2015-01-13
307
– А… – заикнулся кто-то.
– А кто не поспеет – понял Старый, – тому после две седмицы на поварне репу чистить да котлы отмывать…
– А… – не унимался любопытный новик.
– А кто вовсе ухоронку не сыщет, – отрубил Наставник Ясь, – так тот лучше пусть сразу домой ворочается, таким раззявам здесь делать нечего!
Новики поняли урок и повесили носы.
Кому куда идти – конались по ратовищу копья. Невзору выпало идти на север. Бересто привело его к самой литовской меже, где в дубовом дупле он и сыскал Ясеву ухоронку – подвеску для меча в форме наконечника стрелы. Но искал слишком долго, и теперь время поджимало – боялся не поспеть до Корочуна. Потому и срезал крюк через болота и неведомый дотоле лес.
Срезал, называется…
Решась, наконец, Невзор снова сплюнул на снег, для чего-то внимательно проследил, как замерзает свернувшаяся шариком слюна, сильно оттолкнулся ратовищем короткого копья и заскользил по пологому длинному склону к дымящимся сугробам.
И уже на ходу понял, ЧТО странного в этой веси.
Тишина.
Не лаяли псы, не мычали коровы, не ржали кони.
Тихо было среди этих сугробов.
Невзор выкатился к крайнему сугробу и остановился, упираясь ратовищем в снег. Ожидал непонятно чего.
Серый вдруг насторожился и снова беззвучно оскалился. Чуть скрипнула дверь и из-за ближнего сугроба возникла – не вышла, а именно возникла, словно блазень-призрак – молоденькая девушка, почти девчонка. Увидела Невзора и замерла, не отрывая глаз.
Мальчишка замер тоже. А Серый вдруг улёгся на снег и спрятал морду меж лап – стало быть, и беспокоиться нечего.
Девчонка была хороша. Узорная бледно-зелёная рубаха, крашеная плауном, с красно-золотистой вышивкой, клетчатая понёва, овчинный полушубок нараспашку, шапка с бобровой опушкой… Круто выгнутые густые брови, пронзительные серые глаза, тонкий прямой нос и – длинная коса из-под шапки.
Несколько мгновений они глядели друг на друга, потом девчонка спросила:
– А ты кто такой?
– А ты? – не остался в долгу Невзор.
– Я первая спросила! – девчонка топнула ногой, хмуря брови – видно было, что она не в духе. – Отвечай, блазень!
– Я – блазень? – Невзор не знал, смеяться ему альбо злиться.
– А кто же?! – ворчливо бросила девчонка. – Может быть, я?!
– А чего же? – новик усмехнулся. – Я в прошлом году здесь с отцом проходил, никакой веси не было…
Казалось, она готова засмеяться… но тут же это предчувствие куда-то сгинуло – девчонка нахмурилась ещё больше, теперь казалось, что она вот-вот заплачет, словно слова Невзора что-то ей напомнили. Что-то страшное.
– А ты за оберег подержись, – враждебно посоветовала девчонка. – Глядишь, глаза-то и разуются, тогда и увидишь кое-что…
Невзор невольно взялся за серебряный оберег на груди – громовой цветок в круге.
– И выматериться не забудь, – бросила девчонка.
Да она же просто смеётся над ним! Невзор грозно засопел и двинулся вперёд, она отскочила мало не на сажень назад, но убегать не стала – прыжок её плавно перелился в какое-то более грозное движение – и вот она уже как дикая кошка ждёт его нападения, чтобы вцепиться ему в глаза…
И ведь вцепится, пожалуй… и неведомо, за кем тут будет верх…
Серый открыл глаза и насторожил уши, но голову с лап не поднял, словно говоря – чего на пустом месте беспокоиться?
Невзор озадаченно остановился – хорош он будет, если увидят, как он дерётся с девчонкой…
– Да брось ты, – сказал он неуверенно…
Она, наконец, улыбнулась, но как-то неуверенно, словно её много и жестоко обижали… и теперь она боится верить людям… возможно, так оно и было.
