Дажьбоговы внуки 12 страница

– А я вот мыслю, – зловеще процедил воевода, – не затеяли ли чего ещё эти богобоязненные…

Он поворотился к стоящим за спиной кметям.

– Гудой!

– Я здесь, господине!

– Возьми пять кметей да пройди по улицам. Проверь дома с крестами на воротах! Если что не занравится, кобениться там будут, альбо, не приведи Перун, за мечи да топоры хвататься – руби без разговоров!

– А чего искать-то? – непонимающе спросил Гудой.

– Да ничего не искать! – стукнул тысяцкий по рукояти меча кулаком в тёплой перчатке. – Просто погляди – всё ли в порядке, всё ли спокойно?!

– Понял, господине! – Гудой выпрямился. – Сделаю, Велегосте Добрынич!

На восходе небо начало медленно светлеть.

Упруго и смачно скрипел под ногами снег, потрескивали жагры. Калина шагал рядом с Гудоем, силясь отделаться разом от двух чувств – нарастающей тревоги и ощущения, что напрасно ввязался в дело. Ощущения зряшности затеянного воеводой.

Кмети Гудоя поглядывали на Калину косо, и он их вполне понимал – припёрся чужак, возмутил воеводу какими-то странными мутными слухами, и теперь они, вместо того, чтобы оборонять город, бродят по улицам, ищут незнамо чего…

– Ну… где это? – хрипловатым на морозе голосом спросил Гудой, оборотясь к Калине.

Тот даже остановился.

– Кто из нас местный? – ядовито спросил он. – Откуда я знаю, где та улица находится? Мы с Дубором по ней пробежали заполошно… и всё.

Гудой в ответ только коротко хмыкнул и зашагал дальше, не обращая внимания на возмущённый ропот дружинных за спиной – никто ещё на их памяти не насмеливался разговаривать с их вожаком, старшим дружины самого тысяцкого Менска, ТАК.

Но Гудой смолчал, и кмети тоже постепенно умолкли.

Прошли ещё несколько сот шагов, старшой остановился вновь.

– Вот она, – сдавленно сказал Калина, озирая улицу.

– Да, – усмехнулся Гудой. – Здесь христиане у нас и живут.

Про кресты он не спросил, а Калина не сказал. Зачем? Их теперь видели все – старательно прорисованные осьмиконечные православные кресты на воротах каждого дома.

– Н-да… – процедил кто-то за спиной Калины. Он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть – кто. – И к чему бы это?..

– Чтоб Ярославичи не тронули, если в город ворвутся, – пояснил Гудой спокойно, кладя руку на мечевое навершие. – Мы, мол, свои…

Он вдруг оборвал свои слова и оборотился к кметям.

– А ну-ка, братие… – старшой был бледен, как смерть, не то от мороза, не то ещё от чего. – Кто сегодня видел, чтоб эти богобоязненные оружие получали?

Выяснилось, что видели многие.

– А на стенах… видели кого-нибудь?

Кмети только переглядывались и пожимали плечами…

Калина, кажется, начинал понимать.

Не помогут никакие кресты, если прознают, что ты на стенах дрался против войска великого князя.

– Плохо, – процедил старшой. Несколько мгновений думал, потом решительно кивнул в сторону ближнего дома. – А ну, пошли!

Ночь медленно рассеивалась, растекалась по яругам, чапыжникам и перелескам, в предутренних сумерках бродили тенями стреножённые кони, стояли над Менском дымные столбы – градские топили печи. Война там, альбо не война, выстоит Менск, не выстоит… а печь топить надо, хлеб печь надо… мужика своего кормить надо.

– Гудой воротился? – отрывисто бросил тысяцкий Велегость медленно густеющим на стенах кметям.

– Ещё нет, господине, – почтительно доложил кто-то.

– И ждать-то его никак нельзя! – досадливо сказал боярин, не отрывая взгляда от стана Ярославичей.

Там уже зашевелились, перетекали туда-сюда тёмные ручейки воев, хрустя снегом и бряцая сталью.

