Глава 12. Первобытный ритуал 10 страница

Ведь исходное положение героя в мире ничуть не благополучнее или пре­имущественнее, чем у раба. Судьба стремится сделать рабами, отменить, вопло­тившись в них, всех людей. Изначально рабьпзсе. Но. геврй —- это

r себе изживший, тогда какраб его принимает и с ним уживается. Героем нельзя быть только по природе, если под ней понимать наличную данность чело­веческого бытия, им нужно быть еще и по свободе. Архаическое сознание неиз­менно представляет героев как людей, сделанных из особого материала. У них "руки по локоть из золота, ноги — по колени из серебра. На груди — солнце и месяц". Герои невероятно сильны, ловки, дальновидны и т.п. Это не должно вво­дить в заблуждение. Тот, кому так много дано, тогда только будет героем, когда он еще больше с себя спросит. Героическое в богатыре начинается при встрече с равным ему соперником или с обстоятельствами и силами, более, чем он, могу­щественными. Тот, кто побеждает потому, что он сильнее, еще не вполне герой. Лев — царственно-величествен перед теми зверьми, которых он превосходит силой зубов и когтей. Перед разбушевавшимся слоном он скорее всего превратится в большую лохматую кошку с поджатым хвостом. Герой отличается от льва тем, что он неизменно останется львом с царственной осанкой и гривой и в случае, если на него бросится разъяренный слон.

Герой и раб образуют собой н^coвмecти^^eJPJlюШJO£OJyl^Щ£,_в котором героическое составляет высший смысл|_и достоинет&о-бытмяу в котором человек, поТТреимуществу — это не тот.кто идет путем благодатного обожения, a jotjool выходит к божественному через свои собственные человенег-кие ресурсы Но по­мимо полярных человеческих типов мир, где действуют и делают погоду герои, знает еще один, серединный тип. Я его так и обозначу — человек "золотой сере-дины!Г7бн, безусловно, нё~геройГ, по-своему его характеристики даже противопо­ложны тому, что присуще герою. С другой стороны, человек "золотой середины" и не раб. Человеческое знает меру "сверх-", меру "недо-", но и меру человеческую в собствеТГном сТшс71е~атдваТх?ёЖв^к~::золотой сёрёдшны", как никто~другой, впра­ве о себе сказать: "Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Он мог бы еще и добавить: "Я герой, но в меру, раб, но не слишком". Мера и мерность явля­ются принципом бытия человека "золотой середины". Житейская мудрость и здра­вый смысл — это те боги, которым он поклоняется. В нашей национальной тради­ции к человеку "золотой середины" принято относиться пренебрежительно, в луч­шем случае, снисходительно. Наверное, со временем он действительно заслу­жил известную долю пренебрежения и возможность хлопать его по плечу. Перво­начально дело обстояло иначе. Не упустим из вида, что появление человека "зо­лотой середины" — свидетельство достаточно далеко зашедшего процесса инди-видуации в некогда монолитном "мы-бытии" первобытной общины. Быть посере­дине — эт&дрежде-всего индивидуально существовать, а следовательно, на свой з ритуалгГи столкнуться~с реальностью судьбы.

Своеобра1иТэтогсГстолкновения у человека "золото~й"середины" в том, что он и не растворяет eejs себе, как герой, и не растворяется в ней, как раб. Пожа­луй, я ничего не напутаю, сказав для начала, что человек "золотой середины" пытается ужиться с судьбой. Конечно, он прекрасно понимает, насколько беспо­лезно хитрить с ней или ее задобривать. Человек "золотой середины", так же как и герой, живет в сослагательном наклонении, так, как если бы судьбы не было. Правда, для него оно значит несколько иное, чем для героя. Герой не принимает в расчет судьбу, так как он стремится к самодовлению, полной автаркии. Его жизнь проходит по формуле: "Пока я существую, судьбы нет, когда она появится, не будет меня". Человек "золотой середины" вполне отдает себе отчет в способнос­ти судьбы сокрушить человека не только внешне (как героя), но и внутренне (чего герой за ней не признает). Единоборство с судьбой для него исключено. Он знает, что судьба способна сделать из человека раба. Но это совсем не означает, что жизнь по принципу "как если бы судьбы не было" можно уподобить положению страуса, засунувшего свою голову в песок. Соблюдение принципа "золотой сере­дины" (и в этом он отличен от рабства) требует от его приверженца известного, а часто и немалого мужества. Оно состоит не в величественной невозмутимости перед лицом чудовищных испытаний и невзгод. Претензии человека "золотой се­редины" так далеко не простираются. А вот жить спокойно, рассудительно и не­возмутимо, не давая заворожить себя возможности быть в любой момент раздав­ленным судьбой, — к этому человек "золотой середины" готов. Конечно, его не одушевляет пафос противостояния судьбе, конечно, он не ручается за то, что под ее ударами не потеряет человеческого облика. Человек "золотой середины" всего лишь человек. Но разве тот, кто, зная, что живет "над этой бездной безымянной", все же раскидывает над ней "златотканый ковер", разве он начисто лишен мужества?

