати о парках, какой из них вам понравился больше всего?
— У меня не было возможности посетить все; Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького показался мне особенно красивым.
— Это тот, который расположен на берегу реки Свислочь?
— Да. В нем столько всяких развлечений, множество спортивных площадок, клумб и уголков отдыха. Детские площадки для игр также произвели на меня большое впечатление…
Таким образом, получается, что разговорник как жанр лингвометодической литературы характеризуется целым рядом уязвимых мест: он тематически ограничен, неполон и фрагментарен в своем отражении языковой системы; он — в той или иной степени — условен и схоластичен по отношению к реальным коммуникативным ситуациям; наконец, как мы видели, он быстро устаревает по причинам экстралингвистического порядка… Всё это приводит к тому, что разговорники нередко становятся объектами литературного пародирования. Пародия — форма сатирического подражания или “передразнивания” оригинального текста, причем, как отмечал еще Ю.Н. Тынянов, она может быть направлена не только на конкретное произведение, но и на ряд произведений, “причем их объединяющим признаком может быть — жанр, автор, даже то или иное литературное направление” [Тынянов 1977: 289]. Именно с такой ситуацией мы имеем дело в нашем случае: в пародиях на тексты разговорника “передразниваются” не конкретные языковые черты того или иного издания, а сам жанр и его принципиальные характеристики, упомянутые выше: узость тематических сфер, схоластичность используемых моделей, буквализм и калькирование в передаче конструкций исходного (родного) языка… В частности, в “Автобиографии” Б. Нушича приводится следующий образец диалога (перевод В. Токарева):
Вопрос. Имеет ли брат вашей жены птицу, которая хорошо поет?
Ответ. Да, брат моей жены имеет птицу, которая хорошо поет.
Вопрос. Является ли ваша двоюродная сестра родственницей двоюродной сестры моего племянника?
Ответ. Да, моя двоюродная сестра является родственницей двоюродной сестры вашего племянника.
Вопрос. Видели ли вы нож моего дяди?
Ответ. Да, я видел нож вашего дяди на скамейке в саду моей тетки, которая вчера съела одно яблоко.
Вопрос. Говорит ли ваш старший брат по-французски?
Ответ. Мой старший брат не говорит по-французски, но у него есть перочинный нож…
Введение в оборот случайной, в общем-то, лексики, механическая отработка тех или иных синтаксических моделей, не оправданная коммуникативными потребностями эксплуатация отдельных морфологических правил и т. п. — всё это нам хорошо знакомо по приводившимся выше образцам текстов из “всамделишных” разговорников, особенно старых. На той же абсолютизации учебно-методического (читай: механического, схоластического!) аспекта разговорников целиком построена пародия А. Синявского (А. Терца) “Золотой шнурок”, соответствующая, по словам автора, “образу новой русской прозы”. Приведем оттуда несколько фрагментов.
— У вас ли мой прекрасный башмак? — Да, он у меня. — У вас ли мой золотой шандал? — Нет, у меня его нет. — Какой сахар у вас? — У меня ваш хороший сахар. — Какой сапог у вас? — У меня свой кожаный сапог. — У вас ли мой гусь? — Нет, у меня свой. — Есть ли у вас маленький хорек? — Да, он у меня…
— Какие стаканы у вас? — У меня новые красивые стаканы. — Хотите ли вы этот красивый шандал? — Нет, я его не хочу. — Можете ли вы мне дать вашего коня? — Я не могу, он у моего брата. — Видите ли вы большие рога этого козла? — Я вижу трех козлов и десять быков с красивыми рогами…
— Не слишком ли много вы пишете? — Нет, я пишу слишком мало. — Кто эта сумасшедшая там, на рынке? — Это жена того сумасшедшего, которого вы часто видите в концерте. — Много ли козлов у пастуха? — У пастуха мало козлов. — Хорошие товары у этой женщины? — Да, у ней очень хорошие товары. — Что у ней? — У ней хорошие серебряные ножи, вилки, стальные перочинные ножики, ножницы, очки и другие железные и стеклянные товары…
— Пользовался ли уже ваш брат лошадью, которую он купил? — Да, он ею пользовался. — Сказали ли вы своему брату, чтобы он сошел с поезда? — Нет, я не смел сказать ему этого. — Почему вы не смели ему это сказать? — Потому, что я не хотел его будить. — Скоро ли вы принесете мне мой обед? — Я лучше вовсе не буду обедать, нежели обедать так поздно…
Коммуникативная условность, ситуативная “запредельность” текстов разговорников обыгрывается также в пародии И. Померанцева “Краткий разговорник для приезжих” (ремарка автора: “приезжие одеты в одинаковую одежду”). Покажем это на небольших отрывках.