Пропел в стане Ярославичей рог. Кто-то из князей звал своих кметей. Скоро и бой.

Прошли уже четыре двора – нигде ничего подозрительного не обнаружили. Ни оружия, ни оружных людей. Мужиков во дворах не было, хозяйки угрюмо низили глаза, отмалчивались. Когда Гудой альбо Калина спрашивали, где мужики, неопределённо махали руками в сторону стен.

Спрашивали про кресты на воротах – зачем, де?

– Авось не тронут, – пожимала плечами хозяйка. – Крещёные всё же. Мужик так велел.

Гудой постепенно успокаивался.

Ничего подозрительного так и не нашли. А может и правда, подняли они тревогу на пустом месте, зря ушли со стен?

Взгляд лесовика натолкнулся на церковь. Он удивлённо поднял брови – вече разрешило?

Длинный четверик под шатровой кровлей, островерхая звонница с осьмиконечным крестом наверху.

– Давно поставили? – спросил Калину кого-то из кметей.

– Да лет пять, – отмахнулся тот на ходу.

У ворот пятого дома, около самой церкви, Гудой остановился, несколько мгновений разглядывал резьбу на вереях.

– Чего стоим? – не выдержал Калина – его душу тоже грызло нетерпение. – Стучи!

– Погоди, – процедил сквозь зубы Гудой, словно думая о чём-то своём. Калина пожал плечами, и тут старшой оборотился. Глянул на лесовика одновременно весело и злобно. – Знаешь, кто здесь живёт?

Калина поднял бровь – похоже, тут была какая-то семейная тайна.

– Мы с хозяином этого дома когда-то к одной и той же девчонке вместе сватались… – старшой посмеивался, а в глазах его плавилась какая-то странная тоска.

– И?.. – Калина начал понимать.

– Она за него вышла, – бросил Гудой, вдруг охмурев. – Он богаче был, а у меня всего достояния было – только меч да кольчуга… да…

Он решительно шагнул к воротам и стукнул в них кулаком – прямо в середину нарисованного на досках креста.

Стучать пришлось недолго – уже после пятого удара из-за ворот донёсся недовольный голос.

– Ну кто там ещё?

– Отворяй, Борята, – усмехнулся Гудой. – По слову тысяцкого!

– Гудой? Ты, что ли? – калитка, чуть скрипнув, отворилась. В проёме стоял косматый мужик в длинной рубахе – видно, только что из-под одеяла. Калина вздохнул про себя – и вот за это пугало вышла бывшая невеста Гудоя? – Чего надо-то?

Гудой молча оттеснил Боряту с дороги, прошёл во двор. Кмети один за другим стремительно просочились следом. Калина остановился в проёме калитки.

– Да что такое-то?! – Борята хотел грозно взреветь, но его голос неожиданно сорвался на визг. Страшно было Боряте, но держал Борята лицо. – Неуж тысяцкий прислал тебя мой двор разорить?! Альбо ты своим почином пришёл?!

Гудой шагнул к нему вплоть, приблизил своё жёсткое лицо к самой бороде Боряты.

– Страшно? – спросил он жутковато-доверительным шёпотом.

Калина досадливо дёрнул щекой – сейчас они будут препираться, спорить, друг друга пугать… а время-то уходит… Его не оставляло ощущение, будто они все – и тысяцкий, и Гудой, и он сам, лесовик Калина – что-то упустили из виду… Что-то важное.

Лесовик отвёл глаза, нетерпеливо окинул быстрым взглядом небедный двор христианина – пять добротно срубленных клетей, крытая стая с двумя стогами сена за ней, добротный дом в два яруса, мощёная плахами дорожка от ворот к крыльцу, высокий заплот из островерхих палей. Небось, и работников держит человек пять-шесть, подумал Калина про себя.

Он поднял глаза выше заплота, глянул на медленно сереющее небо, зацепил взглядом невысокую звонницу стоящей неподалёку небольшой церкви, и вздрогнул. На верху звонницы виднелся человек, едва различимый в полумраке зимнего утра.