– Меня Невзором зовут, – сказал он, всё ещё колеблясь, говорить ли правду иль всё же поостеречься. – Говорят ещё, будто я – сын гридня Несмеяна…
– А здесь чего делаешь? – всё ещё недоверчиво спросила девчонка. Она опустила руки, и тут только Невзор заметил, что из её кулака торчит длинное лёзо чуть изогнутого ножа.
Ого! А пчёлка-то с жалом!
Зато уж точно не нежить – куда нежити стальное оружие в руках удержать?
– Иду, – фыркнул он. – Мне к Нарочи надо добраться до Корочуна.
Несколько мгновений девчонка разглядывала Невзора, потом решительным движением спрятала нож. Видимо, поверила. Серый опять закрыл глаза, уши пса снова обвисли.
– Меня Красой звать… говорят, я была дочкой Неклюда-огнищанина…
Невзор вмиг ухватил главное.
– Была?! – вырвалось у него. В следующий миг мальчишка прикусил язык, но было поздно – лицо девчонки скривилось. Но миг – и она справилась с собой.
– Была – кивнула она почти спокойно, и голос её почти не дрожал… – Потому как нет его больше…
Новик закусил губу.
– Сбеги мы, – добавила девчонка. – От Плескова…
Невзор молчал.
– Ладно, – бросила Краса, опустив голову… – Ты на меня не сердись, Невзоре? Есть хочешь, небось?
И когда это кметь отказывался от еды? И Невзор, хоть и не кметь ещё, а тут же ощутил, как у него бурчит и тянет в животе, и вспомнил, что в заплечном мешке осталась только горбушка зачерствелого хлеба и ломоть копчёного сала, а бежать ещё весь день.
Но просить еду у сбегов, которые сами с хлеба на квас перебиваются… небось даже коров у них нет. Совесть не дозволяла…
– Погоди немножко, – кивнула Краса, правильно всё поняв. Крутнулась на месте, взметнув подолом понёвы и полами полушубка, и снова скрылась за сугробом.
Ждать пришлось недолго. Не успел бы Невзор сосчитать до двадцати, как она снова появилась:
– Вот, держи, – в руках у новика вдруг оказался ещё горячий пирог, вкусно пахнущий печёной рыбой. – А то может, зайдёшь… передохнёшь мал час?
Несколько мгновений он и вправду думал – а то зайти? Но время поджимало…
– Нет, – мотнул он головой, жуя пирог. – Спешить надо…
Разломил пирог пополам, протянул половину Серому. Пёс оскалил страшные клыки, Краса ойкнула и попятилась. Но Серый только весело ухмыльнулся широко раскрытой пастью и осторожно взял пирог из руки хозяина.
Невзор глотнул. Краса торопливо протянула ему глиняную чашу с дымящимся горячим сбитнем… Глотнул… сбитень дымящейся волной прокатился по жилам, заставил каждый сустав заиграть и напрячься… теперь и бежать будет легче.
– А вы где тут живёте-то? – спросил он, чтобы не молчать, и снова откусил кусок. – Я сначала думал – в норах, что ли?
– В землянках, – грустно ответила девчонка. – Человек по двадцать в каждой…
– Хм, – сказал новик, чуть было не подавясь. Вообще-то они в войском доме тоже спали все вповалку в одной горнице, и только Старые жили в отдельном доме в два яруса. Да ещё в другом доме, длинном, по самый князёк засыпанном землёй – шептались, что первый наставник здесь был из урманских земель, вот он построил такой дом, на свой, северный, лад – жили семеро воев, помогающих Старым в наставлениях. Только одно дело – два десятка молодых парней, почти что и мальчишек ещё… а другое – несколько взрослых семей… хоть даже и родня друг другу… родовичи.
Поспешно дожевал остатки пирога, допил сбитень.
– Воля богов да будет над этой кровлей, – сказал он, кланяясь. – И тебе благо дарю, дева Краса…
Она невольно покраснела – такими словами с ней ещё никто и никогда не говорил. Сварливость и неприязнь в её взгляде таяли на глазах.