У человека "золотой середины" %перед_гер_оем_есть одно ве&Щушалреиму-jo всяком случае, ему доступно нечто, чего герой лишен вовсе или в

j

большой степени. Человек "золотой середины" — у

туры по преимуществу. История длится главным образом его усилиями. Герой совершает "великие и удивления достойные поступки", они запечатлеваются в памяти потомков, и запечатлеваются усилиями приверженца середины. Герой в отличие от него внеисторичен. В его смысловом пределе героизм осуществляет себя под знаком вечности. У героя н^етчтредшественнш<ов1_и^преемников. Его дея­ния абсолютны. Каждый раз он начинает заново, на свой страх и риск, он же для себя и высший судия. Человеку "золотой середины" подобная непомерность в корне чужда. Из поколения в поколение, упорно и последовательно он строит свой дом в кратере вулкана, прекрасно осознавая, что в любой миг вулкан может проснуться и начать свою несовместимую с человеческой жизнь. Человек "золо­той середины" не вполне чужд подозрения, что жизнь не просто удача, но и след­ствие осторожности и предусмотрительности. Живи незаметно, не выделяйся, не нарушай меру, глядишь — и все обойдется. Жизнь проживется счастливо. Здесь явно сквозит иллюзия того, что с судьбой можно как-то поладить, что для нее существуют какие-никакие, а правила игры. Впечатление такое, что человек "зо­лотой середины" не всегда выдерживает присутствие судьбы в своем расчислен­ном и предсказуемом мире. В том, кстати говоря, мире, где действуют боги, им поклоняются, ждут и получают от них поддержку. Для богов остается, по поняти­ям человека "золотой середины", опять-таки серединное пространство между действиями человека и действием судьбы. Судьба — это конечная инстанция; линия человеческой жизни, которую она предопределяет, судьбой не прочерчива­ется. В ее ведении итог — смерть, то, как жизнь будет завершена. В крайнем случае судьба снисходит до некоторых наиболее значимых вех в биографии сво­его подопечного. Остальное остается на усмотрение человека и богов. Боги очень многое могут дать человеку или отнять у него. Тем более что они способны про­никнуть в бессмысленный замысел судьбы дальше, чем человек. На ее приговор они посягать не будут, достаточно и того, что в промежутках предопределенного богам есть где развернуться.Самое уязвимое в по­зиции человека "золотой се­редины" — его попытка со­единить и отождествить судьбу и богов. Бог тогда ста­новится богом неведомым, слишком далеким от всего человеческого божеством. Известная "зависть боже­ства" — также уловка чело­века "золотой середины". Если божество завистливо, значит, оно капризно, непос­тоянно и непоследовательно. Это в нем от судьбы. Но с капризным и завистливым божеством как-то можно по­ладить. Скажем, не раздра­жать его, не привлекать к себе внимания, давать пищу для равнодушного презрения к человеку.

Человек "золотой сере­дины" ^ё^ё^"

щество¥ания^в счастье. Этим "он"ТцэотивоТтоста вгТёнГг е рою, несовместим с ним. Счастье в русском языке имеет впол­не прозрачную этимологию.

Оно от часа, или части, т.е. всецело принадлежит времени или пространству, со­вершается как нечто преходящее и уходящее. Счастье — как раз по мерке чело­веческого, только человеческого. В нем человеку нужен он сам во всей своей временности и сиюминутности, но очищенный от всего нежелательного.

