Технологии универсалий: грех, табу, санкции, стимулы, мотивы, совесть

Рассмотрение природы, смысла и взаимосвязей между основаниями и вершиной скалы культурно-цивилизационных универсалий будет незавершённым, если — в духе практического разума — не акцентировать вопроса «как делать». Технологический ракурс тем более необходим, что «авторы и актёры» собственной драмы не менее трудно различимы как с точки зрения того, что они принимают за элементарную норму или возвышенный идеал, так и в том, какими способами они их осуществляют.

К сожалению, в культурологической литературе не обращается внимания за глубинный антропологический исток таких технологий. Но если «в начале» мира человека было Слово, то определённо в начале его поведенческих ориентаций было слово «грех». Это характерно практически для всех культур.

Что такое грех? Это понятие имеет свои рациональные аналоги в психолого-правовом смысле как аномалия, или девиантное поведение. В любом случае это отступления действий и поступков от норм, принципов, идеалов. Однако легко заметить, что в этих вариантах грех, по-первых, рассматривается как отступление от господствующей нормы и, во-вторых, скорее фиксируется, чем объясняется.

В культурной традиции грех далеко не однозначен. Где древо познания, там не только рай, но и ад, и грех — в его начале. «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть. А от дерева познания добра и зла не ешь его; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрёшь». После этого сурового запрета Бог взял одно из рёбер Адама, «закрыл то место плотию» (Божья плоть?) и «создал жену». Но человек впервые решил по-своему, выдвинув претензию на пока вербальное со-творчество: «Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа». Затем Змей, который по неясным причинам был «хитрее всех зверей», возбуждает интерес жены к Древу познания. Она страшится Божьей кары, но искуситель обнаруживает осведомлённость в замысле Творца: «Знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плоды Древа), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 2: 16,17; 3: 5).

Если «расколдовать» эту интригу, искушение Адама и его жены, их грехопадение входило в замысел Бога, и эдемов Змей — скорее не источник греха, а его провокатор. Но каковы смысл и последствия этого замысла? Книга Бытия акцентирует изначальное несовершенство человека и вместе с тем его нежелание смириться с ним. С одной стороны, человек — Божье творение, но обременённое ущербностью «праха», из которого он сотворён. Человек богоподобен, но несоизмерим с единственным совершенством — своим Творцом. Свободная воля Бога — однозначно «линейное» благо, но свободная воля человека — продукт как его добродетели, гак и греховности. Первородный грех — это плод гордыни и своеволия человека, его упорного стремления не быть Богочеловеком, а стать самодостаточным Человекобогом.

Такое противоречивое видение греха унаследовано и развито христианством. «В качестве духа человек, — писал Гегель, — есть свободное существо, которое... не должно допускать, чтобы его определяли природные импульсы. Поэтому человек в его непосредственном и некультурном состоянии находится в положении, в котором он не должен находиться и от которого он должен освободиться. В этом состоит смысл учения о первородном грехе, без которого христианство не было бы религией свободы» (Гегель Г.В. Ф. Философия права. М., 1990. С. 82).

Но это религия не только индивидуальной свободы, но и коллективной ответственности. «Первородный грех»— не столько в зове плоти, хотя и она «не без греха», сколько в глухоте к зову духа, и первохристианство было озабочено именно этой проблемой несовершенного воплощения Творца. Когда Христос, упреждая расправу над блудницей, говорит: «Кто без греха, пусть бросит в неё камень», он обращается не к «скотам», а клюдям, и Мария Магдалена оказывается способной отречься от своей плотской греховности и обретает иную жизнь.

Здесь, пишет Лосев, получила колоссальное значение концепция первородного греха как отпадения человека от Бога. В представлении христианства возникла ничем не поправимая трагедия исторического развития человека, когда человек стал метаться из стороны в сторону и нигде не находить ни утешения, ни тем более — спасения. Потребовалось человеческое воплощение самого божества, чтобы указать подлинный путь спасения. Но Богочеловек Христос указывает только путь к спасению, а становиться или не становиться на этот путь, зависит от самого же человека (Лосев А.Ф. История античной эстетики. Кн.1. М.,1992. С, 211).

Этот путь — нравственный закон, и ап. Павел говорит: «Неужели от

закона грех? Никак; но я не иначе узнал грех, как посредством закона, ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: «не пожелай». Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю... Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, что не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех... Бедный я человек!» [Рим. 7: 7-9, 12, 14—15, 19, 20, 24].