– Уходишь? – спросила она чуть ли не с грустью.
– Надо, – коротко ответил Невзор. – Но я ещё ворочусь, будь уверена…
– Да уж, верю! – бросила она вдруг всё тем же сварливым голосом. Словно скурату ласковую сбросила. Словно он её обидел чем…
Новик коротко усмехнулся…
– Будь здорова, славница! – бросил он, уже не обращая внимание на сварливость девчонки – теперь-то он знал, что это всё – не настоящее. Оттолкнулся ратовищем и заскользил по снегу. На бегу оборотился – Краса всё ещё смотрела ему вслед – махнул рукой, и скрылся за стеной закуржавелого чапыжника.
Краса долго ещё смотрела вслед насмешливому и немногословному мальчишке. И только когда он пропал за чапыжником, когда он уже не мог её видеть, махнула ему вслед рукой.
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
БУЕСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПЕПЕЛ
1. Чёрная Русь. Нов Городец.
Предзимье 1066 года, грудень
Тысяцкий Нова Городца, Неизмир разглядывал пыльную, побитую редким первым снегом дорогу, морщась от невесть откуда взявшегося колотья в боку. Что-то было тяжеловато на душе. Вроде как и тревожиться-то не с чего, и дозоры высланы, и стража на стенах и вежах выставлена, скоро и ворота уже затворять. И всё одно, что-то непонятное и смутное тянуло за душу и мешало спокойно идти к вечерней выти со своими домочадцами.
Неизмир тряхнул головой. Тьфу ты, пропасть, – с сердцем подумалось ему, – привяжется же назола. Опасности для Нова Городца взяться сейчас совсем неоткуда – литву полоцкий князь замирил ещё два года тому, а больше к городу и подступить-то некому! Разве что… разве что сам Всеслав и осмелится. Неизмир поёжился – беспокойный полоцкий князь ему нравился своим справедливым и дерзким норовом, хотя его летнее взятие Новгорода Великого не давало покоя и Неизмиру. От полоцкой земли и Белой Руси до Руси Чёрной – рукой подать. И куда теперь кинет полоцкого оборотня – несмотря на отношение к Всеславу Неизмир привычно именовал его оборотнем – бог весть.
– Воевода, – негромкий голос сзади настиг внезапно, Неизмир даже вздрогнул. Оборотился – на ступенях всхода, наполовину скрываясь в отверстом зеве лаза, стоял вестоноша, мальчишка из дозора, недавно отосланного им за стены города.
– Чего стряслось, Прилуче? – встревожился тысяцкий.
– Да там люди какие-то, – Прилук пожал плечами. – Вроде как купцы, что ли… Старшой меня к тебе и послал…
– Что ещё за люди? – ну мало ли какие люди могут быть около Нова Городца. Но Неизмир вдруг почуял, как внутри у него что-то напряглось, словно натянутая тетива. Предчувствиям своим он привык доверять, тем более, что жил на самой меже Руси. – Сколько их там?
– С десяток будет, – Прилук уже отдышался и говорил ровно и спокойно.
Десятеро купцов… что за угроза? Но Неизмир всё никак не мог успокоиться…
Бросил быстрый взгляд за тын – ольховые заросли не подступали к острым палям вплотную, вырубленные мало не на два перестрела. Но всё одно надо быть осторожнее, тем более, что и солнце уже клонится за зубчатую стену сплошного леса, а из распадков и урочищ ползут голубовато-туманные сумерки.
– Л-ладно… – протянул Неизмир задумчиво. – Встретим тех купцов.
Крупную рыбу ловят на живца. Так же, на живца, Всеславль гридень Несмеян поймал и новогородецкий дозор на Менской дороге, а после – и сам Нов Городец.
Дозорных было двое. Конные, в стегачах и коярах, в кожаных шеломах с чупрунами из конского хвоста на темени, с короткими копьями, лёгкими щитами, топориками и луками, они ожидали ряженый обоз на изгибе дороги у взлобка, с которого уже должен был быть виден и сам Нов Городец.