Несколько мгновений Калина молча смотрел на него, потом оборотился к Гудою, собираясь спросить, но старшой уже шагнул к широким воротам стаи.

– Отворяй!

– Да что ты там искать будешь?! – пожал плечами хозяин. Глянул воровато на кметей и потянул засов.

Что-то уж больно много пара идёт из щелей, – запоздало удивился Калина, протискиваясь ближе к старшому.

Ворота отворились, Гудой шагнул внутрь, светя жагрой. Пламя отразилось многочисленными огнями в стальных жалах нагих клинков, и они тут же ринулись навстречь.

Яркой вспышкой ударил в лицо широкий рожон рогатины.

Гулко ударил на звоннице колокол.

И почти тут же от южных городовых ворот восстал многоголосый вопль.

Ярославичи пошли на приступ – с рассветом.

Калина устало прислонился к заплоту, опустив окровавленный топорик. Дымящиеся капли крови падали с лёза на снег, протаивая в нём глубокие дорожки, замерзали на оружии. Лесовик тяжело дышал, жадно глотая морозный воздух с привкусом гари.

Менск горел, запалённый Ярославичами от южных ворот, багровое пламя плясало над городом, бросая густо-чёрные клубы дыма.

Из невеликой дружинки Гудоя опричь Калины не спасся никто – в большой стае пряталось не меньше трёх десятков оружного народу. Как только рухнул под ударом рогатины Гудой, они рванули наружу, и во дворе завязалась свалка. Калина, отбиваясь, выскочил на улицу (он стоял к калитке ближе всех) и остолбенел – с обеих сторон по улице к дому Боряты бежали оружные и окольчуженные люди – явно не на помощь к кметям тысяцкого. Вмиг поняв, что от его помощи уже ничего не зависит, а вот тысяцкого предупредить надо, Калина ринул в ближайший переулок. Но до стены он не добежал – уходя от погони, запутался в причудливом переплетении улиц и переулков чужого, хоть и небольшого города. Дважды отбивался, кровавя оружие, и отбился-таки. Но теперь понимал, что и на стену бежать поздно – Ярославичи ворвались в город, Менск горел, шум боя медленно смещался по Замковой горе от ворот к вечевой площади.

Калина перевёл дыхание и оттолкнулся спиной от стены. И тут из-за угла вылетел всадник. Конь шатался, роняя на грязный снег розовые клочья пены. Около Калины силы коня изменили, он рухнул в перемешанный с кровью и сажей снег, всадник откатился в сторону и распластался ничком, пачкая богатый зипун голубого сукна, надетый поверх кольчуги. По зипуну и серебрёной кольчуге Калина и признал тысяцкого.

Лесовик в три шага преодолел расстояние до лежащего, за плечо опрокинул тысяцкого на спину и понял, что уже ничего не сделать – сломанная стрела глубоко сидела в груди, пробив и зипун и кольчугу – с близи били. Изо рта протянулась кровавая пузырящаяся дорожка, но воевода уже не дышал.

Кончено.

Теперь осталось только уходить.

Калина выпрямился, встретился взглядом с конём. Конь хрипел, роняя розовую пену, косил налитыми кровью яблоками глаз, пытался встать – и не мог. Добрый зверь просил, прямо-таки умолял – не бросай так, помоги!

– Да что же я могу сделать для тебя, лошадка? – прошептал Калина. – Разве что…

Короткий взмах топорика – горловой всхрап коня – и лесовик побежал прочь, утирая слёзы рукавом. Конь больше не бился – душа его скакала по заоблачным лугам вырия навстречь Старому Коню.

Калина вломился в избу, выдохнул с порога, роняя на пол топорик:

– Собирайся, живее!

Дубор оцепенело замер у стола:

– Куда?!

– На… на Кудыкину гору! – едва сдержал Калина солёное словечко. – Ярославичи в городе, дура, тысяцкий убит! Живее!!!

На скорую руку похватали, что ближе лежало. Забава, второй раз за седмицу попавшая сбеги, даже не плакала, только мертвела лицом да прижимала дочку к груди. Дуборова жена, назвище которой Калина так и не удосужился запомнить, кусала губы и кривила лицо, но слёз на глазах не было…

– Ходу, Дуборе, ходу!

