2015-01-30
519
Проблема языка философии и взаимопонимания между философами – это одна из серьёзных и значимых современных проблем, потому что сегодня, как и прежде, язык у философии не один, их много, как много философских концепций – теоретических моделей взаимоотношения человека и мира. Если наука, в силу своего объективно-универсального характера создаёт единый для всех ученых «дискурс о мире» (хотя, как замечал Т.Кун, парадигмы несоизмеримы…), то философия, органично включающая в себя как «субъективность» культуры и эпохи, так и субъективность автора, порождает подлинный полилингвизм – каждый философ говорит по-своему, даже если он находится в русле серьёзной традиции. А традиционность в минувшем ХХ веке совсем покинула философию. Конечно, мы по-прежнему размышляем о современных неогегельянцах или неоплатониках, однако уже экзистенциализм, господствовавший в середине прошедшего столетия, никак нельзя назвать единым течением с единым языком. Сартр не использовал в своей системе представлений экзистенциалы Хайдеггера, Хайдеггер вообще открещивался от названия «экзистенциалист», Ясперс изъяснялся гораздо более внятно, чем Хайдеггер и Сартр вместе взятые, а Камю и вовсе писал эссеистику да публицистику, используя по большей части художественный и журналистский язык и не накручивая сложных теоретических терминов.
|
|
|
То же самое относится к философам психоаналитического направления. Принадлежа, вроде бы к одной линии развития, восходящей к отцу-основателю Зигмунду Фрейду, все постфрейдовские авторы поют на разные голоса, пользуются различными дискурсами. Эти «веерные расхождения» языков и смыслов хорошо показаны в вышедшем недавно двухтомнике В.Лейбина «Постклассический психоанализ»[98]. Отчасти заимствуя фрейдовский язык и его концептуальную конструкцию, К.-Г.Юнг и В.Райх, Э.Фромм и К.Хорни, О.Ранк и Э.Берн пишут о своём и по-своему. Показательным примером является трансформация Э.Берном фрейдовского деления внутреннего мира на Я, Оно и Сверх-я в иную структуру: Взрослый, Ребёнок и Родитель. Смена языка выражает в данном случае изменение смыслов: внутренний Ребёнок – не инфернальное Оно с буйствующими черными страстями, а просто спонтанное, игривое и капризное начало; точно также вместо «несчастного Я» появляется разумный и практичный Взрослый, действующий по логике вещей. Таким образом, даже внутри одного широкого направления авторы должны постоянно уточнять свой язык, чтобы найти общение видение проблемы с коллегами.
Более того, ни за одним философским словом нет в наши дни жёстко закрепленного, всеми разделяемого смысла: нередко одни и те же понятия толкуются совершенно по-разному. Так термин «трансценденция» у авторов объективно-идеалистических школ означает «выход за пределы эмпирического мира», а у безрелигиозных авторов экзистенциальной направленности – выход к другим людям, преодоление телесной «капсулизации» собственного я, стремление к коммуникации.
|
|
|
Что же касается постмодернизма – само название которого является собирательным, это скорее, метафора, чем термин – каждый философ в полном смысле слова «говорит, что хочет» и как хочет. Общим для постмодернизма является протест против логики и смысла, против диктата разума, который как раз и требует некоего языкового единства. Поэтому, понимай, как хочешь! Можно и вовсе не понимать, тоже не беда.
Первое десятилетие ХХ века в полной мере унаследовало традицию недавно прошлого «не подчиняться никаким традициям». Эффект «Вавилонской башни» продолжается, многоголосица не утихает и вряд ли утихнет в ближайшее время, так как глобализирующийся мир не имеет другой единой идеологии, кроме рыночной конкуренции и потребления – все мировоззренческие модели отданы на откуп «свободным частным лицам». В этом есть свои минусы, и свои плюсы. Минус состоит прежде всего в том, что богатство языков, отражающее богатство философских моделей мироздания, предполагает некие «партикулярные истины», те истины, о которых можно сказать «у каждого она своя». Как мы уже говорили, философский дискурс не самозамкнут, он описывает нам реальность или её пласты, но в этом бесконечное богатство дискурсов явно или неявно предполагает «множество истин», которые никак не свести в одну. В этом случае философы становятся некоммуникабельны, каждый из них остаётся «в норке» своей версии бытия со своим языком, а философия как способ гуманитарной рефлексии распадается на множество осколков. Хотя, с другой стороны, возможно, как грубо говорят в народе, «каждая гадость найдет свою пакость», каждый читатель – своего философа, своего вдохновителя, утешителя и мировоззренческого вождя.
Плюс нынешнего состояния философии с её полилингвизмом и множественностью философских моделей состоит в том, что равнодушный рынок оставляет мыслителям полную свободу сходить с ума по-своему: фантазировать, выражать внутренний опыт, улавливать актуальные проблемы человечества, прочерчивать новые трассы грядущей мысли – находить для этого и изобретать ради этого новые понятия и экзистенциалы. Во всяком случае, никого не принуждают «перейти в единую философскую веру» и вытвердить лишь один философский язык, никого – благодарение Богу – не наказывают за мыслительные эксперименты, нетривиальный дискурс, необычные идейные и категориальные решения.