В ходе развития христианской цивилизации укреплялась тенденция всё более снимать ответственность за замысел первородного греха с Творца и всё более — возлагать её на человека, акцентировать, что «закон духовен, а я плотян, продан греху». Такой двойной стандарт был дискредитацией и утратой универсального и позитивно регулирующего смысла символики первородного греха, её превращением в повод для инквизиторских расправ над «ведьмами». Виновными объявлялись все, включая ещё не обладающих свободой воли младенцев. Чехов, например, был убежден, что в вопросах добродетели или греховности высший судья человека — не внешняя мистическая или земная сила, а сам человек, его нравственная зрелость.

Таким образом, человек напоминает былинного богатыря, который стоит на судьбоносной развилке двух дорог, но заранее не знает, какая из них ведёт к добродетели, а какая — к греху. Фрейд определённо ставит на этой развилке культуру, которая выполняет сдерживающие и даже репрессивные функции, ограждая человека от соблазна идти по пути греха. Простейшая среди таких технологических функций — табу. По Фрейду, значение этого полинезийского слова «разветвляется в двух противоположных направлениях. С одной стороны, оно означает — святой, освященный, с другой стороны — жуткий, опасный, запретный, нечистый. Противоположность табу — обычный, общедоступный.

Табу — продукт культуры. Они являются древнейшими запретами, наложенными извне (каким-нибудь авторитетом). Это продукт обуздания самых сильных и поэтому самых разрушительных человеческих страстей. Табу — первая редакция проблемы свободы и необходимости.

Табу — это система запретов, которые удерживают субъектов в пределах определенных норм благодаря своему императивному характеру. Их роль в истории культуры/цивилизации трудно переоценить. Кем бы ни был предок человека, но выходить из своей животной купели он начал с заповедей — табу на определённые действия: «Не убий», «Не прелюбодействуй», «Не укради». Выполнение первой заповеди не исключило, но минимизировало взаимное истребление людей, вторая упорядочила отношения между полами и привела к возникновению семьи, третья освятила право собственности. Но структура табу повсюду имеет конкретно-исторический характер.

В нормальных, т. е. следующих определённым нормам и идеалам, социумах, варварство в любых проявлениях не только табуируется, но и репрессируется путём выработки и применения адекватных санкций. Санкция (лат. sancire — делать святым, нерушимым) — «освящение, одобрение, утверждение (санкционирование) законов и договоров и вместе с тем — тех наказаний, которые установлены за нарушение этих законов» (Котенев А.А. Архетипы власти. М., 2000. С. 404). В более широкой внеправовой сфере функции санкций выполняют либо морально-психологическое одобрение определённых действий и поступков, либо меры воздействия на субъектов с целью их принуждения к соблюдению норм и табу.

Непреходящую ценность имеет запрет на анархическое своеволие в форме посягательства на жизнь других людей и неотвратимость последующего наказания. Такие табу и санкции ограждают культуру и цивилизацию от хаоса и варварства. Но нередко эти инструменты оборачиваются против своих творцов. Показателен античный остракизм — изгнание из рода или города. Эллин ощущал свою идентичность, ментально был «у себя дома» только в качестве свободного гражданина полиса, города-государства. Осуждение на жизнь вне города было более жутким, чем смерть, существованием «живого мертвеца».

Вообще поставленная Достоевским проблема «преступления и наказания» — культурного характера. Основная проблема — обоснованность, неотвратимость и адекватность наказания, но точка предельного напряжения этой проблемы — отношение к самоубийству (суициду), убийству и смертной казни.

С формально-правовой точки зрения проблема самоубийства неразрешима уже потому, что после ухода индивида из жизни не к кому применить это право. Мотивация убийства в цивилизации совсем иная, чем животные инстинкты самозащиты или агрессии. Перефразируя классика, можно сказать, что когда люди губят других «за металл», это примитивная, «скотская» мотивация. Сущностный характер тайны мотивации лишения одного человека жизни другим — это состояние глубокого отчуждения и его преодоление путём устранения тех, кто, по убеждению отчужденного «объекта», препятствует достижению или восстановлению субъектности («образа врага»). Не менее двусмысленны страсти вокруг смертной казни. Конфуцию, который некоторое время выполнял функции судьи, приписывают суждение о том, что, не считая грабежа и разбоя, есть пять преступлений, заслуживающих смерти: «коварные и дерзкие поступки», «злые и подлые умыслы», «лживые и обманчивые речи», «обширная память на злые дела», наконец, «сеяние всяческих соблазнов». Не трудно заметить, что, за исключением «коварных поступков», все остальные — только намерения. Впоследствии мудрец исходил из иной максимы. «Что бы вы сказали, — спросил сановник Конфуция, — если бы я ради осуществления праведного Пути казнил всех неправедных людей? — Какая нужда казнить людей, коли управляешь государством? — ответил Конфуций. — Стремитесь к добру сами, и простые люди будут желать того же... Ибо сначала нужно научить людей, а потом судить их. Правитель должен м идти праведным Путём и вести за собой народ» (Малявин В. Конфуций. М.,1992. С. 221, 223-224).