Какую вышину имеет колокольня? По какому направлению ходят русские патрули? Где ваша кавалерия наездничает? Где ваши провиантские колонны? Укреплен ли город? Поставлены ли баррикады на улицах? Стояли ли войска на биваках? Болотна ли местность? Дезертир ли вы? От какого армейского корпуса? Парламентер ли вы? Где ваш парламентерский флаг? Кто вас уполномочил? Вы шпион? Не лгите или вас застрелят!..
Вам следует принять на постой тысячу человек! Мне нужна конюшенная квартира для тысячи лошадей! Запишите мне адреса самых знатных людей этого города! Где милицейский комиссариат? Оглашайте мои приказы под барабанный бой! Я секвестирую городскую кассу! Наполните эту манерку кофеем! Дайте мне умывальный таз! Если вы не будете повиноваться, то будут арестовать вас! Картофель должно уложить в мешки!..
Есть ли здесь франтиреры? Село уничтожается, если в нем франтиреры! Село щадится, если оно оказывается услужливым! Дома, из которых стреляют франтиреры, сожгутся! Вы отвечаете за это своею головой!..
Дайте мне:
опий от поноса
пилюли от запора
компрессы
бандажи
муслин
хлороформ
балдырьянную тинктуру
уксуснокислый глинозем…
Перед нами, с одной стороны, — полноценные, более того — блестящие, художественные тексты: образцы, так сказать, речевого театра абсурда. С другой стороны, чем они принципиально отличаются от приводившихся выше фрагментов разговорников, изданных 50 или 100 лет назад? Сходство этих текстов косвенно подтверждает давно известную истину: нехудожественный текст — письмо, указ, протокол, иной документ — обладает способностью превращаться со временем в текст художественный, со всем набором его эстетических свойств. И один из критериев (или, может быть, средств?) этого перехода — нарушение некоей языковой, в том числе коммуникативной, нормы, “остранение” текста, воспринимаемое сегодняшним читателем как прием, как игра…
Любопытно: представить себе пародию на грамматику или словарь довольно трудно (хотя и это в принципе возможно), потому что они отражают в обобщенном виде систему языка. Разговорник же, имитирующий тексты, как бы сам “подставляется”, напрашивается на осмеяние. Конечно, пародироваться могут и иные виды методической литературы: методические разработки, обучающие сочинения и т. п. Вот, например, отрывок из пародии З. Паперного “Методическая разработка «Репка»” (с пояснением в скобках: “Одобрено Академией педагогических наук”):
Вопросы для ответов:
1. Кто посадил Репку?
2. Что посадил Дед?
3. Что Дед Репку?
4. Кто тянул Репку?
5. Кто не тянул Репку?
6. Назовите области и районы страны с интенсивно развитым огородничеством.
Однако — стоит еще раз подчеркнуть — популярность разговорников в качестве объекта для пародирования обусловлена самой природой данного жанра. Пародию можно рассматривать в ряду так называемых вторичных текстов, в которых гиперболизируются (или абсолютизируются) некоторые свойства исходного, первичного текста. И общее правило здесь заключается в том, что “художественная концепция пародии иная, нежели концепция исходного текста” [Майданова 1994: 91], И хотя у разговорника, собственно, нет художественной концепции как таковой — его функция в системе общественной коммуникации, как известно, другая, — тем не менее, структурные и функциональные особенности данного вида текстов дают богатую пищу для сатирических “перелицовок”.