С хрипом вдыхая морозный воздух, бежали к северным воротам – была ещё надежда, что через них можно вырваться. Над городом стоял стон и плач, воинственные крики и звон железа, по улицам носились группки всадников и пеших воев, гоняясь за градскими и схлёстываясь с немногочисленными уцелевшими защитниками в бешеных кровавых сшибках.

Менск погибал.

На пути до ворот Калине ещё дважды пришлось кровавить оружие, отбиваясь от случайных кметей, видевших в маленькой кучке сбегов свою законную добычу.

По пути к сбегам прибился раненый менский кметь, тот самый, что вчера пил пиво у Дубора вместе с Калиной. Кметь едва стоял на ногах, на его лице засохла длинная полоса крови с рассечённого лба, прорубленная в двух местах кольчуга свисала с него как рубище.

Северные ворота – ворота на Свислочь! – были распахнуты настежь и пусты. За воротами лежала заснеженная гладь Свислочи – десять сажен. А на том берегу – густая стена леса.

Сбеги были уже в воротах, когда позади раздался конский топот и озорной разбойный посвист. Калина оборотился – десяток конных кметей догоняли. По знамену на щитах Калина признал – Всеволодичи. Переяславская конница.

Лесовик глубоко вздохнул – так хотелось ещё пожить… внучонка понянчить… он быстро переглянулся с пришедшей по нраву Забавой… не судьба, видно. Глянул на Дубора – на непроницаемом, словно и впрямь из дуба резаном лице усмаря сейчас было то же чувство обречённости. Дубор понял без слов, коротко кивнул.

– Уходите! – бросил Калина хрипло и страшно. – Ну!

– Я… останусь… – процедил кметь, цепляясь за рукоять меча скрюченными и помертвелыми от мороза пальцами.

– На ногах-то едва стоя, – безжалостно бросил ему через плечо Калина. – Ну!

Кметь сник и скрылся в воротах, влекомый женщинами.

– Идите через Свислочь! – крикнул вслед Калина. – К Нарочи идите, к Мяделю, на мой починок – в Моховую Бороду!

Калина и Дубор переглянулись, словно прощаясь, и дружно шагнули навстречь налетающим переяславцам – один с топориком, другой с рогатиной – в визг и крик, в конский храп, в стремительный пляс нагой острожалой стали.

4. Чёрная Русь. Дудичи.
Зима 1066 года, сечень

В морозном стылом воздухе столбами – пар из тысяч человеческих и конских глоток. Дымы от костров подпирали тёмно-синее звездчатое небо, начинающее медленно синеть и светлеть на восходе. А впереди, с юга, из леса медленно вытекали пешие и конные полки, расступаясь в стороны по заснеженному полю и охватывая высокие глинистые валы с рублеными городнями. Тускло блестело нагое, жадное до крови железо, хрустел снег, храпели и ржали кони.

Звонко затрубил рог в стане осаждающих, полки ринулись к стенам – в гуще людей то тут, то там мелькали длинные лестницы. Засвистели стрелы – били на выбор и валом, наобум, чтобы только успеть бросить стрелу.

Мир вдруг дёрнулся и перекосился, исчез, словно смятая занавесь.

Бой шёл уже прямо на стенах. Звенело железо, слышались хриплые разъярённые крики, мелькали какие-то раскосмаченные, залитые кровью рожи. На какой-то краткий миг отчётливо выплыло знакомое лицо – плотный бородатый боярин в дорогой броне ожесточённо рубился длинным мечом, отбиваясь от наседающих на него кметей в стегачах, коярах и кольчугах.

Сверкнула сталь перед самым лицом…

И вновь всё изменилось – словно кто-то вновь отдёрнул занавесь. Бой продолжался, но что-то изменилось… Что?!

Теперь на защитников нападали уже с двух сторон – снаружи, от леса, и изнутри, прямо из города. Защитники падали один за другим… и опять! опять то же самое лицо!