Старшой, молодой ещё вой, хоть уже и с матёрыми усами, оглядел обоз глубоко посажеными глазами и поднял руку:
– Стой! – и когда телеги остановились, прибавил. – Кто таковы?
Сблизились. Там, засадные, небось, уже и тетивы потянули, ловя на кончики стрел обозников – эвон и дозорные стараются стать так, чтоб не попасть меж опушкой ольховника и обозом – вестимо, там, в ольховнике, засада и есть.
Старшой разглядывал их с сомнением, и сомнения эти у Несмеяна были как на ладони – самый обычный купеческий обоз, которых по просторам Руси бродит невесть сколько. Купец мелкого пошиба, двое слуг, три стражника, шесть коней под седлом, да три гружёных телеги.
– Кто таковы? – властно переспросил старшой, подъезжая ближе.
– Купец я, – ответил независимо Витко, ряженый под купца – нарочно и бороду отрастил для того и шапку по самые уши натянул, чтоб чупрун войский не заметили. – Из Владимира, с Волыни. Ядреем кличут.
А вот это верно придумал, – мысленно похвалил Несмеян, косо поглядывая на дозорных. Назовись-ка настоящим-то назвищем – где это видано купца звали Витко? Витко ж войское имя! Раньше по то как-то и не подумали даже, а вот Витко-то сам сообразил, молодец…
А рука Виткова уже около самой ножевой рукояти на поясе лежит, и вои то видят… Пусть видят, – возразил сам себе Несмеян, – у них на лбу ведь не написано, КТО они таковы – то ли стража городовая новогородецкая, а то ли и вовсе тати шатучие…
– А в Городец к нам за какой нуждой? – не отставал старшой. Вот же назола! – со злостью подумал Несмеян, двигая коня чуть ближе.
– Ну за какой нуждой в Нов Городец ездят? – пожал плечами Витко-Ядрей. – С литвой торговать известно, с ятвягами.
– Да чем с ними торговать-то? – старшой усмехнулся. Видно, поверил, наконец. Расслабился.
– Ну как чем? – развёл руками «купец». – Янтарь у них торговать буду – здесь ведь самые янтарные места-то?
– И то верно, – кивнул, соглашаясь, старшой. – А везёшь чего?
– Зерно, да муку, – «Ядрей» бросил вопрошающий взгляд на Несмеяна. Тот чуть склонил голову и подъехал ещё ближе. – Этот товар у них в цене, у самих-то в болотах рожь даже плохо родит… на ячмене сидят на одном…
– А чего припозднился-то так? – городовой кметь спрашивал уже не взаболь, а просто от любопытства.
– Конь расковался, – нашёлся Витко и тут.
Старшой окончательно поверил и отворотился, махнул рукой, давая своим знамено. Не свезло тебе сегодня, вой, – с лёгким сожалением даже сказал про себя Несмеян, видя, как выходят из кустов ещё двое с тяжёлыми составными луками в руках. – Чересчур ты доверчив, пусть даже мы и были бы обычные купцы.
В кустах захрипел ворон – Всеславли кмети готовы были к делу, значит, дозорные вышли на дорогу все. Витко метнул руку к кистеню, новогородецкий старшой изумлёно округлил глаза – ведь успел уже поверить этим «купцам»! Рука его метнулась к чекану, но Несмеян опередил – кованый медный комок кистеня врезался старшому в висок, с хрустом ломая кость. Остальные трое дозорных пали тут же – один насмерть, а двоих других Всеславичи скрутили и связали. Князь не велел проливать слишком много крови.
С ржанием метнулись по полю кони, Несмеяновы вои ловили их за волочащиеся поводья.
Конь Несмеяна переступил через поверженного новогородецкого старшого, гридень придирчиво оглядел одежду – не попала ли хоть капля крови? Перевёл взгляд на связанных кметей, вздрогнул – один глядел такой ненавистью, что стало как-то не по себе.
– Сколько вас было? – спросил он внезапно.
– Пятеро, – ответил вой, прикусил язык, да только слово – не воробей.
