В.И. Жельвис
ЛИТЕРАТУРА
Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 2000.
Архимандрит Софроний (Сахаров). О молитве. О молитве Иисусовой. Киев, 2000.
Балашова Л.В. Метафора и диахрония (на материале русского языка ХI – XX вв.). Саратов, 1998.
Войтак М. Проявление стандартизации в высказываниях религиозного стиля (на материале литургической молитвы) // Текст: стереотип и творчество. Пермь, 1998.
Войтак М. Стереотипизация и креативность в вотивной молитве // Стереотипность и творчество в тексте. Пермь, 1999.
Войтак М. Стереотипизация и креативность в поэтической молитве // Стереотипность и творчество в тексте. Пермь, 2000.
Гак В.Г. Судьба и мудрость // Понятие судьбы в контексте разных культур, М., 1994.
Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.
Дегтярев В.И. О происхождении слова люд // Этимология, 1979. М., 1981.
Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. М.,1987.
|
|
Игумен Филарет. Конспект по Закону Божию. М., 1990.
Карасик В.И. Религиозный дискурс // Языковая личность: проблемы лингвокультурологии и функциональной семантики. Волгоград, 1999.
Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2000.
КПМ 2000 – Краткий православный молитвослов. М., 2000.
Мечковская Н.Б. Язык и религия. М., 1998.
Митрополит Антоний Сурожский. Беседы о молитве. СПб, 1999.
Млт 1995 – Молитвослов. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1995.
Павлович Н.В. Словарь русских поэтических образов. М., 1996.
ПМ 2000 – Православный молитвослов. М., 2000.
Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.
Толстой Н.И. Славянские верования // Славянская мифология. М., 1995.
Трубачев О.Н. Славянская этимология и праславянская культура 88 Историко-культурный аспект лексикологического описания языка. М., 1991. Ч. 1.
Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка (ХI – XVII вв.). М., 1993.
Флоренский П.А. Столп утверждение истины (I). Т. 1. М., 1990.
Zdybicka Z. Człowiek i religia. Lublin, 1984.
Вербальная дуэль:
Среди разнообразных функций сквернословия привлекает внимание использование так называемой ненормативной лексики в качестве вербального оружия во время особых состязаний-агонов.
Речь идет о явлении, которое называется по-английски flyting и не имеет точного наименования в русском языке. Этот термин подробно раскрывается в монографии Д. Хьюза, целиком посвященной англоязычной брани [Hughes 1991: 47-49]. В частности, автор отмечает, что в древне-английский период это слово имело прежде всего значение “соревнования”; именно с помощью этого слова описывались, например, конские скачки в “Беовульфе” и поединок Давида и Голиафа. Однако едва ли не одновременно у этого термина развивается и другое значение: “бранить” и “пререкаться”. С помощью слова flyting именно в этом значении обозначается своеобразная вербальная дуэль, имеющая целью вывести оппонента из себя и спровоцировать его на активные действия.
|
|
Однако, по всей видимости, и это — не первоначальная цель вербальной дуэли. Й. Хейзинга посвящает III главу своей знаменитой книги Homo ludens “Игра и состязание как культуросоздающая функция” [Хейзинга 1997: 60-84] именно этому вопросу. Согласно Й. Хейзинга, вербальная дуэль восходит к ритуалу самовосхваления типа индейского потлача, когда соперники соревнуются в презрении к своей собственности, демонстративно уничтожая ее. Аналогичным образом арабы в ходе такого ритуала перерезают сухожилия своим верблюдам. Вожди древних викингов раздавали все награбленное своим воинам: честь состояла не в количестве богатств, а в возможности это богатство отдать.
Согласно теории Хейзинги, вербальная дуэль имеет к этому ритуалу самое прямое отношение, так как унижение противника вполне можно рассматривать как самовозвеличение: если я могу утверждать, что мой противник — глуп, значит я умнее его; обвинять врага в пассивном гомосексуализме может только тот, кто этим презренным человеком не является, и т. д. Перед нами — вид игрового поведения, где побеждает тот, кто сумел унизить оппонента больше, чем тот — его.
