Дажьбоговы внуки 14 страница

– А по отчеству?

– Говорят, будто я сын Бронибора Гюрятича, – ростовчанин опустил на лицо кованую скурату, скрывая молодое, почти ещё безусое лицо.

Ого, – мысленно восхитился Ярун. – Сын самого полоцкого тысяцкого, честь-то какова. Хотя и он, Ярун, не помойке найденный и род его в словенской земле не из последних.

– Ну что, начнём?

– Со ста сажен, – кивнул Стонег, поворачивая коня.

Разъехались.

Стронулись, набирая разгон.

Наставили копья.

Полочанин налетал стремительно. Ярун уже видел каждую чешуйку на его броне, даже различал колечки на рукавах и бармице, видел даже косую заточку на рожне копья, которое хищно целилось в лицо новогородского кметя. Видел злобный оскал молодого полочанина, хлопья пены, падающие с удил.

Промороженная до железного звона земля ходила под копытами ходуном.

Ярун чуть приподнял копьё, целясь полоцкому витязю в ямку меж ключицами, одновременно повернул левую руку, прикрываясь щитом. Копьё грянуло в щит, гулко отдалось в ушах ударом колокола Святой Софии, соскользнуло с серединной пластины и улетело куда-то в сторону.

А вот Яруну свезло!

Погордился полоцкий витязь, побрезговал щитом прикрыться! Но в последний миг тело всё же отклонилось, спасаясь от неминуемой гибели, поворотилось, пропуская копьё плашмя. Широкий рожон порвал кольчужный ворот доспеха, разорвал оплечье и тоже ушёл мимо. Но, заворотя коня, Ярун довольно отметил, что Стонег захватился рукой, стараясь унять кровь. Стало быть, зацепило и живое тело.

Развернулся и полочанин. Глянул на Яруна гневно и мало не с ненавистью, прожёг взглядом.

– Сдавайся, боярич! – крикнул новогородец.

Стонег в ответ только сплюнул, перекинул ногу через луку седла и соскользнул наземь.

– А ну-ка пеше схватимся, Яруне, – процедил он, отбросив копьё.

– А давай, – легко согласился Мстиславль кметь, тоже спешиваясь. Подумал миг, сбросил с левой руки щит и повесил его на луку седла. Правой обнажил меч, левой – длинный нож. Оскалился довольно – любил пеший обоерукий бой. Стонег щита не бросил – видно так ему было удобнее. Ярун не спорил – видывал он и бойцов, которые со щитом были ловчее иных обоеруких. Расчёт у него был не на то.

Схлестнулись.

Прошлись по заснеженному берегу, кружа многоногим и многоруким лязгающим чудищем, вышибая искры клинками. Расцепились и отскочили в стороны друг от друга.

Стонег мазнул себя левой рукой по груди, тяжело дыша, глянул на ладонь – кровь не остановилась. И текла, пожалуй, даже ещё щедрее – видно, глубоко зацепил его Ярун.

– А всё одно не сдамся, – процедил он злобно, перехватил поудобней скользкой от крови перчаткой поручень щита и бросился к Яруну. Спесь боярскую кажет, – понял новогородец, тоже начиная закипать злобой. Ну ладно, боярич, поглядим, кто в коленках крепче.

Схлестнулись вдругорядь, звеня и лязгая железом, крутясь и полосуя воздух клинками, но достать друг друга так и смогли. И опять отскочили. Стонег дышал всё тяжелее, по его лбу обильно тёк пот, глаза, разъеденные солью, покраснели.

– Сдавайся, боярич, – снова предложил Ярун. – В последний раз говорю!

Полочанин в ответ только хищно ощерился и прыгнул диким лесным котом, налетел ломаным стальным вихрем. Ого! Спешил боярич расправиться с бешеным ворогом, пока потеря крови не заставит выронить меч. А Ярун того и ждал – меч на меч, плечом ударил в щит и просунул под него нож. Ощутил тугой укол, услышал треск рвущегося кольчужного плетения. Есть! И тут же отскочил.

Стонег упал на колени, роняя меч, вмиг ослабев. Кровь рванулась широким потоком.