– Где пятый? – вмиг похолодев, крикнул Всеславль гридень – весь замысел стремительно погибал, рушился куда-то в пропасть. – Говори, ну?!
Кметь смолчал. Ответил второй – он-то как раз глядел на Несмеяна спокойно:
– Мальчишка. Его старшой в город отослал, как вас завидел.
Гридень облегчённо вздохнул, а тот, ненавидящий, прохрипел своему товарищу:
– Паскуда! Татям!..
Несмеян двинул коня дальше, велев своим через плечо: «Прибрать!», и уже не слышал, как второй кметь ответил, а слышал бы – погордился:
– Это не тати, – помолчал и добавил. – Это Всеслава-князя гридень, я его знаю. Они не грабить идут.
– И что? – яростно возразил первый, но ответа уже не получил – Всеславичи заткнули обоим рты и поволокли.
Через несколько мгновений на дороге не осталось ни единого следа – только едва различимые в вечерних сумерках пятна крови в пыльном снегу. А убитых дозорных кмети Несмеяна оттащили в кусты и придавили валежником.
Подходя к воротам, Неизмир уже слышал громкий голос воротного стража – тот с кем-то препирался в проёме, а за обеими створками всё ещё отворённых ворот стояли вои и весело прислушивались – похоже, заезжий купец перечислял такие привычки и наклонности, о которых городовые вои и не слыхали.
Краем глаза тысяцкий успел заметить, что наверху ворот, на веже, всего один дозорный, над воротами на переходе никого нет, успел отметить про себя какую-то несообразность происходящего, но не успел понять – какую именно. Всё внезапно пришло в движение.
На кровле надвратного перехода возникла стремительная человеческая тень, что-то мелькнуло, и дозорный, хрипя, завалился назад. А тот, с кровли, уже сиганул через балясник внутрь вежи. Ругань в подворотни вдруг оборвалась, раздался всхлипывающий вскрик. Неизмир перешёл на бег, всё ещё не до конца понимая, ЧТО случилось, но уже ловя на бегу рукоять меча, когда из ворот, распахнутых на всю ширину, навстречь прянули с оружием в руках – тускло блестели в закатном солнце мечи, свистели, крутясь, кистени. Да какие же это купцы? – поразился Неизмир при виде мечей.
Но думать было некогда.
Нападавшие были бездоспешны, в лучшем случае – в коярах да стегачах, а воротная стража и сам Неизмир – в бронях.
С лязгом скрестилось, высекая искры, нагое железо, и тысяцкий Новгородка ещё раз убедился, что нападали никакие не купцы: носить меч могут только кмети да гридни, да и никогда купцу оружием ТАК не научиться владеть!
Сзади уже ревели рога, глухо бухало било, Неизмир слышал топот бегущих воев и кметей из собственной дружины. Он мельком подивился, на что же рассчитывали эти десятеро, хоть и добрых бойцов – город вдесятером всё одно не захватить. И тут же кто-то рассудительный внутри него возразил: а с чего ты, Неизмире, взял, что их всего десятеро? Только потому, что Прилук тебе так сказал?
И верно – в крепость уже вливались конные, окольчуженные кмети, лезли через тын, цепляясь за островерхие пали арканами. Беда, – понял Неизмир, отмахиваясь мечом от наседающих находников.
Терема оказались отрезаны от тысяцкого и его дружины в мгновение ока – кто-то умный направлял врагов. Неизмир понял, что к своему терему ему уже не пробиться, и даже семью не спасти, окинул взглядом площадь и ужаснулся быстрой гибели своих воев. Крепость было уже не удержать, остаться сейчас внутри было смерти подобно, надо было спасать тех, кого ещё можно, уходить через вторые ворота.
Криками тысяцкий собрал вокруг себя три десятка воев, ринул к Лесным воротам, обрастая людьми и теряя их в скоротечных схватках. Находники бросились было впереймы, но не сдержали – настолько смертоубийственным был порыв Неизмировых ратных. Огрызаясь оружием, отбрасывая врага короткими наскоками, новогородецкая городовая рать всё же прорвалась к воротам. Здесь пришлось выдержать новый суступ, самый отчаянный – пока отваливали в стороны тяжёлые створы. Словно ком снега, скатились с Красной горы, прорвались к дороге, успев попутно запалить за собой два стога – дали своим знать, тем, что в дозорах бродят опричь города.