Как бы ни проигрывал человек "золотой середины" в сопоставлении с геро­ем, он не ничтожествует на его фоне, как это имеет место с рабом. Объединяет человека "золотой середины" и раба их направленность на счастье. Но для последнего оно безусловно. Быть счастливым — в этом альфа и омега рабского существования. Человеку же "золотой середины" пристало не всякое счастье и не любой ценой. Какое же именно и какой ценой, об этом имеется о^неньПцен^ное свидетельство Геродота. В первой книге "Истории" он помещает рассказ о том, как понимал счастье афинский законодатель и к тому же один из семи мудрецов Солон. На вопрос по-своему не менее знаменитого, чем он, лидийского царя Кре­за: "Встретил ли ты уже счастливейшего человека на свете?" — Солон дает очень своеобразный ответ. Вслушаемся в него внимательно: "Да, царь, я видел самого счастливого человека. Это — афинянин Телл... Этот Телл жил в цветущее время родного города, у него были прекрасные и благородные сыновья, и ему довелось увидеть, как у всех них также родились и остались в живых дети. Это был, по нашим понятиям, зажиточный человек. К тому же ему была суждена славная кон­чина. Во время войны афинян с соседями он выступил в поход и при Элевсине обратил врагов в бегство, но и сам пал доблестной смертью. Афиняне же устрои­ли ему погребение на государственный счет на месте гибели, оказав этим высо­кую честь"1.

В перечне составляющих счастья, которое досталось^Геллу по максимуму, нет ничего такого уж привлекательного для человека безудержных вожделений, ожиданий и требований к жизни. Во всем царит знаменитая мера, умеренность, обращенность не столько на себя, сколько на бл^зкйОюдей, родной полис, се­мью. Несколько^з^адачивает^славная кончина". Мы-то люди иного душевного строя. Для нас если уж помыслить счастье, то как исполнение желаний. Они мо­гут быть умеренными, но при чем здесь "славная кончина"? Нам подавай долгую счастливую жизнь и незаметное засыпание в смерть. Пожалуй, в этом нашем желании нет ничего, так уж противоречащего духу "золотой середины". Но и у нее есть свои вершины и взлеты. Человек "золотой середины" не раб и не хочет зары­вать голову в песок. Ему внятен опыт судьбы, он знает всю относительность че­ловеческого благополучия. Поэтому он не бежит своей обреченности. Прожить утаившись, проскочить успешно по жизненному пути в промежутках между сле­пыми ударами судьбы ему мало. Человек "золотой середины" не внеположен героическому. Я уже говорил, что он "герой, но в меру". Эта мера задается тем, что человек "золотой середины"' сознает недостаточность своих усилий для геро­ического подвига, нужна еще удача, подкрепленность внешними обстоятельства­ми.

Обыкновенно герой склонен снисходительно, свысока даже относиться к человеку "золотой середины". Настоящим спутником герою могут быть, как пра­вило, герои же, соратники. Но мировая литература знает тем не менее два веч­ных образа, двух неразлучных спутников, один из которых герой, другой — сере-динен. Разумеется, я имею в виду Дон Кихота и Санчо Пансу. В той мере, в какой это совместимо с христианством, героическое доведено в Дон Кихоте до преде­ла, хотя и гротескного. С другой стороны, серединность Санчо Пансы, наоборот, снижена. Он не просто человек, которому ничто человеческое не чуждо. В Санчо Пансе человеческое, пожалуй, слишком уж человечно. И все же, по Сервантесу, Дон Кихот и Санчо Панса собеседники, взаимно друг другу необходимые люди. В своей нескончаемой беседе они никогда не договорятся и даже не поймут один другого, но разговор их будет длиться вечно, изнутри он непрерываем. Отчего это так, почему герою и человеку "золотой середины" есть о чем поговорить, хотя один из них господин, другой — слуга?

Оттого, что и герой, и человек "золотой середины" свободны. Этим они про­
тивопоставлены рабу. Хотя свобода их отлична. Герой свободен всегда, в любой
ситуации, для него нет пространства и времени несвободы. Человек "золотой се­
редины" свободен "уже" и "еще". Под внешним давлением судьбы он еще как
может быть рабом. Hg/ga6J— это_надломаннойJ4ли_бeзнaдeжнo согнутый под
ударами ветра тростник. В то время как(^р^инн,ь1Йзелов^гнется под ветром,
но при первой возможности распрямляется. Если для сопоставления ввести еще
! то он гТод ударами~ветра никогда не согнется, пока не будет сломан. Ко- нечно, это очень важно. Но важна и другая, менее возвышенная сопротивляе­мость. В конце концов, самое высокое состоит в том, что и герой, и человек "золо­той середины" стремятся стоять прямо, расти по своей~волеТКак раз~этого, т.е. ^свободы, и не^цано_рабу!

