Эписодий VII

Вестник (входя): Царь, здравствуй.

Эдип: Судя по пыли, покрывшей твою обувь и оружие, ты действительно издалека. Какую ужасную весть ты несешь?

Вестник: Почему непременно ужасную?

Эдип: А разве может что-либо меняться к лучшему? Я перестал в это верить! Иокаста, отойди и не гляди на меня так, словно я умер.

Иокаста отходит в сторону, продолжая прислушиваться к разговору.

Вестник: Моя весть — о двух концах. Умер твой отец — плохо. Ты наследуешь отцовский престол — хорошо.

Движение в хоре.

Иокаста: Как можно верить теперь Аполлону?

Эдип: Отчего он умер? От руки убийцы или от яда?

Вестник:

Нет, умер сам, заснул и не проснулся.

Корифей:

Неужто, царь, покинешь нас?

Эдип:

О, нет!

Иокаста:

И не займешь престол осиротевший?

Эдип:

Страшусь я ложа матери.

Иокаста (в сторону):

О, Зевс.

(Громко.) Эдип, неужели ты и теперь веришь в эти сказки? Ведь отец твой умер своей смертью. А Лай? Мы ведь только что об этом говорили.

Хор:

Не слушай эту женщину, Эдип.

(Иокасте.)

Зачем хулишь богов и подбиваешь

царя покинуть Фивы?

Иокаста (ей не хватает убедительности, но и отступиться невозможно): Ведь это соседнее царство. Съездит, унаследует отцов престол и вернется.

Эдип: Не поеду.

Пауза.

Вестник: Почему?

Эдип: А ты не помнишь, почему я ушел тогда? Я ведь тебя узнал, дружище, хоть столько лет прошло.

Вестник: Наконец-то! Как живешь, дорогой?

Эдип: Спасибо, плохо. (Пауза.) Когда обратно?

Вестник: Ты зря боялся, царь. И, конечно, знай я раньше причину твоего ухода, я бы тут же тебе все открыл. Но когда ты воцарился в Фивах, я решил, что удел твой прекрасен, и не дал тебе знать.

Эдип: Что ты несешь? Я не пойму!

Вестник: Твои родители — не родители тебе.

Пауза.

Эдип: Ты издеваешься?

Вестник: Ты же знаешь, я не был придворным. Был я пастухом. И вот однажды я встретил в горах другого пастуха. Мы разговорились […] Короче, он отдал ребенка мне, а я принес его в город. А когда мальчонке было два года, он попался на глаза царице, понравился ей и, так как они были бездетны, государь и государыня попросили меня отдать им ребенка, а меня самого приблизили ко двору и приставили к тебе.

Эдип: И этот ребенок — я?

Вестник: Да.

Немая сцена. Иокаста внезапно убегает. ( И когда я дописал до этого места — вдруг понял, что все, что хотел, уже написал, дальше все ясно. Это как я вымарал последнюю сцену в «Чайке», выстрел ничего нового не добавляет. Поэтому далее был… )

ЗАНАВЕС) И т.д. и т.п. А на примитивном уровне развития театральных форм этот феномен перемены роли просто обязателен, существенен: обманутый обманщик, политый поливальщик (Первая в мире короткометражная постановочная комедия; один из первых фильмов, снятых братьями Люмьер… Фрагменты из этого фильма вошли в «Человек с бульвара Капуцинов»…), умная дурочка. Это наблюдение с необыкновенной яркостью выясняет для нас близость, родственность театра и игры.

Но самой большой театрализованной игрой четвертого Ивана стала опричнина. Она отличалась тотальностью, и театрально-игровые элементы присутствовали в ней в полном объеме: тут были уже «роли», было их распределение и перераспределение, был и обмен ролями, веющий загробной жутью: жертве навязывалась роль палача, а вчерашний палач сегодня сам становился жертвой. Присутствовало перевоплощение, похожее на предсмертный бред: государь всея Руси превращался в звонаря всея Руси, а живые сотнями и тысячами преображались в мертвецов. Строились специальные декорации, устанавливалась необычная для России мрачная костюмировка, заводился диковинный, чуть ли не шаманский реквизит. Был даже зритель — народ, перепуганный перспективой превращения в участника спектакля.

Державный художник сумеречной кистью нарисовал образ опричника: весь в черном, с головы до ног, — черная ряса, черная скуфья, черный пояс, черные сапоги; вороной конь в черной сбруе (Их кони черным-черны,/и черен их шаг печатный./На крыльях плащей чернильных/блестят восковые пятна./Надежен свинцовый череп./Заплакать жандарм не может./Идут, затянув ремнями/сердца из лаковой кожи. стихотворение целиком