Всеслав Брячиславич вздрогнул и открыл глаза. За маленьким волоковым окошком терема едва заметно серел рассвет.

Сон.

Всего лишь сон.

Альбо – не всего лишь…

Сны на пустом месте не бывают – потомок Велеса, воспитанный волхвами, Всеслав Брячиславич знал об этом слишком хорошо.

Над ратью знамёна были. И знамёна южных князей, всех троих Ярославичей. Всех. Троих.

Вспомнился упрямо-отчаянный взгляд тьмутороканского старшого, Славяты, прибившегося к его дружине с четырьмя сотнями конных кметей из новогородцев, волынян и донских «козар». Этот Ярославичам своего князя не простит… хоть Ростислава Владимирича и не кияне отравили, а корсуняне, хоть самого отравителя уже и побил камнями народ в Херсонесе…

А вот теперь Ярославичи пришли… пришли внезапно, не стали ждать до лета.

Да и глупостью с его, Всеславлей, стороны, было ждать лета. И город за его глупость уже поплатился.

Город…

Менск, – вспомнил Всеслав. Это – Менск. Извилистое русло Свислочи, поросшее густолесьем, устье Немиги – и густые цепи киевских, черниговских и переяславских кметей.

Менск.

И ведь то лицо… менский тысяцкий Велегость.

Менск.

Всеслав рывком выкинул из постели жилистое тело, оделся, не дожидаясь появления слуги – терпеть не мог услужливой помощи чужих рук – предупредительных, услужливых, но чужих.

К полудню дружина собралась и выступила. Всеслав и так понимал, что подзадержался в Дудичах, да и вообще в Чёрной Руси, пора было полоцкому князю, потомку знатных кривских родов и родных словенских богов выступить на сторону своей земли.

Всеслав спешил – неясно было, случилось ли уже то, что он видел во сне, альбо только должно было ещё случиться. И если случилось, то когда…

А от Дудичей до Менска – без малого сотня вёрст. Три суточных перехода. Напрямик через леса, по сугробам. В мороз.

Гонец встретился чуть ближе к вечеру.

– Приведите, – от княжьего голоса мороз казался вовсе уж невыносимым, и кмети невольно пятили, низили взгляды, а кое у кого рука невольно тянулась к оберегу.

Рать уже раскидывала походный зимний стан, и дымки костров тянулись к низкому зимнему небу.

Гонец крупно дрожал на морозе – и не в диво, на его лохмотья-то глядя. Но стоял гордо, и глядел прямо – кметь! – из-под шапки на правое ухо падал длинный чупрун, грязный и побитый сединой, но видно было, что когда-то щегольский.

Навряд ли и позволил бы себе кто-нибудь из кривских кметей в таком вот отвратном виде перед князем появиться, да только видно вести были такие, что и на вежество наплевать. Да и не и из тех князей был Всеслав Брячиславич полоцкий, которые по одёжке воина встречают. Тем более, своего воина.

– Откуда?! – отрывисто спросил Всеслав, впиваясь в кметя своим знаменитым взглядом, от которого приходили в дрожь иные бояре, не то что простые людины.

– С Мен…ска, – в два приёма выговорил кметь – его всё ещё била дрожь. Князь чуть повёл бровью, незаметной тенью кто-то из дружинных кметей (Несмеян?) подал гонцу чашу с горячим сбитнем – уже и согреть успели. Гонец единым духом опружил чашу, заколотился, согреваясь.

– И что в Менске? – спросил Всеслав, нетерпеливо, всё ещё на что-то надеясь.

– Нет Менска, – неожиданно ясным голосом просто ответил гонец, подымая на князя отчаянный взгляд. – Кончился.

– Ярославичи? – спросил Всеслав Брячиславич только для того, чтобы хоть что-то сказать.

– Они, – кивнул кметь. Сжал губы – обозначилась под усами жёсткая горькая складка.

– Велегость? Тысяцкий? – требовательно бросил князь.

Кметь только отрицательно качнул головой. Всеслав снова вспомнил свой жуткий сон и понял – нет тысяцкого в живых… да и навряд ли могло быть иначе – знал Всеслав бояр своей земли.