Древние греки, как мы помним, немтр^юто ценили свободу, для них она была"/
непременным условием осмысленного существования. Но свобода_— вещь труд-)
ная, опасная,jзojзc^ЯJШeJdJ^oлJ^O2«Jзш 1§к°Ж.

^свободы достнгаюх^единицы, их_приме£ остальных и восхищает, и ужасаетГНо^, эти остальные тоже хотят и стремятся быть свободными. И они действительно [ свободны в той мере, в какой свобода дана серединно-человеческому существо­ванию. Таким образом, для древних греков существуют

боды. В своем отношении к ней они нередко колеблются, склоняясь то к возвы­шенно-героическому, то умеренно-серединному варианту бытия в свободе. В це-лом же греческая культура строится на существовании и взаимодополнительнос^ jji£epoH3Ma и серединности. Когда наступило время осмысленТ1я~РГЩормулиртжа-' ния идеала Человеческого существования в древнегреческой культуре, он был сконструирован в качестве сочетания героических и серединных черт индивида.

ГЛАВА 22. ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИЙ ЭПОС

Первые из дошедших до нас древнегреческих эпических текстов гомеров­ские "Илиада" и "Одиссея' созданы приблизительно в VIII в. до Р.Х. Очевидно, что уже в те времена они не были единственными, а входили в эпическую традицию древних греков. После "Илиады" и "Одиссеи" создание эпических произведений продолжалось на протяжении всей Античности. Однако гомеровские поэмы на­всегда остались чем-то из ряда выходящим и исключительным не только среди других эпосов и даже среди других произведений Античности. Их место не сопо­ставимо ни с каким другим произведением древнегреческой и античной культуры в целом. "Илиаду" и "Одиссею" с полным правом можно называть первотекстами античной культуры. Причем в двояком смысле. Во-первых, это были наиболее авторитетные тексты. К ним апеллировали как чему-то безусловному и литерато­ры, и философы, и государственные деятели, и ученые. Скажем, знаменитый древнегреческий географ Страбон начинает свою монументальную "Географию" со ссылок на Гомера. В его произведениях он ищет обоснования своим представ­лениям о расположении суши и водных просторов. В какой-то степени Гомер для Страбона первый греческий географ. Об этом он оставил нам очень красноречи­вые строчки: "Прежде всего я скажу, что мы и наши предшественники были пра­вы, считая Гомера основоположником науки географии. Ведь Гомер превзошел всех людей древнего и нового времени не только высоким достоинством своей поэзии, но, как я думаю, и знанием условий общественной жизни. В силу этого он не только заботился об изображении событий, но, чтобы узнать как можно боль­ше фактов и рассказать о них потомкам, стремился познакомиться с географией как отдельных стран, так и всего обитаемого мира, как земли, так и моря. В противном случае он не мог бы достичь крайних пределов обитаемого мира, обойдя его целиком в своем описании"1.

Другой, несравненно более известный грек, точнее, эллинизированный ма­кедонянин царь Александр Македонский в своих завоевательных походах ставит себе в пример героя "Илиады" Ахиллеса, для него внятен и неотразим в своем обаянии весь героический мир гомеровской поэмы. Было бы преувеличением утверждать, что авторитет "Илиады" и "Одиссеи" был абсолютен, а почитание Гомера — единодушным. Среди противников числится, например, другой вели­кий грек, также широко почитаемый современниками и потомками, философ Пла­тон. Однако даже он не смог поколебать репутацию гомеровских поэм. Они ус­пешно пережили платоновские и тем более всякие другие нападки.

"Илиада" и "Одиссея" являются первотекстами античной культуры и в дру­гом, более глубоком смысле, чем их исключительная авторитетность. Гомеров­ские поэмы представляют^^обрй первое цельное и законченное выражение гре-ческой души. В них она впервые оформилась и воплотилась как нечто в основе своей состоявшееся. В дальнейшем древнегреческая культура будет развивать­ся вширь и вглубь. В ней появятся новые темы и повороты, от чего-то она отре­чется, что-то приобретет. И все-таки определяющее и стержневое для древнегре­ческой культуры состоялось уже в "Илиаде" и "Одиссее". Во всяком случае, в ней так и не появится других воплощений греческой души, которые с таким же правом могли бы представительствовать за нее как целое, любой другой феномен древ­негреческой культуры при всем своем великолепии, глубине и мощи по сравне­нию с гомеровскими поэмами останется более односторонним и частичным. За всю Древнюю Грецию представительствовать в состоянии только гомеровский эпос.