Однако вполне возможно, что и Хейзинга говорит всего лишь об очередном этапе эволюции вербальной дуэли. В самом начале процесса, предполагают П. Салюс и П. Тэйлор (1969), лежит еще более древнее явление — заклинание, магическая формула. В Ирландии и Уэльсе в дохристианскую эпоху, считают исследователи, заклинания имели целью призвать на противника гнев богов. С приходом новой религии магические формулы выродились в набор малоосмысленных поношений [Цит. по: Hughes 1991: 49].
Таким образом, можно говорить о следующей цепочке: магическое заклинание → своеобразное самовосхваление (за счет унижения оппонента) → просто поношение противника (часто необоснованное: слово “засранец” вполне может относиться к чистоплотному человеку). На любом этапе имеет место некое соревнование: в борьбе за благосклонность богов, за более высокий социальный статус, просто за моральную победу.
Однако исключительно важно то, что следует за такими обвинениями. Здесь разные культуры и эпохи могут различаться самым кардинальным образом. В одних случаях разъяренный противник бросается в бой, что и было целью оскорбляющего; в других случаях существуют строгие правила, категорически запрещающие обижаться и тем более лезть в драку, какими бы несправедливыми ни казались оскорбления.
Но так или иначе, о вербальной дуэли можно говорить только тогда, когда имеет место своеобразный агон, соревнование, подпадающее под понятие игры по Хейзинге. Это видно уже по обязательному наличию правил, которым обязаны подчиняться дуэлянты. В популярной игре афроамериканских подростков Playing the Dozen участникам разрешается всячески поносить мать оппонента, но только до предела, хорошо известного играющим; преступивший этот предел жестоко наказывается зрителями.
Что касается случаев, когда вербальная дуэль кончается дракой или битвой, то правила существуют и здесь, только другие: если такая дуэль — своеобразный “разогрев” перед сражением, то по правилам полагается задеть самые больные струны национального характера оппонента и — по тем же правилам — ожидать возмездия; если перед нами чистое соревнование в остроумии, правила запрещают обиду. Всякая вспышка подлинного гнева в последнем случае воспринимается окружающими как грубое нарушение правил игры.
|
|
Разумеется, правила создаются именно потому, что существует желание эти правила нарушить. Запрещаться может только то, что реально совершается. Имеются доказательства, что даже тогда, когда обижаться на оскорбления нельзя, оппонент все-таки может обидеться и начать драку. На такие случаи тоже существуют свои правила поведения для окружающих: драчуна успокаивают или наказывают.
Неверно думать, что вербальная дуэль канула в прошлое. В современной практике в самых разных культурах можно увидеть весьма знаменательные признаки прежних ритуалов. Приведем только несколько примеров.
Вот известный отрывок из “Трех товарищей” Э.М. Ремарка:
...Было уже довольно темно, когда я отвел Патрицию Хольман домой. Медленно возвращался я назад. На душе у меня стало вдруг одиноко и пусто... Черт побери! Меня круто развернуло, потому что я налетел на какого-то толстенького человечка. “Эй! – прорычал толстяк, кипя от бешенства. – Протри глаза, ты, неуклюжий пук соломенный!” Я не отвел глаза. “Ты что, не привык людей встречать, а?” – продолжал он гавкать. Он попался мне как нельзя более кстати. “Людей-то я встречал, – ответил я, – но вот не видал, чтобы по улице ходили пивные бочки”. Толстяк ни минуты не помедлил с ответом. Он застыл, раздулся и прошипел: “Знаешь что? Иди-как ты в зоопарк! Нечего сонным кенгуру на улице делать!” Я сообразил, что имею дело с ругателем высокого класса. Ну что ж, несмотря на мое угнетенное состояние, нельзя было ронять свое достоинство. “Ступай своей дорогой, ты, полоумный семимесячный недоносок!” – сказал я и поднял руку в благословляющем жесте. Он пропустил мой совет мимо ушей. “Пусть тебе в башку хоть бетон жидкий зальют, собачья ты обезьяна круглая!” – пролаял он. Я запустил в него плоскостопым декадентом. Он в меня – линючим какаду. Я его двинул безработным мойщиком трупов. На это он уже с некоторым уважением обозначил меня как коровью голову, пораженную раковой опухолью. Тогда я, чтобы уж на том и закончить, назвал его бродячим кладбищем бифштексов. И тут лицо его просияло. “Бродячее кладбище бифштексов – это здорово, – сказал он. – Я такого еще не слыхал. Включу в свой репертуар. Ну, а пока...” Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные взаимного уважения. Перебранка меня освежила. (Перевод наш – В.Ж.)
