Общие положения. Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, но между сменяющимися последовательными во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вовсе; все части языка подвержены изменениям; каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении быстроты и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет непрерывно; течет ли он спокойно или стремительно, это уже вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как мы увидим ниже, литературный язык наслаивается на язык народный, т. е. на язык естественный, и подчиняется иным условиям существования. Поскольку он уже сложился, литературный язык в общем проявляет устойчивость и тенденцию оставаться себе подобным; его зависимость от письма обеспечивает за ним еще большую сохранность. Литературный язык не может, следовательно, служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регламентации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, вся фонетика в целом; в самом деле, эволюция звуков несовместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению уже более места нет; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже дело фонологии.

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является значимым или Грамматическим в широком смысле слова. При изучении истории звуков какого-либо слова можно игнорировать его смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, выделять из него звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют ли они значение или нет. Можно, например, ставить вопрос, во что превращается в аттическом диалекте греческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка сводилась к эволюции звуков, еще резче противопоставились бы по своему содержанию обе части лингвистики; выяснилось бы, что диахроническое равно неграмматическому, а синхроническое — грамматическому.

Но только ли звуки видоизменяются во времени? Слова меняют свое значение; грамматические категории эволюционируют; есть и такие, которые исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Оно становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, считаемые грамматическими, сводятся к фонетическим изменениям. В немецком языке создание грамматического типа Hand: Hände взамен hant: hanti всецело объясняется фонетическим фактом. Равным образом фонетический факт лежит в основе такого типа сложных слов, как Springbrunnen — «фонтан», Reitschule — «школа верховой езды» и т. д.; в древневерхненемецком языке первый элемент был не глагольный, а именной: beta-hus означало «дом молитвы»; но после того как конечная гласная фонетически отпала (beta —> bet и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten — молиться и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались со словом lîch — «внешний вид» (ср. mannolîch — «имеющий мужской вид», redolîch — «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich — «простительный», glaublich — «вероятный» и т. д.) lich превратилось в суффикс, сравнимый с французским суффиксом в словах pardonn-able, croy-able и т. д., и одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматрива-

ется не существительное, но глагольный корень; это объясняется тем, что в некоторых случаях вследствие падения конечной гласной первого элемента (например, redo —> red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- от reden).

Таким образом, в glaublich glaub- более сближается с glauben («верить»), чем с Glaube («вера»), a sichtlich («видимый») ассоциируется, несмотря на различие в основе, с sehen («видеть»), а уже не с Sicht («вид»).

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение диахронического и синхронического остается очевидным; следует это помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы только переходим от изучения фонетических изменений в диахроническом разрезе к изучению вытекающих из них последствий в разрезе синхроническом.

Но эта оговорка не снимает всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления; она разлагается на множество частных фактов, только часть которых относится к фонетике. В генезисе такого синтагматического типа, как французское будущее prendre ai (буквально — «взять имею»), превратившееся в prendrai («возьму»), различаются по меньшей мере два факта: один психологический — синтез двух элементов понятия, другой фонетический и зависящий от первого — сведение двух ударений словосочетания к одному (prendre ai —> prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип совр. нем. geben — «давать», gab, gegeben и т. п., ср. греч. leipō — «оставляю», élipon, léloipa и т. п.) в значительной мере основано на так называемом абляуте (перегласовке) коренных гласных. Эти чередования, система которых вначале была довольно простой, несомненно, явились в результате чисто фонетического явления, но для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось, чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти перемены, в которых нет ничего по существу фонетического, сократили глагольное спряжение до ограниченного количества форм, где чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е: а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е: о в греч. leipō: léloipa, вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте.

Итак, хотя фонетика тем или другим образом и вторгается то и дело в эволюцию, все же она не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток,

казалось бы, оправдывающий представление об «истории грамматики»; вот тут-то и лежит настоящая трудность; различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое обязательно нужно, потребовало бы сложных объяснений, несовместимых с рамками этого курса.