Впрочем, надо заметить, многоголосица дискурсов в немалой степени тяготит самих современных авторов. Мои «походы» по франкоязычным философским сайтам в Интернете убедили меня в том, что на родине Сартра, Дерриды и Лакана основная часть философов склонна следовать классике: изучать мыслителей Нового времени, почитать феноменологию, размышлять о философских проблемах внятно, рационально и с социально-практическим уклоном.
Каким же образом современные философы, говорящие на разных концептуальных языках, могут понимать друг друга? Мне кажется, что при всей важности языка как формы донесения и огранки мысли, в основе философского взаимопонимания все же лежит не сам по себе язык, а интерес к конкретной проблеме и концептуальный подход к ней (та самая «идея», о которой мы писали в начале статьи). Именно поэтому взаимопонимание представителей разных концепций наилучшим образом выстраивается вокруг проблемы. В этом смысле можно выделить:
- Проблемы метафизики;
- Проблемы общества;
- Проблемы внутреннего мира (сознания, бессознательного, восприятия, переживания и т.д.);
- Проблемы коммуникации;
- Проблемы «практического влияния философии», а также этические, эстетические и иные философские сферы.
Конечно, «философские парадигмы» могут быть в еще большей степени несоизмеримы, нежели научные, но если они строятся вокруг содержательных сюжетов, понятных философам разных направлений, то философы могут до какой-то степени «транспонировать» свои философские языки в языки своих оппонентов или «иноконцептульных» участников диалога. Конечно, чтобы совершить такое транспонирование, нужно согласиться до какой-то степени редуцировать собственное, несомненно драгоценное, представление, перевести его в чужую систему понятий, неизбежно потеряв по дороге часть смысловых тонкостей. Но, видимо, это цена за выход во вне. В. Франкл, критикуя в свое время экзистенциализм, называл его «калейдоскопизмом»[99], поскольку в калейдоскоп виден только калейдоскоп. Если философ хочет видеть не только узоры в «своем калейдоскопе», но и заглянуть в философские вселенные других людей, он должен отчасти пожертвовать вниманием к себе, своему видению и своему языку, эта умеренная жертва нужна для осуществления той самой «трансценденции» – в данном случае – к другим философским системам и дискурсам. В общем, для взаимоувязывания философских языков прежде всего нужна добрая воля самого философа, его активное желание найти взаимопонимание и общее поле для диалога.
|
|
|
Важно подчеркнуть, что в самой философии заложена принципиальная возможность понимания между различными авторами, и язык каждого из них не является здесь непреодолимым препятствием. Ряд лет назад в статье «Предварительные заметки к изучению средневековой эстетики»[100] С.С.Аверинцев отмечал, что мы можем понимать мыслителей прошлого, потому что, несмотря на все различие времён и культур, в самой мысли заложен трансцензус – универсальность, преодолевающая частные характеристики. Этот трансцензус работает не только в отношении мыслителей античности или средневековья, он работает и в среде современных философов, которые хотя и живут в одну эпоху, но в полном смысле слова «говорят на разных языках».
|
|
|
Конечно, сам язык, в особенности, отражающий специфику ментальности конкретной культуры, нельзя сбрасывать со счетов. Языки философов это ведь не только «языки философии», но и просто языки, национальные и культурные: так, санскрит – это не английский, хинди – не французский и не русский, а арабский литературный язык и вовсе имеет свою специфику, отличающую его как от арабских же диалектов, так и от индо-европейских языков. Работающий в Институте философии РАН профессор А.В.Смирнов[101] в нескольких своих монографиях, посвященных логике смысла, доказывает, что логика самого строения арабского языка ведёт нас по иному смысловому пути, нежели аналогичные рассуждения в рамках других языков. И тем не менее! Желающий понять – да поймет.
Непонимание между философами-современниками, да ещё принадлежащими к одной – европейской – культуре, а порой и говорящими на одном национальном языке чаще всего упираются в то, что их профессиональный дискурс отражает совершенно разные грани предмета, который вызывает их философский интерес. Разные языки обусловлены разными углами зрения. Это хорошо иллюстрируется при рассмотрении проблемы сознания, поскольку обращённые к ней философы принадлежат к разным философским школам, и когда они собираются вместе, например, на конгрессе, или конференции, то выступления часто сопровождаются недоуменными возгласами, хихиканьем, пожиманием плечами и кулуарными комментариями. Действительно, у феноменологов, марксистов, сторонников Серля и Деннета, а также последователей информационного подхода совершенно разный понятийный аппарат, производный от их способа рассмотрения проблемы сознания. Феноменологии толкуют о бытии внутреннего мира − ноэзисе и ноэме, интересуются способами полагания воспоминаний, суждений и образов воображения, а когнитивисты (кстати сказать, используя понятие интенциональности!) размышляют о функционально-физиологических аспектах мышления, о нейронных сетях и реальных поведенческих реакциях. Сторонники информационной концепции обсуждают способы кодирования информации, а марксиситы-ильенковцы беседуют о диалектических переливах и сознании как функции социума, о движении «по контуру предмета», создающем феномен идеального. Разные ракурсы – разные дискурсы – отсутствие единых позиций и общего поля для диалога.