И здесь есть чему удивиться, по поводу чего поставить вопрос. Ведь это достаточно странно, что смысловым центром развитой и утонченной культуры является эпос. Такого не было ни до, ни после Греции. На Древнем Востоке на роль первотекста и смыслового центра культуры могли претендовать только ре­лигиозные тексты, связанные с ритуалом, мистерией, священнодействием.' Древ­невосточная культура, как и первобытная, оставалась культом. С той только раз­ницей, что культ теперь в большей или меньшей степени центрируется фигурой божественного царя, а не царя-жреца, как это было ранее. Но если культура но­сит культовый (ритуальный) характер, то текстами, выражающими ее смысловой центр, могут быть только мифы. Древняя Греция, как это очень хорошо известно, создала богатую и красочную мифологию. У греков она была гораздо более раз­витой, чем у великого множества других народов. И тем не менее не мифы, а эпос явился исходным и ключевым моментом греческой культуры. В послеантичную эпоху Средневековья первотекстом культуры также был не миф. Но преодолева­ющее и отменяющее мифологию Священное Писание Ветхого и Нового Завета все равно представляет собой текст сакрального ряда. Для христиан он является Откровением, т.е. исходящим от Бога. И в этом качестве опять-таки радикально отличается от эпического первотекста Античности.

h Вопрос о значимости гомеровского эпоса для Античности имеет два аспек­т/та. Во-первых, примечательно уже одно то, что древние греки создают свой эпос. Эпическое творчество вовс^уне^едремшнообязатедьна-для любого народа и любой культуры. Появление эпоса у древних греков знаменует собой существен­ный сдвиг в культуре, который создает дистанциюjyie^qy ними и не знавшими та1<ого^>ке^авёршенноТй и оформленного эпического творчества народами Древ­него Востока. И второе, поскольку греки не просто создали "Илиаду" и "Одиссею", для них эп^с^ал^игратгь роль, сопоставимую с ролью мифа в первобытности и на Древнем Востоке и Св. Писания в Средние_Века. Это обстоятельство, несом­ненно, свидетельствует о ярко выраженном своеобразии и даже уникальности древнегреческой и античной культуры.

а древнегреческий в первую очередь, отличает от Mjwftjrro,что,

j^ как богам отводит-

ся периферийное место._В_ш1ф^все]наоборот. Он о богах, только они в нем глав-

ые и центральные действующие лица, тогда как люди сколько-нибудь значимой роли в мифологических сюжетах не играют. Современному человеку может пока­заться естественным и само собой разумеющимся, что люди создают произведе­ния словесности, в которых они же являются действующими лицами. О ком же еще людям повествовать, как не о самих себе. В действительности на то, чтобы поставмхь-человека в центре повествования, ]нуж]но_еще_ре1ии11гся. Ведь тысяче­летиями люди воспринимали себя_как наполненных жизнью или просто суще­ствующих только в "связи со своими богами. Вне богов человеческо-протранное слишком ничтожно, и повествовать сПнем нет никакого смысла. Зачем попусту нести какую-то невнятицу и тем более передавать ее по наследству от поколения к поколению, если людям известны великие и страшные, лежащие в основе всего сущего деяния богов, которые изложены в мифах. В конце концов, древневосточ­ные народы, например те же египтяне, начали создавать повествования, в кото­рых рассказывалось о людях. Одно из них — рассказ Синухета — цитировалось и комментировалось власти книги, посвященной ДрешнемуВостоку. В нем не только повествуется о человеке Синухете, но к тому же он от первого лица. Сам Синухет рассказывает нам поучительную, историю своих скитаний. Вспомним, однако, как мало значения египетский вельможа придает своей воле и разуму, когда ему нуж­но решиться на какой-то поворот в своей жизни. Тут он ссылается на богов и прежде всего на своего божественного царя-фараона. Они стоят за решимостью и поступками своего раба. Этот раб посмел, счел возможным рассказать о себе — человеке — и тут же старательно себя зачеркнул, демонстрируя свою зависи­мость и ничтожество своей человеческо-рабской природы.