Неизмир не отчаивался – врагов в городе немного, сотня едва наберётся с небольшим, и город для них чужой. А он сам, его вои и кмети, которых с полсотни уже сейчас есть, в Нове Городце – дома. К ночи соберётся ещё полусотня распущенная им в дозоры, и тысяцкий отвоюет город обратно.
С Неизмиром за город вырвалось не больше половины городовых воев, остальные ещё бились, но когда завидели, что тысяцкий ушёл, всё как-то само собой остановилось – новогородецкие кмети жались друг к другу, щетинясь в стороны стальными жалами копий и понимая, что если сейчас неведомые находники ринут разом – им не устоять.
Несмеян, уже в кольчуге и клёпаном стальном шеломе, подъехал ближе – в сумерках и мечущемся свете факелов были видны потные и грязные лица, настороженно глядящие глаза.
– Гой еси, господа новогородецкие! – сказал он негромко, перекинул ногу чрез высокую, выгнутую луку седла и спешился.
Вои нестройно, вразброд, отозвались.
– Не знаем тебя! – задорно крикнул кто-то из-за спин старших. Несмеян не спеша стянул с головы шелом.
И почти сразу же кто-то его узнал – верно, из бывавших в Полоцке, альбо в походе на половцев шесть лет тому.
– Несмеян!
– Всеславль гридень! – прошёлся по толпе шёпоток.
– Сдавались бы, господа кмети, – дружелюбно предложил гридень, покручивая ус.
– Чего ради? – хмуро спросил ближний воин, уже немолодой, отсвечивавший не первой сединой в короткой бороде и усах.
– А чего ради вам гибнуть-то? – спросил Несмеян. – Город ваш князь Всеслав Брячиславич под себя забирает, грабить не будут никого, на службе все остаетесь – в вечевые дела князю не мешаться же. Неуж мыслите, что под полоцким князем городу вашему будет хуже, чем под киевским? А, удальство кривское?
Толпа одобрительно загудела. Передний воин хмуро оборотился, огляделся посторонь, потом сплюнул.
– А если нет, тогда что?
Несмеян несколько мгновений разглядывал плевок – тот своротился в снегу чёрным пыльным шариком – потом сказал:
– А кто сдаваться не хочет, тем из города путь чист.
Каждый раз, отправляя сторожу за стены города, Неизмир давал воям наказ – будет знамено, что город враг взял – не ломиться дуром, а собраться всем на Каменной поляне, попутно вызнав о враге как можно больше. А знамено сейчас тысяцкий дал сам, запалив стога у дороги. Они там для того нарочно и стояли.
Каменная поляна, ккоторой вывел своё невеликое войство и Неизмир от Нова Городца всего верстах в десяти – небольшой пятачок бугристо-каменистой земли, тесно окружённый лесом и усеянный валунами-останцами. Плохое место, – говорят иногда новогородчане, хоть ничего нечистого за Каменной поляной до сих пор замечено не было. Однако же дыма без огня не бывает.
Темнело быстро. Как только луна скрылась в густеющих облаках, тысяцкий Нова Городца велел выступать к городу. Выброшенные вперёд конные дозоры пока что не подавали ни вести, ни навести, но и то было хорошо – молчат, стало быть, всё идёт как надо.
И всё же опоздал.
До Лесных ворот оставалось всего-то с полтора перестрела, когда тысяцкий остановил коня людей на самой опушке ольховых зарослей.
Город не спал. Ярким, высоким пламенем пылали факелы, освещая ворота и дорогу словно днём, гомонили у ворот находники, которые захватили Нов Городец. А на дороге…
У Неизмира захватило дух.