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТИПЫ¹

...Язык непосредственно не подчиняется мышлению (ésprit) говорящих; обратим в заключение сугубое внимание на одно из последствий этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит по праву и раз навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа языков, — это значит забывать, что языки эволюционируют, подразумевать, что в их эволюции есть какой-то элемент постоянства. Во имя чего имеем мы право предполагать границы у этого развития, не знающего никаких границ? Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку дело идет об определенном языке и определенной эпохе. Но если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, не подвергающихся изменению ни во времени, ни в пространстве, он наткнется на преграду, связанную с основными принципами эволюционной лингвистики. Неменяющихся признаков вообще не существует; они могут сохраняться только благодаря случайности.

Возьмем для примера индоевропейскую семью; нам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья: очень простая система звуков, никаких сложных сочетаний согласных, никаких удвоенных согласных, монотонный вокализм, порождающий вместе с тем в высшей степени регулярную систему чередований глубоко грамматического свойства, музыкальное ударение, падающее на любой слог слова и тем самым способствующее взаимодействию грамматических противопоставлений, количественный ритм, покоящийся исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов, большой простор образования сложных и производных слов, значительное богатство склонения и спряжения, автономность во фразе отдельного слова, изменяющегося по многим формам и в себе самом заключающего все свои определения, — в результате чего большая свобода в конструкции и редкость грамматических слов детерминативного или связывающего значения (глагольных приставок, предлогов и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью

¹ Хотя эта глава и не касается вопросов ретроспективной лингвистики, мы все же помещаем ее здесь, так как она может служить заключением для всей работы в целом. (Прим. изд.)

не сохранился в отдельных индоевропейских языках, что даже кое-какие из этих признаков (например, роль количественного ритма и музыкального ударения) не встречаются ни в одном; некоторые из индоевропейских языков даже до такой степени изменили первоначальный индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного лингвистического типа (например, языки английский, армянский, ирландский и др.).

С несколько большим основанием мы вправе говорить о более или менее общих трансформационных процессах, свойственных различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше прогрессивное ослабление механизма словоизменения встречается во всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют значительные расхождения; наиболее сохранилось словоизменение в славянских языках, а английский язык свел его почти на нет. В связь с этим упрощением словоизменения следует поставить другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок в конструкции фраз, а также вытеснение синтетических приемов выражения приемами аналитическими: передача предлогами падежных значений, составление глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или другая черта прототипа может не находиться в том или другом из производных языков, но верно и обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем" представителям семьи, не встречаются в первоначальном наречии; примером может служить гармония гласных, т. е. ассимиляция качества всех гласных в суффиксах с последним гласным корня. Это явление свойственно обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии от Финляндии до Маньчжурии, но, по всей видимости, это замечательное явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (весьма спорной) происхождения этих языков на гармонию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье типа. Он проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко противопоставляются характерным чертам индоевропейской семьи): почти полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства, малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем в происшедших от него языках), с чем связано подчинение порядка слов определенным строгим правилам. Самая замечательная черта касается состава корней: они регулярно заключают в себе по три согласные

(например, q-ţ-l — «убивать»); эти коренные согласные сохраняются во всех формах внутри данного наречия (ср. древнееврейск. qāţal, qāţlāh, qţōl, qiţlī и т. д.), из одного наречия в другое (ср. арабск. qatala, qutila и т. д.); иначе говоря, согласные выражают «конкретный смысл» слов, их лексикологическую значимость, тогда как гласные, правда, с помощью некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно грамматические категории (например, древнееврейск. qāţal — вон убил», qţōl — «убить», с суффиксом qāţl-ū — «они убили», с префиксом: ji-qţōl — «он убьет», с тем и другим: ji-qţl-ū — «они убьют» и т. д.).