Древнеегипетский "Рассказ Синухета", как и другие древневосточные тек­сты, посвященные людям, - это робкая попытка человека заявить о своем существовании. На их фоне "Илиада" и^Од~иссёя" производят ошеломляющее впечатление. В них повествуется уже не об отдельных людях, а о грандиозных со6ышж,-ЮШЩ)ъ\е^януть1 целые народы. Люди в гомеровских поэмах засло­няют собой богов, на них сосредоточивается весь интерес повествования. Наше­му взгляду легко может показаться, что, как и в "Рассказе Синухета", человечес­кое в "Илиаде" и "Одиссее" по-прежнему принижено, если не беспомощно и ил­люзорно. Ведь боги бесчисленное число раз вмешиваются в людские дела, на­правляют их действия и даже предопределяют их. Божество может наполнить до тех пор не слишком примечательного и выдающегося героя такой энергией и мо­щью, что он вдруг станет проявлять ни с чем не сравнимую доблесть, окажется неотразимо победительным. Точно так же возможно и обратное: божество остав­ляет человека, лишает его мужества. Тогда от его былого великолепия не оста­нется и следа, как это, например, неоднократно происходит с самым доблестным троянским воителем Гектором.

Оттого, что в гомеровском эпосе человеческое так зависимо от божествен­ного, никуда не уйдешь. Вполне очевидно, что оно остается внутренне незавер­шенным, требующим восполнения через связь с богами. Но обратим внимание и на другой моменл^Боги "Илиады" и "Одиссеи" всецело поглощены человеческими делами. Им бесконечно важно, как закончится война ахейцев и троянцев, падет ли Троя, или ахейцы вернутся на родину ни с чем. У богов на счету каждый герой, одни боги ему помогают, другие строят против него козни. Из-за героев "Илиады" у богов плетутся интриги, происходят ссоры и даже сражения. Разве нечто подоб­ное было бы возможным, оставайся человеческая реальность рабски ничтожной, как в "Рассказе Синухета"? Синухет тоже удостойваётся внимания своего фарао­на. Но это милосердие и снисходительность божества, пребывающего в замкну­той недоступности своего величия. Никакой задетости и страстной вовлеченности божественного царя в дела своего раба представить себе невозможно. Гомеров­ские же боги задеты людьми и вовлечены в их отношения и конфликты прежде всего потому, что люди здесь не рабы. Они связаны с богами гораздо теснее, чем на Древнем Востоке. От этого боги не перестают быть богами, так же как и люди — людьми. Дистанция между бессмертными и смертными постоянно при­сутствует у Гомера. Но как же тогда обозначить смертный род людей, если по отношению к своим богам они не рабы? Видимо, наиболее точным будет утверж-дение о том, что герои "Одиссеи" и, особенно, "Илиады" — это дети. Понятно, что не своих родителей только, а богов. Человеческая природа, по Гомеру, — быть детьми. 1В^£Ослосхи_£1ни^^1остигают ни в цвете лет (Ахиллес, Гектор)^ни в зре; п^Ту[^циссей)^т~^^ароси^[пер^(мв1пш три поколения героев ахеец Нестор

"или троянский царь Приам). И боги относя7ся~к героям^ гомеровских поэм именно как к детям. Они ихТюощряют и наказывают, у них есть любимые и нелюбимые дети, детские свары вовлекают в свой круговорот родителей-богов приблизитель­но так же, как в человеческом мире. В свою очередь, люди испытывают потреб­ность в поддержке своих небесных родителей. Не ощущая их, пускай отдаленно­го, присутствия и участия, они легко теряются, горюют и даже капризничают.

^i§PJЖЛШШlaJИ_детcJ<ocJJl_вь[pJжeньl у гомеровских героев в большей или щ§въшей-сх&пеш. Казалось бы, наиболее доблестные из них должны были бьТть и более взрослыми. Как-никак доблесть сродни самообладанию, ответственности и свободе, всему, чего хронически недостает детям. Однако, обратившись к "Или­аде", мы обнаружим нечто прямо противоположное. Несомненно, в ней первый среди героев герой по преимуществу — это Ахиллес. Ему отдают приоритет все без исключения ахейцы, его страшится и первый среди троянских героев — Гек­тор. Между тем как раз у Ахиллеса черты детскости выражены гораздо более ярко по сравнению с другими героями. Вот он только что, преисполненный гордо­сти и неустрашимости, спорил с вождем ахейского войска, "царем народов" Ага­мемноном, готов был достать из ножен меч и сразить обидчика. И что же? Гнев и пыл прошли, сменившись вовсе не спокойствием и уравновешенностью. Совсем с другим душевным порывом обращается он к своей матери — богине Фетиде: Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь: "Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным, Славы не должен ли был присудить мне высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой не сподобил он чести! Гордый могуществом царь, Агамемнон, меня обесчестил: Подвигов бранных награду похитил и властвует ею"1.