Печень.

Смертельное ранение.

Полоцкие вои вмиг рванулись к своему. Ярун вскочил в седло, успел ухватить повод боярского коня. Надо было спасаться – из полоцкого стана скакало ещё с десяток всадников – отбивать если не живого боярича, так хоть его тело и доспехи. Кияне тоже гомонили и волновались, бросая стрелы в сторону полочан, которые, впрочем, не особо стремились схватить удачливого поединщика.

Ярун проскакал через брод, торжествующе захохотал, таща за собой в поводу добычу. Знатную добычу – боярского коня с дорогой сбруей и седлом.

– Эгей! Полочане! – вновь донёсся крик с того конца поляны. – Медведи лесные! Кто отважится копьё преломить!

Вдоль вражьего строя вновь гарцевал всё тот же блестящий сталью и серебром яркий, как Жар-птица, всадник.

– Дивии! – надрывался он. – Копья-то умеете держать альбо нет?

Кто-то из воев в пешем полку, недобро сощурясь, начал подымать самострел.

– Оставь! – остудил его Несмеян, выплюнул всю изжёванную сухую сосновую щепочку, которую до того гонял из одного уголка рта в другой, и толкнул коня каблуками.

– Ты куда? – стоящий рядом Витко удивлённо поднял брови.

– Надоело стоять, – отмахнулся гридень. – Целую седмицу воду в ступе толчём, хоть подраться как следует.

И новым толчком заставил своего коня двинуться вперёд.

Сблизились около двух больших камней, остановили приплясывающих от нетерпения скакунов.

Несмеян потянул из ножен меч – не любил копий. Глядя на него, киянин тоже отбросил копьё – меч так меч.

– Зовут-то тебя как, полочанин? – задиристо бросил он, играя добрым серовато-бурым клинком – витая сталь так и поблёскивала, отражая быстро тускнеющее солнце. Тучи всё наплывали.

– Несмеяном зови, – проворчал полочанин, разминая шею и поправляя подбородный ремень шелома и бармицу. – Говорят, что я – сын Нечая, сам из Полоцка.

– А меня Яруном кличут, – весело отозвался расписной, как Жар-птица, всадник. – Из Новгорода я, сын Петряя! А ты и впрямь – Несмеян!

Полоцкий гридень не ответил. Негоже шутить над именами.

Имя альбо назвище – не просто слово. Зная имя, можно навести на человека порчу, зная имя, можно отогнать нежить, пришедшую помстить за свою смерть.

И неспроста перед поединком спрашивают назвище – после можно отогнать неупокоенную душу, если она сочтёт, что убита неправо да придёт на третью ночь помстить убийце.

Разъехались на сто шагов, поворотили коней.

Кони резко взяли с места, набирая разбег.

Сшиблись снова на том же месте, где и встретились.

С лязгом скрестились мечи, высекая искры, и Несмеян едва успел спасти голову от удара длинным ножом – щитом заслонился. Острая восьмивершковая сталь пробила медную заклёпку, рассекла кожу щита многократно дублёную кровью Несмеяна и увязла в толстой доске. Кони заплясали на месте, Ярун рванул нож – не осилил, и сам едва увернулся от Несмеянова меча.

Разъехались снова, теперь уже не так далеко.

Несмеян сбросил с руки щит – после подберу, коли что.

– Честь блюдёшь, дивий?! – бросил новогородец со злобой. Крутанул меч и ринул коня вперёд.

Звон.

Лязг.

Ярун вздыбил коня, рубанул сверху вниз – промахнулся. Умный конь Несмеяна взял чуть в сторону. Сам же полочанин в последний миг перекинул меч из правой руки в левую, ухватил правой рукой Яруна за богато вышитую полу ферязи и рывком стащил его с седла.

– А-а-а-а! – торжествующий вопль полоцкой рати прокатился по полю. Прокатился и стих – Ярун уже вскочил на ноги, крутанул мечом, выписав в воздухе «бабочку».

– Кулачник! – бросил он в сторону Несмеяна. – Медведь!

А хотя бы и медведь! Тоже нехудой зверь – сам Велес его лик себе избрал, чтоб средь зверья появиться!