– Так кто же тебя послал-то? – удивился он.

– Калина, – кметь усмехнулся. Краем глаза князь заметил, как невольно вздрогнул Несмеян, но не придал значения. Ну Калина и Калина… мало ли Калин на белом свете… да и в кривской земле небось тоже не один десяток сыщется. И не стал допытывать – какой Калина.

– Зовут тебя как?

– Горяем отец с матерью прозывали, – гонец снова чуть усмехнулся. Истинно что Горяй… только мать-то с отцом, верно, так звали за то что рыжий… а сегодня – погорелец ты, Горяй…

Да и не только ты.

– Ладно, ступай, – велел Всеслав, не подымая глаз. – Несмеяне, распорядись, пусть накормят молодца. Да и сряду ему подобрее дать надо, а то помёрзнет.

Шевельнув плечом, сбросил тёплый плащ, подбитый мехом.

– Тебе.

Перстень с резаным по литому серебру чернёным узором тесно сидел на замшевой перчатке, князь сорвал его мало не со злостью. Злостью на себя, тугодумного, не понявшего угрозы любимой кривской земле, злости на Ярославичей, наказавших за его вину целый город.

– Я не за награду, княже… – возразил бледный гонец. – Я…

– Молчи! – глухо прорычал князь и непонятно добавил. – В том не только тебе честь!

Награждать за верную службу Всеслав Брячиславич не забывал никогда. И непонятные для гонца слова для него самого были понятны – в награде честь не только и не столько для того, кого награждают, сколько для того, кто награждает! Так и иные многие почтут за честь послужить кривскому князю.

Несмеян уже увёл Горяя, по-дружески укрыв его княжьим дареным плащом, а Всеслав всё сидел, молча и бездумно глядя в пляшущий огонь, не чувствуя крадущегося вороватого мороза.

Холод, наконец, отпустил отогнанный большой кружкой доброго сбитня. Дрожь, крупная и назойливая, тоже отпускала, и Горяй, наконец, смог оглядеться – трещали костры, деловито суетились кмети, скупо перебрасываясь словами. Откуда-то из темноты, от соседнего костра альбо дальше, не понять, доносился чей-то смех. Гонец невольно подивился – и как они могут смеяться… и тут же укорил сам себя – про то, что с Менском стряслось, пока что никто, опричь князя Всеслава да его самого не знает. Да вот ещё гридень этот знает, который его ведёт к костру. Несмеян.

Гридень толкнул его на призывно раскинувшееся седло:

– Садись, Горяе.

Гонец безвольно упал на седло, мельком подивился тому, что сидеть удобно, бездумно закутался в плащ. Мороз отступал. В руке снова оказалась кружка с дымящимся сбитнем. Горяй глотнул – горячая волна опять прокатилась по телу, приятно защекотала, заполняя теплом до кончиков пальцев.

Кусочки мяса насаженные на ивовую ветку, шипели и пузырились кипящим жиром, сушёные ягоды заманчиво грудились в деревянной чашке.

Несмеян несколько мгновений без насмешки, но и без сочувствия глядел, как ест гонец, стараясь не уронить ни единой ягодки, ни крошки хлеба.

– Оголодал ты, друже…

– Есть немного, – кивнул Горяй, снова отпивая из кружки. – Спаси тебя боги за доброту, друже Несмеян.

– Да и замёрз ты изрядно, – почти не слушая его, всё так же задумчиво сказал гридень, ковыряя сугроб прутиком и глядя куда-то в сторону. – Пешим шёл, что ли?

– Отчего? – возразил гонец. – Верхом. Пал у меня конь… загнал я его… да и раненый он был…

Помолчал и добавил:

– Добрый конь был, жалко… переяславский… половецких кровей атказ…

– С бою взял, стало быть, – почти утвердительно сказал гридень, в голосе его гонцу послышалось одобрение.

Подошёл и подсел ещё один, чем-то неуловимо похожий – не лицом, нет! – на Несмеяна. Тоже с гривной на шее. Тоже гридень.