Далее об Ахиллесе сказано, что он "в слезах вопиял", "струил горькие сле­зы", "рыдал", "тяжело стонал". Ни следа в нем не осталось от того царя-воина, который сеял ужас в рядах троянцев и вызывал восхищение у своих соратников. Перед нами растерянный ребенок, требующий ласки и утешения от матери. Когда ласка и утешение последовали, Ахиллес сменил гнев и горестно-жалостливую растерянность на такую же детски наивную обиду и желание отомстить обидчику. Только гибель друга и соратника Патрокла вывели Ахиллеса из затянувшегося душевного оцепенения.

Приняв во внимание, что в гомеровском эпосе действуют люди, которые ощущают себя детьми своих родителей-богов, можно понять их взаимозависи­мость и взаимодополнительность. В "Илиаде" и "Одиссее" действуют люди, но за их действиями, во всяком случае решающими, стоят боги. Последние действуют самостоятельно, но главным образом для людей и в них. Перед нами_мир, в кото-ром живут своенравшё7н^"пЬсл^шны^1Т^ё^помоТЩы¥^[ети-люди и суровые, но заботливые родители^В этом мире нет резкости разрыва, противопоставленнос­ти и несовместимости божественной и человеческой реальности. Боги отличают­ся от людей_чаще всего количественно. Они могущественней, прекрасней, даль­новидней, но у них также хватает слабостей невменяемости и несообразности. В свое время (главным образом в XVIII и XIX вв.) очень много слов было сказано о том, что боги "Илиады" и "Одиссеи" слишком похожи на людей, в них слишком много человеческого и явно недостает божественности. Подобные наблюдения вполне очевидны и сами по себе бесспорны. И вместе с тем они нуждаются в уточнении.

Прежде всего следует учитывать то обстоятельство, что греческие боги пред-.ставлены у Гомера совсем не такими, какими их знает миф и тем более ритуал и мистерия. Уже миф, взятый в отрыве от ритуала, сближает мир богов и людей. В отличие от ритуала в нем божественная реальность имеет тенденцию к сближе­нию с реальностью человеческой. Аналогии и уподобления-отождествления мифа неизбежно отталкиваются от повседневного опыта человеческого существования. В эпосе же, поскольку он повествует о людях, уже самим этим обстоятельством боги сближаются с людьми. Эпос в принципе не

^ жизни. Для него актуальна почти ис-

ключительно тема "богиллюди". а вовсе не "боги и боги". Отсюда известная при-земле^^ст^^ч^шве^^но^т^го^меровских богов. Однако очеловечивание бо­гов у Гомера — это только одна сторона вопроса. Другая же состоит в том, что у него в еще большей степени, чем очеловечены боги, обожествлены люди. КсТтеч---но, они вовсе не отождествлены и слиты с богами. На~эт1эГв~"Илиаде'гй~!гОдиссее" нет и намека. Но в них присутствует такое восприятие мира богов и людей, как будто они равно благословенны и освящены. И тот и другой соразмерен и гармо­нически прекрасен. В мире как целом (а он именно целое, если боги и люди по­стоянно обращены друг к другу, если для богов дела Трои и ахеян так важны, для последних же воля богов так много значит) всему отведено свое место и свое время. Все свершается так, как оно должно свершиться. На своем месте покоит­ся суша и волнуется водная стихия, стоит священная Троя и расположилась при­шедшая разрушить ее ахейская рать. В свое время разрушение Трои неминуемо произойдет, так же, как совершится гибель Ахиллеса, Аякса, Агамемнона или Гек-{ тора За всем перечисленным легко угадывается ничем не отразимое_,цействие судьбы. "Однако что в этом мире тако1го^м¥стного и гармонически прекрасного?" — вправе спросить читатель. С сушей и водной стихией, Троей и ахейской ратью еще как-то понятно. Сами по себе они пребывают в красоте и гармонии. Но ги­бель и уничтожение, разрушенные стены и храмы, стоны умирающих и мольбы о пощаде, они-то имеют отношения к хаосу и небытию! Неужели и они к месту и ко времени и воплощают собой космическое устроение?