Несмеян вздыбил коня, развернул его на задних ногах и заставил сделать несколько шагов на дыбах в сторону невольно вспятившего Яруна.

Из строя киевской рати выскочило несколько всадников, но полоцкий гридень уже сам оставил седло, перехватил меч двумя руками и шагнул к Яруну.

Всадники воротились назад, но в строй не стали – крутились на месте, готовые вновь метнуться к поединщикам.

– Потешимся, Яруне Петряич, – сказал Несмеян, скалясь недобро.

И заплясало меж двух камней – каждый мало не в рост человека! – четвероногое двухголовое чудовище с железной чешуёй и стальными бивнями, словно только что в какой-нибудь древней басни рождённое, из Великой Зимы вышедшее детище Мораны.

Кружились, рубились, но не могли досягнуть друг друга ни тот, ни другой.

Оставил Несмеянов меч отметину на рукаве Ярунова полушубка, сукно распорол и рубаху, а до живого тела не досягнул. И почти тут же Ярун погладил Несмеяна мечом по шелому – лопнул подбородный ремень, улетела островерхая железная шапка в сторону вместе с набивным подшеломником, затрепетал на холодном зимнем ветру рыжий Несмеянов чупрун.

Меч в руке словно сам рвался выпить чужой крови – слышал Несмеян про такие мечи. В кощунах да баснях слышал. А мы не в кощуне и не в басни живём – в жизни, на земле, средь людей, а не средь богов!

Ярун рванул застёжки полушубка на груди – жарко было кметю, бился нараспашку.

От удара ногой в грудь задохнулся Несмеян, ударился спиной о камень – тяжёлый валун не двинулся с места – разве только велет смог бы сдвинуть такую тяжесть. Свистнул хищной змеёй Ярунов меч, целя в глаза полочанину, ноги Несмеяна словно сами собой подкосились, он осел, и клинок новогородца срубил конец длинного рыжего чупруна Несмеянова, врезался в камень и со стонущим звоном разлетелся на несколько кусков. Хреновая сталь у вас, новогородцы, – скривил губы Несмеян, выбрасывая на всю длину меч. Рубящий удар полумесяцем прошёлся по груди Яруна, лопнула, разбрасывая кольца, броня, вспухла кровью распоротая ферязь, заалела белая полотняная рубаха, затрещали рёбра.

Повалился Ярун, щедро поливая кровью снег, роняя обломок меча. Задрожала земля от конского топота – мчались к поединщикам враз с двух сторон – и полочане, которые, проспав прошлый поединок, теперь ни за что не хотели уступить в нынешнем, и кияне мчались – хоть тело отбить кметя своего отважного.

Полочане успели первыми. Окружили Несмеяна, отогнали киян стрелами, помогли поймать обоих коней – и своего, и Яруна.

Витко довольно хохотал, ловя повод Ярунова коня:

– Знай наших, кияне!

Несмеян поднял обломки Ярунова меча и невольно залюбовался на рукоять, выточенную из меди и снабжённую щёчками рыбьего зуба с травлёным по кости рисунком. Сломанного клинка было жаль, тем более, что зря Несмеян хулил новогородскую сталь – меч был бесскверный, а почему он там сломался – коваль скажет. В Полоцке, когда воротимся, – пообещал сам себе гридень, заворачивая обломки в содранный с тела Яруна полушубок – и одёжка дорогая победителю тоже пригодится, его право!

Несколько мгновений Несмеян непонятно разглядывал поверженного им новогородского щёголя, потом вдруг резким взмахом меча рубанул по шее. Откатилась забубённая Ярунова голова.

– Копьё!

Витко одобрительно крякнул и подал Яруново же копьё. Гридень-победитель насадил голову на копьё, вспрыгнул в седло и вздел отсечённую голову над собой:

– Тебе, господине Перун!

– Слава Перуну! – дружно рявкнули кмети, несясь с обеих сторон от Несмеяна – ухватить бы хоть долю Перунова благоволения от удачливого кметя. Кони храпели, чуя кровь, взрывали копытами снег. Безголовое тело Яруна волоклось по снегу следом за конём Несмеяна, ухваченное арканом за ноги.