– А какой это Калина тебя послал? – вдруг спросил Несмеян жадно, и Горяй нутром понял, что ЭТО Несмеяну важно. Очень важно.

– Лесовик … с севера откуда-то… с Мяделя…

Несмеян застыл, каменея лицом. Новый, только что вынутый с угольев прут с кусками мяса выпал из руки, шипел и брызгал жиром в глубоком снегу.

– От… куда? – голос гридня внезапно сел. Второй гридень, Витко, тоже встревоженно приподнялся с заснеженной коряги.

– С Мяделя, – пожал плечами Горяй, поднимая из снега обронённое Несмеяном мясо. – Какой-то починок Моховая Борода…

Бледность Несмеяна стала такой, что ясно проступили невидимые обычно веснушки. Гридень был рыжим, как и Горяй. Витко с лязгом закрыл рот, сжал зубы – на бритой челюсти вспухли желваки. Быстро глянул на Несмеяна, тот коротко кивнул:

– Моховая Борода только одна… больше в нашей земле нет… – поворотился к гонцу. – Жив он?!

Гонец опустил голову. Гридни понятливо молчали. Краем глаза Горяй видел, как с хрустом сжалась в кулак правая рука Несмеяна. Начал что-то понимать.

– Родич твой? – спросил, не подымая глаз.

– Тесть, – бросил Несмеян сквозь зубы. – Леший его в Менск понёс… когда война на носу была… Как хоть это было-то, расскажешь?

Горяй рассказал.

Он рассказывал и видел, как на его негромкие слова от соседних костров тянутся по одному окольчуженные оружные люди – седоусые мужики и совсем юные парни. Подсаживаются, стоят за спиной и за плечами и молча слушают.

О том, как сплошным потоком шли в Менск разорённые и оборванные сбеги и погорельцы – те, кто смог спасти от южных находников свой невеликий скарб и те, кто смог унести только собственные ноги.

О том, как горели опричь города веси и починки, упираясь чёрными дымными столбами в низкое зимнее небо, как несло по всей менской округе гарью, горьковатым дымом пожаров.

О том, как подступили к Менску рати Ярославичей, про набатный гул городового била, про вече на Замковой горе и тысяцкого Велегостя, про то, как пошёл своей волей защищать Менск лесовик с Мяделя.

Про утренний приступ Ярославичей, о том, как ринули на рассвете киевские, черниговские и переяславские кмети на приступ, как лезли на городовые валы под потоком стрел, под струями расплавленной смолы и кипятка.

Про то, как ударили защитникам в спину менские христиане, возжелавшие жить под властью князя-единоверца, как рухнула крепь и ворвались в город Ярославичи.

Про то, как в северных воротах, смерив взглядом сперва расстояние до ближнего леса – а ближний был в Заречье, за Свислочью! – а потом – до налетающей переяславской конницы, Калина и Дубор прогнали всех остальных к лесу, а сами стали в воротах, надеясь вдвоём если не остановить, так хоть придержать натиск конных южных кметей.

– Тогда он нам и сказал, что, мол, кто спасётся, уходите на север, к Мяделю, в починок Моховая Борода…

– Ты… видел, как он… – у Несмеяна явно не поворачивался язык сказать слово «погиб».

Горяй вздохнул и поднял, наконец, глаза:

– Мнишь ли ты, Несмеяне, что там кто-то мог в живых остаться? – сказал он печально. – Из переяславцев-то нас только один и догнал… у которого я коня забрал…

Средь кметей послышалось одобрительное хмыканье – слово «забрал» им понравилось. Понимали кмети, как именно коней у врага забирают.

Рёв рога подбросил кметей с места. Стан Всеславичей загудел, вои сбегались к середине, где на косой коряге, наскоро обметённой от снега, стоял Всеслав Брячиславич. И каждый, глянув на холодное, с поджатыми губами лицо князя, невольно опускал глаза – сейчас перед ними стоял не князь, сейчас в его душе на кметей глядел сам Великий Хозяин, Исток Дорог, Отец Зверья, Господин Охоты, Велес.