Непонимание между философами-современниками поддерживается уже упомянутой нами тенденцией, которая фактически стала модой, на изобретение в рамках своей концепции собственного понятийного аппарата. Старая истина «Бритвы Оккама» «Не сотворяйте сущностей без надобности» оказалась забыта, смыта «тираноборческим» восторгом философов ХХ века, сражающихся с философской классикой. И Хайдеггер, и Сартр, и Деррида с Делезом нуждаются в толкователях, в толмачах, которые должны, мучительно закатывая очи, перечислять возможные варианты понимания того или иного термина. Загадочность и таинственность, конечно, красива и интригует, но мир и так достаточно сложен и неоднозначен для того, чтобы философы превращали каждое свое слово в шараду. Между тем, быть «творцом шарад» ныне почетно, философская молодежь нередко очаровывается именно непонятностью, витиеватой заумью, которая, если ее просто прояснить, окажется тривиальностью. Между прочим, в истории философии ХХ века можно указать на забавные параллели, когда одни и те же мысли высказывались как темно и запутанно, так и ясно и отчётливо. Например, идея «жизненного проекта», весьма туманная и непонятная у Хайдеггера, достаточно ясно прописана у Х.Ортеги-и-Гассета с его журналистской лихостью. Та же хайдеггеровская идея Бытия как внепредметного начала мира совершенно прозрачно выписана у Э.Фромма с честной ссылкой на идеи Мейстера Экхарта. Конечно, можно сказать, что Фромм создавал свой труд гораздо позже Хайдеггера, и мысль о бытии уже давно обсуждалсь в философии к этому моменту, но как бы то ни было, то, что написано у Фромма – вполне внятно.
Разноречивые философские языки, включающие индивидуальные метафоры, ставшие экзистенциалами, могут пересекаться, перекрещиваться, образовывать синтезы. Так Ж.-П.Сартр толкует об экзистенциальном психоанализе, создавая синтез концепций и синтез философских языков. Порой тот или иной язык начинает вторгаться в сопредельные сферы духовной жизни. Например, хайдеггеровская терминология сделалась частью психотерапевтического подхода Л.Бинсвангера, хотя сами по себе установки и оценки Хайдеггера не несут психотерапевтического смысла: от них можно скорее заболеть, чем выздороветь.
Каков же путь к взаимопониманию современников, кроме их доброй воли к пониманию друг друга? Мне думается, что здесь должно играть свою роль обычное философское образование. Всякий серьёзный философ должен быть прежде всего хорошо знаком с языками своих предшественников, должен знать философскую классику с её категориальным аппаратом, ибо именно от классики все «танцуют как от печки». Известно, что «философские хулиганы» – постмодернисты, ниспровергатели кумиров прошлого, никуда не могут деться от ненавидимых ими «идолов» − философов 17-19 веков. Всерьёз читать их произведения способен тот, кто предметно знаком с классическими текстами, кто понимает, вокруг чего кипит герменевтический сыр-бор и ломаются деконструкционные копья. Знать современность без классики невозможно, ни один философский язык сегодняшнего дня не может быть по-настоящему понят без Платона и Аристотеля, Декарта и Канта, Гегеля и Маркса.
Сказанное в полной мере относится к нам, российским философам. В настоящее время у философов России, как мне представляется, нет единого философского языка. Дискурс советского марксизма в массе ушёл в прошлое и остался в активе лишь небольшого числа философских групп. Православно-религиозный дискурс Серебряного века был отчасти актуализирован в 90-е годы ушедшего столетия, но общепринятым языком не стал просто потому, что основная доля мыслящих и пишущих нынешних философов не являются искренне верующими православными. Они воспитывались в ином мировоззрении и после крушения советского марксизма с его идеологией прислонились кто к постмодернизму, кто к оккультизму, а кто – к неодарвинизму. Православные тоже есть, но они не являются «мейнстримом», поэтому христологический язык изгнанников «философского парохода» не стал общепринятым в сегодняшней российской философии. Язык – это форма идей, если идеи не властвуют, их язык не говорит.
Нам, российским философам, ещё искать и искать свою собственную философскую идентификацию, хотя в ситуации всеобщего разброда и шатаний скорей всего у нас в обозримый период как и во всем мире будет много философских языков. Задача состоит в том, чтобы, чтобы говорящие на них авторы могли понимать друг друга, сумели найти способ адекватного «внутрифилософского» перевода, который породил бы диалог, а не конфронтацию. Будем надеяться, что такой поиск увенчается успехом.