– Как мыслишь, к добру ли нам то?! – подавленно спросил кто-то рядом с Мурашом.

Мураш не стал переспрашивать – что. И так ясно. Поединки перед битвой показывают, с кем воля богов, кто победит в битве.

– Воля богов с нами, в том и сомневаться не думай даже, – процедил мядельский войт, следя за скачущим по полю отважным гриднем, которого полюбила его строптивая и своенравная дочка. – А что до победы, так вот что мыслю: крови будет пролито немало, но разбить нас Ярославичи не смогут. А вот то, что сейчас нам – в бой, так то уж точно!

И впрямь – снова заревел рог, позвал вперёд, заорали воеводы:

– На слом, на слом!

Качнулся неровный, неустойчивый строй полоцкой рати и двинулся вперёд, под размеренное уханье била, под свист сопелей, двинулся, наставив копья.

Пришло.

Наступило.

Но Святослав Ярославич не хотел уступать полочанам честь первого наступа.

И навстречь пешей полоцкой рати хлынула лёгкая конница – тьмутороканский князь Глеб Святославич!

При вести о том, что князь Глеб Святославич зовёт донских и кубанских «козар» с собой на Русь – воевать полоцкого князя Всеслава – разнеслась по Дону стремительно, как весенняя ласточка, и от той вести в Звонком Ручье восстала настоящая пря. До крика, до ругани спорили братья Керкуничи.

– Куда поход?! – кричал сам Керкун, мало не топая ногами. – На Русь поход?! Своих бить?! Ополоумел ты, что ли, Неустрое?!

– Сам же ты, отче, ходил со Мстиславом Владимиричем походом к Листвену! – вскочил Неустрой. – Шепель уже и честь себе заслужил в княжьей дружине, а мне так и повелишь около материного подола всю жизнь просидеть?!

Шепель отмалчивался. Обе семьи – Керкун с женой и Неустроем и Шепель с беременной Нелюбой, которую Шепель упрямо звал Любавой – жили пока что под одной кровлей. Шепель молчал, возился со сбруей.

Ремень был толстый, и никак не хотел прокалываться. Шепель уколол палец шилом и зашипел сквозь зубы. Как всегда после такого водится, дело сразу пошло на лад, но теперь Шепель старался жать осторожнее – берёг пораненный палец.

– Шепеле! Ну хоть ты скажи! – воззвал Неустрой отчаянно.

От неожиданности Шепель надавил на шило слишком сильно, проткнул ремень и всадил шило теперь уже не в палец, а в ногу. Потекла кровь.

– Уй-я! – сберёг палец, называется. – Твою мать!..

Выпрямился в бешенстве.

– Ты чего от меня хочешь?! – зашипел он. – Чтобы я с тобой пошёл? Там, у Всеслава Брячиславича мои товарищи боевые, Славята с дружиной, а ты меня против Всеслава воевать зовёшь?!

Грохнув дверью так, что едва не вылетели косяки, Неустрой выскочил на двор. Следом вышел и отец. Шепель вздохнул и уронил руки на колени.

Бесшумно вошла Нелюба, подошла сзади, положила руки на плечи. Прижалась щекой к волосам.

– Что думаешь делать? – спросила вдруг.

Шепель вздрогнул.

– Ты про что?

Нелюба мягко обошла стол, села напротив, глянула мужу в глаза. Сказала резко:

– Ты хоть мне-то зубы не заговаривай. С ним собрался, с Неустроем, ведь так?

– Ну так, – нехотя ответил Шепель, низя взгляд.

– А как же?..

– Что – «как же»? – рассвирепел парень внезапно. – Что – «как же?», двенадцать упырей?! Ты помнишь ли – кто он мне есть? Это же брат мой! Близняк! Я и так его покинул, когда в дружину уходил к Ростиславу Владимиричу! Понимаешь, нет ли?

– Не ори, – тихо сказала Нелюба. – Не ори – не в поле. И в поле не ори. Всё я понимаю. И кто ты ему. И кто он тебе. Всё.

Шепель молчал, до крови закусив губу.