Перед лицом этих фактов и вопреки тому, как их иногда истолковывают, мы настаиваем на провозглашенном нами принципе: неизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если какой-нибудь признак в течение долгого времени сохраняется, он стечением времени всегда может и исчезнуть. Что касается признаков семитического круга языков, то ведь «закон» трех согласных не так уж характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонантизм корней подчиняется строгим правилам; в них, например, никогда не встречается после звука е сочетание двух звуков из ряда i, и, r, I, т, n. Корень типа *serl невозможен. То же можно сказать с еще большим основанием о роли гласных в семитических языках; нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде, встречается ведь и в индоевропейских языках; такие противопоставления, как древнееврейск. dāßār — «слово», dāßr-im — «слова», dißrē-hem — «их слова», напоминают нем. Gast: Gäste, fliessen: floss и т. д. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот же. Он объясняется чисто фонетическими превращениями, вызванными «слепой» эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами, созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается неизменности семитической «трехсогласности», она является приблизительной и ничего абсолютного не заключает. В этом можно a priori быть уверенным, но это подтверждается и фактами; так, например, по-еврейски корень слова 'anāš-īm — «люди», как и следует ожидать, состоит из трех согласных, но в единственном числе 'īš их только две; получилось это в результате фонетического сокращения более древней формы, заключавшей три согласные. Впрочем, если даже и принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее самим корням? Нисколько! Дело только в том, что семитические языки меньше многих других подвергались фонетическим изменениям, вследствие чего в этой группе языков лучше, чем в других языках, сохранились согласные. Так что это исключительно результат эволюции, исключительно фонетический феномен, а ничуть не грамматический и не постоянный. Утверждать, что корни неиз-

менны, это равносильно утверждению, что они никогда не подвергались фонетическим изменениям, — вот и все, а ведь нельзя поручиться, что эти изменения никогда не произойдут. Вообще говоря, все то, что сделано временем, может быть временем переделано или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом себе заключающее свои законы развития, а между тем продолжают, даже не подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле, полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно влияет на язык, направляя его на какие-то определенные пути развития.

Из сделанных нами экскурсов в смежные нашей науке области вытекает нижеследующий принцип чисто отрицательного свойства, но тем более интересный, что он совпадает с основной мыслью этого курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя.

IX. СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Социологическая школа в языкознании, основание которой связано с именем Ф. де Соссюра, базируется на социологической концепции языка. Она исходит из положения, что человеческий язык есть социальный факт, мыслимый только как общественный продукт, в соответствии с чем язык должен изучаться в связи с другими социальными фактами и явлениями.

Наиболее видными представителями социологического направления являются А. Мейе, Ж. Вандриес и Э. Бенвенист.

Антуан Мейе (1866 — 1936) был специалистом в области сравнительной грамматики индоевропейских языков, и, пожалуй, не найдется ни одного индоевропейского языка, которому в отдельности он не посвятил бы специальной книги или статьи. Количество его работ огромно. Библиография его трудов включает 24 книги и 540 статей. Несколько книг он посвятил изучению классических языков. У него есть книги об армянском языке, славянских языках (на русский язык переведен «Общеславянский язык». Изд. иностр. лит., 1951), германских языках (на русский язык переведены «Основные особенности германской группы языков». Изд. иностр. лит., 1952) и др. Ряд его работ касается общих вопросов — исследование диалектов индоевропейского языка, описание новых языков Европы и т. д. Наконец, много внимания он уделял также проблеме метода и принципов лингвистического исследования. К этой группе его работ относятся: двухтомное собрание статей об историческом и общем языкознании, небольшая книга «Сравнительный метод в историческом языкознании» (издана на русском языке, Изд. иностр. лит., 1954) и многократно издававшееся капитальное «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков» (на русском языке выходило трижды, последний раз в 1938 г., Огиз), которое представляет наибольшую важность для понимания лингвистической концепции А. Мейе. (Теоретическое введение к этой последней работе почти полностью включено в настоящую книгу.)

А. Мейе считает, что сравнительно-исторический метод в том виде, в каком он широко использовался языковедами XIX в., обладает многими существенными недостатками и требует совершенствования. Прежде всего сравнительно-историческое изучение есть только средство, а не цель. С этой установкой связано и его отношение к праязыку. Он полагает, что языковеду не следует заниматься реконструкциями праязыка, так как это — невыполнимая задача. Единственная реальность, с какой имеет дело компара-

тивист, — это только соответствия между засвидетельствованными языками; именно «совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком». Таким образом, и сравнительный метод не следует отбрасывать, он остается «основным орудием, которым располагает лингвист для построения истории языков», но его надо ориентировать не на восстановление праязыка, а на установление соответствий. Поскольку же само наличие таких соответствий, дающих основание для определения родственных отношений между языками, исходит все же из предпосылки, что они являются «различными эволюциями одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше» (т. е. праязыка), то праязык у А. Мейе, теряя свою реальность, превращается в методическое понятие, служащее основой для изучения родственных языков и их истории.