Традиции пародийного представления разговорников берут свое начало в произведениях классиков сатирической литературы. В частности, если признавать право на существование одноязычных разговорников (сближающихся с пособиями по развитию речи), то образцы пародий на такие тексты можно найти в романах И. Ильфа и Е. Петрова. Так, в “Двенадцати стульях” дается описание словаря-минимума Эллочки Людоедки, состоящего всего из 17 единиц: 1. Хамите. 2. Хо-хо! 3. Знаменито. 4. Мрачный. 5. Мрак. 6. Жуть. 7. Парниша. 8. Не учите меня жить. 9. Как ребенка. 10. Кр-р-расота! 11. Толстый и красивый. 12. Поедем на извозчике. 13. Поедем в таксо. 14. У вас вся спина белая. 15. Подумаешь. 16. Уля. 17. Ого! А затем на нескольких страницах демонстрируются возможности коммуникативной практики: применение этого лексикона в различных диалоговых ситуациях. В другом романе И. Ильфа и Е. Петрова, “Золотой теленок”, описывается “Торжественный комплект”, который Остап Бендер предлагает журналистам-халтурщикам. Это “незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей” состоит из словаря (куда входят списком “существительные, прилагательные, глаголы, художеств. эпитеты и прочие части речи”) и “творческой части” — образцов текстов, созданных с помощью приложенного набора: передовой статьи, очерка-фельетона, “художественного стихотворения”… Такая попытка малыми средствами достичь значительного результата, действительно, дорого стоит, и Остап получает заслуженный гонорар.
Таким образом, кривое зеркало пародии позволяет нам лучше выявить, описать, оценить действительные свойства разговорника как жанра лингвометодической литературы. Парадоксальность данного рода текстов заложена, как мы пытались показать, в самой их природе. И корни этого противоречия уходят в антиномию “язык — речь”: разговорник абсолютизирует вторую часть данной оппозиции (совокупность текстов), пренебрегая первой (языковая система).
ИСТОЧНИКИ
Дубинко С.А., Новиченко Н.М., Перепелица З.В., Саркисова Л.М. Английский язык в неофициальном общении участников международных конференций. Минск: Навука i тэхнiка, 1990.
Иллюстрированный англо-французско-немецко-русский разговорник Сольмана. М.: Кредо, 1992.
Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок. Записные книжки Ильфа. Воронеж: Коммуна, 1958.
Краткий русско-немецкий военный разговорник для бойца и младшего командира. (Русский текст составлен генерал-майором т. Биязи. Подписано к печати 29.5.41.) М.: Воениздат, 1941.
Кудрявцев А.Ю. Русско-английский разговорник. Минск: Литература, 1997.
Немецко-русский разговорник и краткое изложение грамматики немецкого и русского языка. Эрфурт: Оленрот (без года).
Новое руководство к Русскому, Французскому, Английскому и Немецкому беседованию, содержащее разговоры о путешествиях, железных дорогах, пароходах и т. п. для пользы путешественников и всех лиц, желающих заняться изучением этих языков. Составлено Больцом, Белланжером, Виткомбом и Фишером. Новое исправленное издание. Berlin: B. Behr’s Verlag (без года).
Нушич Б. Автобиография. Пер. В. Токарева. М.: Худ. лит., 1972.
Паперный З. Репка. Методическая разработка // Советская литературная пародия. Проза. Составитель Б.М. Сарнов. М.: Книга, 1988.
Померанцев И. Краткий разговорник для приезжих // Ещё! Дайджест сатиры и юмора (из советской и зарубежной прессы). Издание Ленинградского Дома сатиры и юмора. № 7 (1990).
Синявский А. Золотой шнурок // Ерофеев В. Русские цветы зла. М.: Подкова, 1997.
Соболевски П. Как это сказать по-польски? Варшава, 1988.
Berneker E. Russisch-deutsches Gesprächsbuch. Zweite Auflage. Leipzig, 1907.
ЛИТЕРАТУРА
Адмони В.Г. Система форм речевого высказывания. Санкт-Петербург, 1994.
Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. М., 1973.
Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. М., 1976.
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.
Коржинек Й.М. К вопросу о языке и речи // Пражский лингвистический кружок. Сборник статей. М., 1967.
Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. Омск; Екатеринбург, 1999.
Ломтев Т. П. Общее и русское языкознание. Избранные работы. М., 1976.
Лысакова И.П., Турунен Н. Опыт дидактического подхода к составлению финско-русского разговорника // Русский язык как иностранный: теория, исследования, практика. IV. Ред. И.П. Лысакова. Санкт-Петербург, 2000.
Майданова Л.М. Речевая интенция и типология вторичных текстов // Человек – текст – культура. Екатеринбург, 1994.
Ревзин И.И. Метод моделирования и типология славянских языков. М., 1967.
Снегирев А.В. Интертекст: типология, включение и функционирование в художественном тексте: Автореферат дис. … канд. филол. наук. Екатеринбург, 2000.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.
Супрун А.Е. Текстовые реминисценции как языковое явление // Вопросы языкознания, 1995, № 6.
Тынянов Ю.Н. О пародии // Тынянов Ю.Н. Поэтика, История литературы. Кино. М., 1977.