– Ты про меня-то подумал? – в тоске спросила Нелюба, уже понимая, что всё – всуе, что муж уже решил и не послушает её.

– Подумал, – Шепель опять дёрнул щекой. – Отец с матерью в обиду не дадут, коли что.

– Ишь ты, – прищурилась Нелюба. – Отец с матерью…

– Да не зуди ты, Нелюбо! – вскипел, наконец Шепель. – Всё я понимаю! Но не могу я его бросить! Брат он мне!

– Решил, так делай, – всё так же тихо сказала Нелюба. – Что же… видно, судьба такая.

Не сумел Шепель Неустроя удержать. И сам дома не остался, пошёл. И всё время молился – Перуну, Велесу и Христу, чтоб не привели биться против прежних товарищей своих.

Пока не привели.

А всего у Глеба Святославича таких степных удальцов с Дона да с Кубани было пять сотен.

Гикая и свистя, степная конница хлынула впереймы размеренно идущим полоцким пешцам, крутя мечами и копьями, кто-то уже и аркан над головой раскручивал. Скакали россыпью, оставляя друг другу свободу действия – от одного всадника до другого – сажени три. Только так и можно было сейчас коннице идти в бой, на усыпанном-то валунами поле.

Подскакали, сыпанули стрелами, царапнули край пешей стенки мечами, копьями и арканами. Но полочане не смутились, не попятились – полоцкий строй вмиг съёжился, укрылся за щитами, ощетинился стальным ежом боевых и зверовых рогатин, из-за которых густо сыпались стрелы и короткие самострельные болты. Шепель едва успел отвернуть коня перед самыми рожнами полоцких копий, вырвался, хотя не меньше сотни донских и кубанских «козар» налетело на копья.

Над полем встал тяжёлый, стонущий визг погибающих коней. «Козары» отхлынули назад, рассыпались по полю, уходя от стрел.

Но князь Глеб Святославич рвался в бой – княжья дружина описала по полю круг, снова сбив «козар» в плотную кучу, и дружинный старшой Жлоба, проорал, воздев к небу меч:

– Не посрамим чести дедов-прадедов наших!

Какая там честь дедов-прадедов?!

Но «козары» послушали вновь. Опять хлынули навстречь полочанам.

Ударили крепче.

Метнулось навстречь заснеженное поле, мелькнули, пропадая сзади корявые валуны – и вот он снова, строй полочан!

Взметнулась смертоносная сталь.

– Не пора ли, отче?!– нетерпеливо спросил, горяча коня, княжич Брячислав.

Лёгкая конница великого князя, сыпя стрелами и сулицами, прихлынула к медленно ползущей стене полоцкой пешей рати, отхлынула, рассыпалась по полю, снова собралась воедино, опять покатилась навстречь пехоте. На сей раз увязла основательно. Всеслав привычным взглядом выделил среди всадников золочёный шелом под алым стягом. Никак кто-то из князей?

Привычный взгляд различил на стяге знамено.

– Глеб Святославич. Тьмутороканцы.

Всеслав усмехнулся – всех собрали на него Ярославичи, всё гнездо Ярославле, только что Ростиславичей малолетних не хватает.

– Отче! – снова окликнул княжич уже с обидой.

– Да. Брячиславе, пора! – кивнул князь. Оборотился к сыну, весело оглядел его с головы до ног. – Гляди у меня…

– …воеводу Бреня слушай, – закончил княжич за отца так же весело. – Буду слушать, отче!

– Если сейчас совладаешь с ворогами – в следующий раз и одного повоевать пущу, – посулил князь. – Ну, Перун да Велес тебе в помощь!

Со свистом и гиканьем сорвалась конная Брячиславля дружина. Княжич мчался в голове, прикрываемый с обеих сторон двумя кметями.

– Левее, Брячиславе! – проорал гридень Несмеян сквозь дробный топот копыт и лязг железа. – Левее возьми!

Княжич потянул повод, забирая чуть влево, за ним следом покатилась влево и вся его двухсотенная дружина, на скаку раздаваясь вширь.