В порядке совершенствования сравнительного метода А. Мейе полагал необходимым отдавать предпочтение наблюдениям над современными условиями речевой деятельности, так как изучение явлений современных языков освещает процессы далекого прошлого, а также потому, что изучение системы языка (в соссюровском смысле) возможно только в том случае, если исследователь располагает всей совокупностью необходимых фактов, а не случайными фрагментами. Он стремился также реализовать новые методы лингвистических исследований, и в частности метод лингвистической географии.

А. Мейе в соответствии со своими теоретическими позициями старался найти социологическое истолкование многим явлениям языка. Указывая на то, что каждая социальная категория обладает специфическими интеллектуальными особенностями и, следовательно, своим языком, он выдвигал тезис о социальной дробности языка. Социальными причинами он объясняет изменение значений слов: если слово переходит из более широкой социальной группы в менее широкую, его значение суживается; при обратном процессе — наоборот. С этим тесно связан и вопрос о заимствованиях. Признавая заимствование одним из существеннейших факторов языкового развития, А. Мейе указывает, что заимствование может происходить не только из одного языка в другой, но и из одного диалекта (также и социального) в другой.

Социальная природа языка обнаруживается и в звуковых изменениях. По Мейе, они осуществляются только в том случае, если соответствуют системе языка и общей тенденции его развития, обусловливаемой потребностями данного общества.

Стремясь во что бы то ни стало привести все явления языка к социальному знаменателю, А. Мейе нередко допускает схематизм, упрощенчество и неоправданные преувеличения. Так же как и Ф. де Соссюр (влияние которого А. Мейе, по его словам, обнаруживал на каждой странице своих работ), А. Мейе в своих социологических теориях исходит из построений Дюркгейма.

Жозеф Вандриес (1875 — 1960) был профессором индоевропейского языкознания, специалистом в области классических и кельтских языков. Его работы относятся главным образом к этим областям, но вместе с тем он охотно выступал также и по общим вопросам языкознания. К числу таких работ общего порядка относится его книга «Язык. Лингвистическое введение в историю» (русское издание — Соцэкгиз, 1937). Эта книга последовательно, наглядно и в доходчивой форме излагает всю систему взглядов французской школы на важнейшие проблемы языкознания.

В понимании Ж. Вандриеса они сводятся к следующему.

Язык — социальный факт; его происхождение обусловлено потребностью общения. Он принимает устойчивые формы уже с первыми группами говорящих индивидов в соответствии с законами, которые управляют формированием всех социальных институтов. Лингвистический знак произволен. Фонетическое новообразование может быть индивидуального происхождения, но оно генерализуется только тогда, когда соответствует тенденциям, обусловленным потребностями всего языкового коллектива. Между культурным развитием данного народа и грамматическими категориями его языка нет никакой связи, и, следовательно, нельзя устанавливать связь между

языком и расой. Грамматические категории — социального происхождения и определяются общественными условиями жизни человека. Аналогия уничтожает неправильные грамматические формы и тем самым способствует упрощению морфологии. С тем чтобы понять язык (в соссюровском смысле — la langue), мы должны изучать его в настоящем его состоянии. Не следует слишком переоценивать фонетический фактор, особенно в семантических изменениях, так как судьба слова в основном определяется социальными моментами. В развитии языков наблюдается борьба двух сил: одна стремится к дифференциации, а другая — к унификации. При соперничестве двух языков большую роль играет «престиж» языка. Смешение — важный фактор в жизни языков, но как бы много иностранных элементов ни содержал данный язык, он остается самим собой.

Ж. Вандриес не только систематизирует взгляды Ф. де Соссюра и А. Мейе, но и трактует ряд новых вопросов в духе социологической школы. К числу таких вопросов относится эмоциональная, или аффективная, речь, ономатопейя, отношения языка и мышления, а также вопросы, связанные с внешней (по Соссюру) лингвистикой (диалекты, письменные и литературные формы языка, сленг, лингвистическая география, письмо, классификация языков и т. д.).