|
|
Как видим, перед нами типичный агон — соревнование не столько скверно- сколько острословов, задача которого — продемонстрировать свои вербальные возможности. Если вначале один из соревнующихся еще “кипел от бешенства”, то в конце оба собеседника “расстались, преисполненные взаимного уважения”. Очевидно, что о каком-то слишком сильном эмоциональном возбуждении говорить здесь не приходится: “Всякая страсть, оставляющая место для смакования и размышления, не есть истинная страсть” [Монтень 1958: 19].
На гораздо более низком эстетическом уровне происходят в настоящее время подобные обмены в криминальной среде. Здесь речь идет о старательно заученных, преимущественно рифмованных, сквернословных стишках самого низкого пошиба. Побеждает тот, кто больше знает таких стишков или у кого они более изощренно похабны:
“Юрий Петрович Любимов вспоминал: “Мне Вольпин рассказывал, как спасся с Эрдманом в лагерях, когда туда к уркам попали. Блатняга к ним подходит: “Ну что, дать тебе в долг? Дать? Ну?” – пена уже у него изо рта шла. Сейчас пришьет. И вдруг Вольпин выдает ему на двух страницах зарифмованную матерщину. И блатняга обалдел. И идет у них отвал. Театр. А они это любили. И Вольпина с Эрдманом сразу зауважали. Места на нарах уступили. И попросили матерщину на бис повторить” [Цит. по: Раскин 1995: 279].
Пример из истории современных военных отношений, описание эпизода грузино-абхазского конфликта:
Близость расположения здесь враждующих сторон позволяет им в моменты затишья вести друг с другом, не покидая окопов, словесные диспуты. Содержание подобных “задушевных бесед” часто сводится к намекам на половые контакты с такими безобидными животными, как козы. Подозреваемая в подобных связях сторона утверждает обычно, что от таких половых контактов и появились на свет их нынешние противники, сидящие в окопах напротив. Как правило, полемика о скотоложстве переходит в конце концов в активную перестрелку (Аргументы и факты. 1993. №1).
Как видим, в данном случае тактика уже несколько другая, гораздо менее безобидная: противники “заводят” друг друга, целенаправленно провоцируя врага на атаку. Практически нет никакой разницы с многократно описываемым поведением предшествующих поколений. Вот пример из “Тиля Уленшпигеля”, где перед турниром противники разжигают друг друга:
“По мне, – заговорил он (Тиль – В.Ж.), – хуже чумы и проказы и смерти те зловредные негодяи, которые, попав в дружную солдатскую семью, ходят со злющей рожей и брызжут ядовитой слюной <…>. Вот почему я с особым удовольствием поглажу этого шелудивого пса против его облезлой шерсти”. Ризенкрафт же ответил так: “Этот забулдыга черт знает что наплел о беззаконности поединков. Вот почему я с особым удовольствием раскрою ему череп, чтобы все убедились, что у него голова набита соломой” (Ш. де Костер, перев. Н.Любимова).