Сшиблись, лязгая сталью. Княжич Брячислав и сам впервой (на Шелони в прошлом году не дали!) окровавил клинок, свалив длинноусого тёмно-русого молодца. Тот даже и меча вздеть не успел – Брячиславля дружина ударила сбоку.

Конница должна удар встречать ударом, иначе победы не видать! Глеб Святославич времени на то не получил и рать свою поворотить ему было не успеть.

Сквозь гром и звон рядом вдруг очутились чужие кмети, воздух наполнился мельканьем клинков, пением стали.

– Уходи, княже! – гаркнул Жлоба, отбиваясь от двоих жилистых полочан.

Ну уж нет! Достанет и того, что в запрошлом годе он как заяц два раза бегал от Ростислава из Тьмуторокани! Без боя, без сопротивления!

Вынесло на Глеба Святославича мальчишку совсем – лет шестнадцати, не больше, а в золочёном княжьем шеломе и алом плаще, совсем как и у него, Глеба. Неуж княжич полоцкий?

Меч Глеба метнулся к мальчишечьему лицу,которое едва только успело исказиться страхом за длинной, защищающей переносье стрелкой. Но тут же на него с боков навалились полоцкие кмети, на них – тьмутороканские, возникла кровавая, лязгающая железом свалка, князей друг от друга оттеснили.

«И правильно», – думал Глеб после, уже вырвавшись из боя. Не дело русским князьям, – родичам! – убивать друг друга. Тем более – собственными руками. Запал прошёл, и злоба остыла.

Дружина Брячислава пронеслась перед всем строем полоцкой пехоты и втекла в мельтешащий строй конницы на левом крыле. Княжич попал в медвежьи объятья воеводы Бреня.

– Ну, Брячиславе Всеславич! – прогудел отцов пестун, гулко хлопая княжича латными рукавицами по окольчуженной спине. – Молодцом!

– Храбро бился княжич, – подтвердил из-за спины гридень Несмеян. – Против самого Глеба Святославича устоял.

О том, что для спасения княжича от тьмутороканского княжьего меча ему самому пришлось срубить двоих «козар», которых он признал по конским хвостам на кожаных шеломах, Несмеян умолчал – ни к чему.

Меж тем, смятые Брячиславичами тьмутороканцы и «козары» отхлынули вновь, и ободрившаяся полоцкая «стена» опять двинулась вперёд. Опять заревел рог, опять засвистели сопели, захрустел снег под мерно ступающими лаптями и сапогами.

Зима дохнула сырым и холодным ветром, солнце медленно меркло, затянутое тучами. Снег повалил хлопьями, густыми и крупными.

– Отче, – сбрасывая с шелома и лица снег, подъехал Глеб. – Глянь, какая коловерть начинается. А ну как за бураном-то к Всеславу новые полки подойдут? Не отозвать ли рать?

– Поздно, – отверг Святослав, глядя из-под руки на надвигающуюся пешую рать. – Всеслав уже не угомонится. Придётся воевать так.

Он взглянул на расстроенное лицо сына и чуть усмехнулся.

– Не огорчайся, сыне… Мнил одним ударом битву выиграть?

– Потрепали меня, – Глеб вздохнул.

– Ничего, – Святослав толкнул сына в плечо. – Не всегда побеждать, сыне. Ты и не мог сейчас победить…

Глеб молча кивнул – он понимал это и сам.

Самая жуть на войне – прямая сшибка двух пеших ратей.

Вломились – наставив копья, сошлись, сшиблись.

Кололи, резали, рубили.

Кмети первого ряда, окольчуженные, прикрывали щитами и себя и задних, рубили мечами и топорами чужие копейные ратовища. И сами не замечали, как пятились, падали, погибали, вливались во второй ряд, с копьями рогатинами, совнями.

Давили, жали друг на друга – кто кого пересилит.

Радко уже давно сам рубил мечом, хоть и стоял изначала в третьем ряду – первые два невесть куда и делись. Строй медленно, но неуклонно рушился, исчезая меж валунов морены. Пехота Ярославичей была многочисленнее, жала и давила согласнее.

Но в челе полоцкого строя стояли остатки менчан, которые отлично помнили свой разорённый город – и сломить того чела кияне не могли.