Некоторые наиболее существенные проблемы языкознания в понимании Ж. Вандриеса отражены в извлечениях, включенных в данную книгу.

Эмиль Бенвенист (род. в 1902 г.) принадлежит к младшему поколению социологической школы. Будучи учеником А. Мейе, он очень рано (в возрасте 26 лет) унаследовал кафедру своего учителя и последующей своей -научной деятельностью показал, что А. Мейе не ошибся в выборе своего преемника.

В своих монографических работах он в основном остается верен тому кругу проблем, который был определен трудами А. Мейе. Его можно определить как преимущественно компаративиста-индоевропеиста. Основанием для этого служит ряд работ от грамматики согдийского языка (первая ее часть была составлена другим учеником А. Мейе — Р. Готьо) и «Индоевропейского именного словообразования» (русский перевод этой книги вышел в Изд. иностр. лит., 1955) до «Хеттского и индоевропейского» (Париж, 1962). Однако Э. Бенвенист отнюдь не игнорирует и новые проблемы и новые методы исследования. По его многочисленным статьям, в которых с наибольшей отчетливостью находят выражение общетеоретические взгляды, можно наглядно проследить сдвиги, происшедшие в последние десятилетия в лингвистике и затронувшие также доктрины социологического направления. Применительно к научному творчеству Э. Бенвениста эти сдвиги можно в самой общей форме определить как стремление сблизиться с проблематикой, выдвинутой «Курсом общей лингвистики» Ф. де Соссюра, но не получившей дальнейшего развития ни в работах А. Мейе, ни в трудах Ж. Вандриеса. У Э. Бенвениста мы находим статьи, посвященные «Природе лингвистического знака» (эта работа приводится полностью в настоящей книге), «Понятию структуры в лингвистике» (сб. «Смысл и употребление термина «структура» в гуманитарных и социальных науках», под ред. Р. Бастида, 1962), «Уровням лингвистического анализа» (доклад на IX Международном лингвистическом конгрессе в 1962 г.), «Современным тенденциям в общем языкознании» (1954) и пр.

Работы Э. Бенвениста, относящиеся, в частности, к общим проблемам, характеризуются ясностью, оригинальностью и реалистичностью взглядов. Учитывая последние достижения науки о языке, он никогда не забывает и о старых истинах, не дает себя увлечь крайними взглядами. Так, например, бесспорно адресуя свои замечания дескриптивной лингвистике и глоссематике, он пишет: «Соотношение формы и значения многие лингвисты хотели бы свести только к понятию формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята — значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него. Напрасные попытки: оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает». И, отмечая, что отношение формы и значения составляет основную проблему

современной лингвистики, заключает: «Форма и значение определяются друг через друга, поскольку в языке они членятся совместно». Подобную же взаимозависимость Э. Бенвенист обнаруживает и в категориях более общего порядка — между методом и предметом исследования. «Коренное изменение — пишет он, — происшедшее в лингвистической науке, заключается в следующем признано, что язык следует описывать как формальную структуру, но такое описание требует предварительно соответствующих процедур и критериев и в целом действительность исследуемого объекта неотделима от метода, посредством которого ее определяют. Следовательно, ввиду исключительной сложности языка мы должны стремиться к упорядочению как изучаемых явлений, стараясь классифицировать их в соответствии с определенным логическим принципом, так и методов анализа, чтобы создать совершенно последовательное описание, построенное на основе одних и тех же понятий и критериев».

Деятельность Э. Бенвениста в области общего языкознания во многом посвящена определению основных категорий, критериев и методов лингвистического исследования с позиций социологического направления, стремящегося реализовать все наиболее здравое в лингвистических работах последних десятилетий.

ЛИТЕРАТУРА

М.В. Сергиевский, Антуан Мейе и его «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков». Предисловие к книге А. Мейе с указанным названием, Огиз, М., 1938. (Следует учесть некоторые уступки марровскому «новому учению» о языке, свойственные времени написания предисловия.)

А. И. Смирницкий, Сравнительно-исторический метод и определение языкового родства, изд. МГУ, 1955