Как мы помним, более хладнокровный Тиль своим острым языком довел вспыльчивого рыцаря Ризенкрафта до смерти от сердечного приступа. В самой дуэли уже не было нужды.
Но то был литературный пример. Вот этнографическое описание войн племени даяков (о. Борнео):
Рукопашные бои были редкостью, но если до этого доходило, <…> даяки вначале применяли методы психологической войны. Осыпали противника бранью, глумились над ним и его родителями, объявляли всем и вся, что отрубленные конечности врага будут использованы для самых низменных целей, а содранная кожа пойдет на покрывало. Подвергались также сомнению мужские достоинства оппонента, что являлось в этих краях вершиной оскорбления [Воляновский 1976: 168].
Ср. также описание войн неваров — жителей долины Катманду (Непал, XVIII-XIX вв.):
Когда встречаются две армии, они начинают поносить друг друга всякими словами. После нескольких выстрелов, если никто не ранен, войско, подвергшееся нападению, возвращается в крепость, которых здесь множество [Парнов 1984: 91].
Ср. описание такой дуэльной перебранки двух молодых индийцев времен колониальной Индии:
По мере того как длилась эта схватка, зрители приходили во все большее возбуждение и с энтузиазмом аплодировали очередной струе грязных оскорблений. Противники прошлись по всей родословной друг друга, поколение за поколением, и каждый раз находили все более и более отвратительные подробности, пока наконец дворник не был признан победителем. Он проследил родословную своего соперника на протяжении последних двух тысяч лет и представил убедительные доказательства того, что одна из его прямых родственниц по женской линии годами сожительствовала – уже когда овдовела – с полудохлой бычьей лягушкой и этим превзошла свою мать, которая сочеталась законным браком с вполне здоровым хряком и с ним спала. Потерпевший позорное поражение противник понуро выбрался из круга [Graves 1927: 192].
Поведение наших предков мало отличалось от наших восточных соседей. Вот как об этом пишет писатель и этнограф 19 в. С. Максимов:
Если не удавалось в старину отсидеться за деревянными стенами в городках и надо было выходить в чистое поле, выбирали для этого реку и становились ратями друг против друга. Суздальцы против черниговцев стояли в 1181 году на реке Влене таким образом две недели, смотря друг на друга с противоположных берегов и переругивались. Припоминали старые неправды и притеснения, укоряли друг друга племенными отличиями, обращая их в насмешку и раззадоривая. Точно так же и под Любечем долго стояли новгородцы противу киевлян и не решались переправиться через реку Днепр. Пока первые не были выведены из терпения обидами и грубыми насмешками. Киевский князь Ярослав точно так же в ссоре с тмутараканским Игорем бросил в него бранное и оскорбительное слово: “Молчи, ты, сверчок!” Начали биться. Битва кончилась победою Игоря, а народ стал с той поры, в посрамление бранчливого, подсмеиваться над ним: “Сверчок тмутаракан победил”.
С. Максимов отмечает, что, как правило, подобные перебранки были частью устоявшегося ритуала, который всегда начинался именно с брани, откуда слово “брань” и стало позже означать не только ругань, но и собственно сражение, которое за бранью следовало.[29]
Или не следовало, и все ограничивалось, в точности как у неваров, поношением:
Брань одна или окончательно решала спор, или разжигала страсти других враждующих сторон до драки, когда они вступали в дело, принимая участие и сражаясь всем множеством [Блуд на Руси 1997: 33].
Бывало так, что враждующие соседи досыта наругаются, отведут душу, да на том покончат и разойдутся: так нередко случалось у новгородцев с суздальцами. Затевать долгие и большие бои было невыгодно, ибо одни без других жить не могли, потому что жили частыми обменами, вели живую торговлю [там же: 34].
Итак, можно констатировать, что вербальная дуэль — древний способ общения, доказавший свою жизненность и сохранившийся до наших дней практически без изменения. Дальнейшее изучение такой дуэли может пролить свет на многочисленные функции сквернословия, характерные для настоящего времени.