Разбрызгивая блики пластинами доспехов и рассыпая искры мелкозвенчатым кольчужным плетением, длинной змеёй растянувшись по дороге, к крепости подходила рать. Не меньше четырёх сотен конных, все при доспехах и с нагими клинками, готовые, если что, сразу же и в бой.
Стучали по изрядно уже оснеженной дороге подковы, звенело железо, слышались сдержанные голоса кметей. Лязгая доспехами шла конная дружина какого-то князя, ибо кмети все были русичами, уж это-то Неизмир понял враз. И тут же понял, КОМУ из князей могло прийти в голову взять Новгородок у великого князя.
А в следующий миг тысяцкий увидел и старинный кривский стяг – алое полотнище с белыми ломаными крестами у древка и Белым Волком Белополем – и едущего под ним на вороном – хоть бы шерстинка светлая! – коне рослого всадника. Алое корзно, начищенная до блеска кольчуга.
Всеслав Брячиславич.
Полоцкий князь, проклятый оборотень.
Изгой.
Неизмир сглотнул, согнав комок из горла вниз. Вот сейчас бы… Нет. Не сдюжить. У него сотня воев всего, вчерашних городских ремесленников, из них половина – пешие. А там – не меньше пяти сотен конных кметей, людей, которые сделали войну своей жизнью. Не дадут даже от опушки отойти, развернутся, стопчут конницей и поедут пировать в город.
Однако же, великому князю Изяславу Ярославичу доложить про то было надо, и Неизмир поворотился, отыскивая взглядом Прилука.
2. Белая Русь. Река Березина.
Зима 1066 года, просинец
Горели вёски.
Горький и тошнотворный запах гари, особенно ясно слышный в морозном воздухе, полз длинными языками в лесах и распадках, разгонял сторожкое зверьё по берлогам и логовам. Дымы стояли столбами опричь всего стана великокняжьей рати, ополонившиеся кмети продавали угрюмых кривских мужиков, зарёванных баб и пугливо притихших детей рахдонитам тут же, прямо на стану. Вездесущие торговцы живым товаром раскинули шатры невдалеке от стана самого великого князя, день и ночь звенело серебро, и лились мёды и вина, невзирая на строжайшее прещение великого князя Изяслава Ярославича и главного походного воеводы черниговского князя Святослава.
Тут же распродавали по дешёвке награбленный в кривских вёсках скот.
Полона было много, купцы настоящей цены не давали – мало кто надеялся догнать всю эту ораву живьём хотя бы до Киева. Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету. Обогреться полону негде – путь рати Ярославичей распростёрся по кривской земле полосой выжженных деревень. Мало кто успел спрятаться в лесах. Да и не ждали кривичи такого от великого князя и его братьев.
Кмети же распродавали полон охотно, даже бранясь – куда его и девать-то…
На кривскую землю навалилась зима – от мороза трещали леса. Синими вечерами ложились на дороги и сугробы длинные тени, блестели в сумеречных чащах волчьи глаза, стыли в морозном воздухе снеговые шапки на разлапистых елях и обволочённые густым куржаком березняки и осинники.
Время вторжения было выбрано с умом – сразу после Корочуна, по-христиански же – после рождества. Города и вёски кривичей, охваченные колядовским весельем, не ждали прихода вражьей рати.
Три рати трёх братьев шли раздельно по всей ширине Березины, утаптывая снег конскими копытами, растекаясь неудержимым половодьем вдоль реки. Киевская рать Изяслава Ярославича с сыновьями – Святополком и особо обиженным полочанами Мстиславом – и смоленская рать Ярополка Изяславича. Черниговская рать Святослава Ярославича с сыновьями – Романом, Давыдом и Ольгом – и тьмутороканский полк Глеба Святославича. И переяславская рать Всеволода Ярославича с сыном – Владимиром Мономахом.
К концу коляд рать великого князя и его братьев достигла устья Свислочи, остановилась, растекаясь длинными густыми окольчуженными щупальцами, щетинясь сталью копий и мечей, поджигая вёски, зорили одиночные починки.
День ярости настал.
День гнева настал.