Впервые вопрос о «безнравственности» смертной казни был сформулирован Ч. Беккариа в трактате «О преступлениях и наказаниях» (1764). После Великой французской революции Европа отказалась решать проблему смертной казни в духе «лечения от перхоти методом гильотины», и были предприняты попытки её запрещения. По Гегелю, несмотря на противодействие смертной казни, европейцы «не сумели провести её полную отмену, однако это привело к тому, что начали понимать, какие преступления заслуживают смертной казни и какие её не заслуживают. Благодаря этому смертная казнь стала реже, как и подобает этой высшей мере наказания» (Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.,1990. С. 148).

Эта проблема неотступно привлекала внимание Чехова. Его позиция сводится к тому, что «государство — не бог. Оно не имеет права отнимать то, чего не может вернуть, если захочет» «Самое лучшее и святое право королей, это право помилования»,— писал он. Однако высказавший такие убеждения чеховский персонаж — доктор, святой для города человек, был убит.

Какие изменения претерпела эта проблема за последнее столетие? Санкционирование Нюрнбергским трибуналом смертной казни нацистских преступников, никто, кроме фашистских недобитков и последышей, не ставит

под сомнение. Острая дискуссия вспыхнула в связи с требованием европейских институтов — отказа от смертной казни, как критерия цивилизованности и условия членства в ЕС. На этом фоне диссонансом прозвучало предложение Солженицына о возобновлении смертной казни, мотивированное тем, что права преступника сегодня выше, чем права жертв.

У этой проблемы немало и иных, требующих соломоновой мудрости, измерений. Среди них: допустимо ли табу на аборты, т. е. убийство зародившейся жизни? Следует ли запрещать клонирование людей? Помимо таких общецивилизационных вопросов, накопилось немало из арсенала «особенностей национальной охоты» за собственностью и властью.

В любом из этих вариантов действуют самые многообразные побудители в качестве внешних цивилизационных побудителей выступают стимулы - побуждение к действию со стороны других субъектов.Роль внутренних побудителей выполняют мотивы (лат. moteo — двигаю). Мотив, однако, не определяет действие. Он — результат психологического состояния, которое формируется на грани стимулов и мотивов, — совести.

Фромм рассматривает совесть в её простейшей ипостаси, как голос авторитета — родителей, государства или кого бы то ни было, кто окажется авторитетом в той или иной культуре. Но это внешний, не имеющий этической санкции, императив. В таких обстоятельствах люди испытывают не чувство вины, а страх. Предписания извне взывающей совести определяются не ценностными суждениями самого человека, а исключительно тем фактом, что её повеления и запреты заданы авторитетами. В отличие от неё, гуманистическая совесть — это не голос авторитета, а наш собственный голос, не зависимый от внешних санкций и поощрений. Совесть оценивает исполнение нами человеческого назначения; она является вестью в нас (на это указывает корень слова «со-весть»), вестью о нашем относительном успехе или о поражении в искусстве жизни (Фромм Э. Человек для себя Мн., 1992. С. 139-161)

В этом феномене Гегель усматривал убедительное свидетельство прогресса культуры. «Подлинная совесть есть умонастроение волить то, что в себе и для себя есть добро... право и долг... вместе с тем она есть сила, которой добро, вначале лишь представляемое как представляемое и долженствующее быть, обязано своей действительностью» ((Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.,1990. С. 178-180).

Чистая без кавычек совесть — продукт постепенной выработки человеком убеждений и стойкого следования им в своей деятельности. Это предполагает по меньшей мере два условия. Во-первых, зрелых убеждений не может быть без предварительного знания дела и его обстоятельств. Во-вторых, знание автоматически ещё не влечёт за собой действия. Подлинная деятельность – это единство теоретического и практического разума, властное требование совести и волевая решимость осуществить идеалы.