– Держись! – хрипло Радко, отбивая мечом чужую секиру и разваливая косым ударом грудь киевского удальца.

– Не отступать! – валится под мечом полоцкого гридня лихой туровский кметь, и Радко стряхивает в снег считанные кровавые капли.

Менчане зацепились за валун, и напор пехоты Ярославичей несколько замедлился.

– Бей, руби! – Мстислав Изяславич с рёвом прорвался к Радко, вмиг угадав в гридне старшого над пешим строем.

Сшиблись, крестя воздух клинками.

Силён оказался Мстислав, силён!

Удар – отбив!

Удар – отбив!

Однако же и Мстиславу Изяславичу полоцкий гридень не по зубам!

Да вот только пеший бой строй на строй – не поединок!

Сверкнула у самого лица Радко тяжёлая совня – длинный и широкий обоюдоострый клинок на коротком копейном древке. Сизым отблеском мелькнула перед глазами, болью рвануло плечо, сам собой опустился меч.

От брошенного в угол отцовского кафтана пахло потом, грязью и застаревшей кровью. Радко уселся на лавке, подальше от вонючего кафтана, зато рядом с брошенным на лавку длинным мечом. Украдкой провёл пальцем по зелёным сафьяновым ножнам. Вздохнул.

Всякий, кто хоть чуть смыслит в войском деле, знает – меч даётся не каждому. Мечами бьются кмети, что служат князю, мечами бьются наёмники, что всё оружие носят с собой и не зависят от вождя. А из воев городовой и сельской рати, что за службу имеют только долю в добыче, да маленький клочок земли, меч, цена которого порой равна цене этого самого клочка земли, имеет не всякий. Только старшие да особо доблестные вои. А отец Радка старшим не был. Стало быть, бился храбро.

Радко вновь погладил ножны и украдкой взглянул на отца. Худой и мосластый, отощавший в походе, отец сидел за столом и бережно, стараясь не уронить с ложки ни крупинки, ел сваренную матерью кашу. Ел истово и со вкусом, – видно, соскучился по домашней стряпне. И осторожно придерживал раненую стрелой руку.

– Батя, – решился, наконец, Радко.

– М-м? – промычал отец, жуя полным ртом.

– Батя, а новогородцы плохие?

– Всякие есть, сынок, – хмуро ответил отец.

– И хорошие есть? – удивлённо спросил Радко, морща лоб и стараясь постигнуть своим детским умом, как это враги могут быть хорошими.

– Есть, – тяжело вздохнул отец. – Хороших людей везде больше, чем плохих. А вои новогородские… такие же мужики. Такие же русичи, как и мы…

Радко удивлённо и чуть испуганно приоткрыл рот. Как это? Хороших больше, чем плохих; такие же мужики, да ещё и русичи? Чего же тогда воевали-то с ними?

Он не удержался и спросил у отца.

Отец хмуро посмотрел на него долгим взглядом.

– Подрастёшь – поймёшь, – обронил он, наконец. – Надо видно так. Князьям виднее.

Сорок с лишним лет прошло с тех пор. Теперь Радко знал ответ – за веру воевали!

Горячей, рвущей болью ударило в лицо. Лопнула прикрывающая переносье стрелка на шеломе, жадная до крови сталь врезалась в лицо, круша кости, свет померк.

Повалился Радко в перемешанный лаптями, сапогами и конскими копытами снег.

Мстислав Изяславич стряхнул с меча безвольно опавшее тело полоцкого гридня и шагнул к новому кметю, благодарно кивнув Треняте – вовремя тот доспел со своей совней.

После гибели старшого полоцкая «стена», на которую давила мало не вдвое превосходящая киевская пешая рать, постепенно вспятила, отходя безвольными струйками успокоившегося потопа меж валунов морены.

Из снежной коловерти вынырнул всадник, остановил коня около князей, спрыгнул с седла. Несколько мгновений поколебался, выбирая, к кому обратиться – на него глядели в четыре глаза оба старших Ярославича – и Изяслав, и Святослав.

– Чего там? – на мгновение опередив старшего брата, бросил черниговский князь.