Сто лет копилась вражда меж Северной Русью и Южной. Восемьдесят лет копилась и тянулась ненависть меж христианами и язычниками, изредка прорываясь внезапными походами и одолениями на враги.
И вот – полыхнуло.
Владимир Всеволодич Мономах поморщился от доносящегося запаха гари – ишь, даже и сюда дотянет, в стан прямо.
Юный ростовский князь впервой видел войну в её неприглядном обличье. Русская рать зорила русское же княжество, обходясь с ним, словно с вражьей землёй – в Степи альбо где-нибудь на Угорщине, у ромеев ли. Мономаху претило то, что доводилось видеть ежедён – и вереницы понуро-угрюмых кривских мужиков и баб со связанными руками, набитые портами и узорочьем вьюки киевских, черниговских и переяславских кметей, маслено-довольные лица купцов-рахдонитов, сотнями скупающих у кметей живой товар.
Будут теперь эти мужики где-нибудь в Арране альбо Хузистане ковырять кетменём землю, а то в православной Империи ворочать весло на галерах базилевса, стяжая славу Святой Софии Константинопольской, альбо ломать камень где-нибудь в каменоломнях Феррарских для папы римского. И только немногим из них достанется судьба славная и горькая, если решит восточный покупатель крепкого да дерзкого парня сделать гулямом-воином. Но и им будут сниться ночами кривские корбы, сосняки и берёзовые перелески, да морозные лунные ночи с синими тенями на сугробах… Сначала каждую ночь, потом всё реже и реже… а потом и вовсе – никогда… Останется только тяжёлая тоска на сердце.
Мономах мотнул головой – не хотелось думать о тягостном. А как и не подумать, если вот оно, тягостное, само в очи лезет. И по четырнадцатой зиме тошно думать, что вот это и есть война, окоторой грезил до сих пор, слушая рассказы бывалых воев да песни и старины бахарей. Эта – а не подвиги Ильи Муравленина да Яня Кожемяки.
Владимир закусил губу. Невольно вспомнился ответ отца, когда Мономах несколько дней тому затеребил отца в тоске – а надо ли столь жестоко с кривской землёй?! Ведь свои же, русичи?!
И тогда отец, незнакомо сжав губы и сузив глаза, долго глядел на сына, а после негромко сказал:
– Ведаешь ли, сыне, про разгул язычества в земле кривской?
– Но… – попытался было возразить Мономах, – и в наших землях, и даже у дяди Изяслава…
– То – смерды, пусть их! – отверг Всеволод. – Бояре, гридни и князья – христиане, а со временем и к смердам то придёт! В Кривской земле иное – гридни и бояре от христианства отверглись, а и сам князь полоцкий не крещён вовсе!
Владимир молчал. Слушать отца было странно – одновременно было ясно, что отец прав, и хотелось хоть что-нибудь возразить.
– Откуда ведомо-то? – спросил он всё же.
– Верные люди рассказали, – хмуро ответил переяславский князь. – Языческие обряды сам справлял, святой Софии новогородской язык вырвал и ослепил – ни крестов, ни колоколов, ни паникадил! В Софии языческие требы жрали – жертвы на кострах жгли прямо в храме, и добро, если не человечьи!
– Пусть его наказывает господь! – возразил запальчиво Владимир. – Попадёт в пекло, туда ему и дорога!
Несколько мгновений Всеволод смотрел на сына с сочувствием и даже с сожалением.
– Не понял ты меня, сыне, – сказал он тихо. – Ну что же, поясню…
Он помолчал ещё, отыскивая нужные слова.
– Смерды – это, конечно, сила, – произнёс младший Ярославич с расстановкой. – Да только сила эта – мясо без костей. А кости – это вятшие. Это гридни, это бояре, это кмети… А голова всему – князь.
Мономах вскинул голову, начиная понимать.
– Лет тридцать тому в ляшских и мазовецких землях было восстание, – продолжал Всеволод всё так же тихо. – Язычники поднялись – против короля Казимира, против шляхты и можновладцев… против христианства. Головой – некий Маслав…