– Собираемся! – велел князь голосом, от которого кровь стыла в жилах. – Идём к Менску.

Никто и не подумал возразить – только кто-то удивился вполголоса, что ночью-де, но тут же смолк, оборванный источающим мороз взглядом Всеслава.

На то, чтоб затушить костры, ушло мало времени, и дружина Всеслава вновь собралась около князя.

– Коней не седлать, – велел князь, и в его голосе вновь послышалось кметям что-то жутковато-надмирное. – Десятеро останутся… – он помедлил мгновение и кивнул одному из кметей. – Вот ты, Ждане… воев сам отберёшь, кого хочешь… коней гони за нами вслед.

Никто и не подумал удивиться – известно, на коне в кривской дебри не везде проедешь, что зимой, что летом. Зимой – лес да сугробы, летом – тот же лес да болота… Посчитали, что князь хочет рать пешим ходом провести по лесным тропам ему одному ведомым… недаром ведь он потомок Велеса, который Исток Дорог.

Дружина уходила – один десяток за другим скрывались среди ветвей – быстро и споро. Князь и в самом деле вёл кметей по какой-то неведомой тропинке, невесть откуда взявшейся – видно, жертва Истоку Дорог не впустую пришла.

Оставленные с конями кмети с завистью глядели вслед исчезающим среди еловых лам и снеговых шапок друзей, на стоящего на опушке мрачно-решительного Всеслава Брячиславича, так и не снявшего волчьей шкуры.

Привели вороного коня – без единого пятнышка иной масти… Белые кони Дажьбогу, рыжие да вороные – Перуну. Велесу – вороные же. Конь храпел и рвался, словно чуя свою участь… а может, напуганный волчьим запахом, идущим от князя – спину Всеслава прикрывала шкура матёрого волка, хвост волокся по земле, а искусно выделанная голова с пастью и клыками венчала княжий шелом. Даже и гридней, не впервой видевших своего господина в таком наряде, невольно пробирала дрожь.

Князь подошёл вплоть к коню, поднял голову – оскаленные волчьи клыки почти коснулись конской морды, серый захрапел и встал на дыбы, стряхивая с поводьев держащих его кметей. Коню казалось, что он уже вырвался, вот она воля – и прочь, прочь от этого страшного человека, в котором за три перестрела чувствуется какая-то запредельная сила. Не человеческая. И не звериная.

В этот миг князь сделал какое-то резкое движение – даже Витко и Несмеян не успели заметить, какое именно – у коня подкосились ноги и он рухнул в снег, поливая кровью единственный оставшийся костёр.

– Тебе, господине Велес! – гулко и страшно сказал князь, выливая из пригоршни в огонь невесть когда набранную кровь. – Да будет с нами воля твоя!

По лесу прокатился рокочущий гул, до дрожи в коленях похожий на довольный рык огромного зверя. Качнулись деревья, сбрасывая снеговые шапки с верхних ветвей; храпели, приседая, кони. Всех на миг охватило ощущения присутствия огромной надмирной силы.

Говорят, когда-то боги спускались на землю, говорили с людьми… и даже оставляли средь них своё потомство. Те времена давно миновали – не в последнюю очередь, по вине самих людей, забывших о своих покровителях и переметнувшихся в чужую веру. Теперь боги выражают свою волю иначе…

Князь оборотился к дружине, оглядел кметей горящими глазами. И лес снова дрогнул от восторженного вопля семи сотен крепких мужских глоток.

Дохнуло лёгким дуновением тепла, согласно качнулись ёлки, неодолимая сила охватила князя со всех сторон, незаметными нитями проникла в его руки и ноги, заставила крепче сжать рукоять меча и щитовой поручень.

Рывком вскинул Всеслав Брячиславич край волчьей шкуры, багряная пелена застелила заснеженную поляну и толпящихся на ней кметей…

Скрылся последний десяток, нырнул в ельник князь, и Ждан, старшой десятка коноводов, с досадой сплюнул в снег:

– Ну и на кой нас тут оставили целых десятерых? Тут и семи-восьми табунщиков хватило бы…