– Одолеваем, княже! – отплёвываясь от снега, крикнул вестоноша. Не обошёл и великого князя. – Одолеваем, Изяславе Ярославич!

Но радоваться было ещё рано.

Снова заревел рог в стане полоцкого князя, ринули с двух сторон, взрывая пухлый снег копытами, две конные толпы. Полторы тысячи конных кметей двумя потоками покатились сквозь валящийся хлопьями снег.

Мураш отбросил в сторону весь изрубленный щит – толку от него всё равно уже не было – одна щепа торчала из-под лопнувшей и изорванной в клочья кожи. Перехватил рогатину двумя руками, наставил окровавленный рожон.

Впереди него уже никого не оставалось – частый строй полоцкой рати распадался, щетинясь редкими кучками кметей, огрызался стрелами и сулицами, кусался стальными рожнами копий. Но тонул в снегу и вражьей толпе, рассыпался.

Киевская пехота наседала.

– Не пора ли ударить, княже?! – бросил гридень Витко, сжимая меч и подавшись вперёд, напряжённым взглядом вцепясь в происходящее на поле.

– Пора, друже, пора! – Всеслав кивнул трубачу, тот весело улыбнулся и вскинул к губам рог. Битва тешила его юную душу, заставляла играть кровь.

Гулкий и звонкий рёв разнёсся над полем, будоража кровь в жилах.

С глухим звоном вылетел из ножен и пронзил воздух древний Рарог.

Полоцкая конница дрогнула, заволновалась и двумя потоками покатилась на широкое поле.

– А-а-а-а-а! – семисотенная конная орава текла, растягиваясь в ширину и охватывая правое крыло киевской рати.

– А-а-а-а-а! – гридень Несмеян крутил над головой меч, который вдруг стал легче пушинки. Дивиться тому было некогда – они с врагом стремительно сближались.

– А-а-а-а-а! – княжич Брячислав орал вместе со всеми, преодолевая лёгкую оторопь в душе. Хоть и ведомо, что не меньше четверых кметей прикрывают его с двух сторон, а только всё одно сидит в душе какая-то подлая трусливинка. Одолевая себя, княжич рванул из ножен меч, вскинул его к пасмурному небу. – Бей!

– А-а-а-а-а! – воевода Брень, тоже как мальчишка захваченный общим ратным порывом, орал, крутя на скаку тяжёлую острожалую однолёзую совню.

– А-а-а-а-а! – неслась вторая полоцкая конная рать, рассекая густую снежную коловерть, ощетинясь рожнами копий и мечевыми клинками – восемь сотен конных кметей.

Врезались.

С лязгом ломились сквозь вражий строй, рубя и сокрушая врага рогатинами и совнями, прорубаясь мечами.

Киевская рать остановила натиск.

Вспятила.

Поползла в стороны, растекаясь перед полоцким конным клином правого крыла – его вёл сам князь Всеслав, буйный и стремительный, словно сам Велес в гневе, блистая стремительным Рароговым жалом, расплёскивая в стороны длинные стремительные полотнища крови. Киевские кмети поневоле бросали копья и совни, разбегались, не в силах совладать с древним ужасом, враз восставшим в их крови перед потомком Дажьбога и Велеса и перед мечом из Кузни Богов.

Ярополк Изяславич бился расчётливо, скупо отвечая ударом на удар, валя одного полочанина за другим. Смоленская дружина, окольчуженная и ободрённая тем, что их князь с ними, стала главной опорой левого крыла киевской рати. Под ударом полоцкой конницы сбились в плотный кулак, ощетиненный стальными жалами и лёзами, свирепо огрызались, и об их щиты запнулся разбег самого полоцкого оборотня. Замялась конная рать, увязла в густой кровавой толчее.

Смоленский князь, хоть и совсем юноша, не намного старше своего двоюродника Мономаха, не был новичком в ратном деле – доводилось ему уже схлёстываться в стремительных стычках со степными воями – торками и половцами – сшибаться с быстрыми лодейными и конными загонами булгар в бытность ростовским князем.

Ходил он и в шестилетней давности поход на торков, который до сих пор помнили на Руси.