Самый тихий уголок социального сумасшедшего дома

«Нормальные» всегда действовали по заведенной раз и навсегда привычке; предъявляли претензии в одной и той же манере, одинаково возмущались, выражались нецензурно одними и теми же словами. Одинаково здоровались со своими ближними. Одинаково решали одни и те-же проблемы. Пребывали в одинаковом настроении, как дома, так и на работе. Одинаково реагировали на одинаковые ситуации. Дарили подарки по календарю. Иными словами, следовали удушающей, предсказуемой рутине, которая превращалась в неисчерпаемый источник подавленных настроений, тревог, духовной пустоты и раздражения.

Система засорила воображение людей и привела к потере их творческих проявлений. Они редко удивляли себе подобных, редко дарили подарки не в праздничный день, редко реагировали на напряженные ситуации не так, как обычно. Редко задействовали свой интеллект для того, чтобы оценить какое-либо общественное событие с иной точки зрения. Они были пленниками и не знали этого.

«Нормальных» отцов, пытавшихся сделать замечание своим детям или посоветовать им что-то, те обрывали на полуслове. Детям надоело слушать одни и те же аргументы. Они отвечали: «Я уже знаю…» И они действительно знали. «Нормальные» не умели очаровывать. Не умели рассказывать о собственном опыте для того, чтобы стимулировать мыслительный процесс других.

Общаясь со своими студентами, я всегда был предсказуем, но узнал об этом только тогда, когда пошел за учителем. Я читал лекции в одной и той же тональности. Порицал и отпускал грубые шуточки в одной и той же манере. Я выбирал иные глаголы и существительные, но никогда не менял форму и содержание. Мои студенты в особе преподавателя имели мешковатую фигуру, которая была больше похожа на египетскую мумию, чем на живого раба Божьего. Им до чертиков надоело слушать, что они ничего не достигнут в жизни, если не будут учиться.

Продавец грез неустанно продавал грезы очарования. Удивительно, что человек с подобной невзрачной внешностью умел так опутывать чарами, что человек без педагогического образования так пленял воображение! Пойти за ним означало ответить на приглашение к чему-то новому. Мы плыли по воле волн без четко обозначенного курса. Учитель видел обычные ситуации под иными углами зрения. Мы не знали, каков будет ответ в данном конкретном случае. Однако же он очень хорошо знал, куда мы идем и какого результата он хочет при этом добиться. Он постоянно тренировал нас в поиске немыслимой свободы. Каждый день становился кладезем сюрпризов, одних — весьма сладких, других — вызывающих оскомину.

На следующее утро, потратив некоторое время на молчаливое подавление собственных тревог, учитель встал, несколько раз глубоко вдохнул пропитанный миазмами воздух виадука и поблагодарил Бога необычным способом:

— Боже, Ты идешь во времени, которое возвращается на круги своя по восходящей спирали, Ты бесконечно далек и бесконечно близок, но я знаю, что глаза Твои следят за мной. Позволь мне понять Твои чувства. Спасибо за очередное шоу в этом удивительном бытии.

Краснобай, который в настоящих шоу мало что смыслил, спросил:

— Какое шоу мы увидим сегодня, шеф? — При этом он проявил настоящий энтузиазм, что случалось с ним по утрам крайне редко.

— Какое шоу? Шоу бывает каждый день, каждый день — это очередной спектакль. И не видит «его только человек, который смертельно ранен скукой. Драма и комедия существуют в нашем сознании. Нужно лишь пробудить их.

Бартоломеу нужно было опохмелиться, чтобы избавиться от тоски, освободить организм от скуки. Сейчас и он, и мы с Димасом открывали для себя новый мир, новый театр. Учитель двинулся прочь, и мы пошли следом. Пройдя три квартала, мы свернули направо, потом прошли еще четыре квартала и свернули налево. Мы переглядывались, спрашивали друг друга, желая понять, куда он нас ведет.

Через сорок минут Димас, который еще не был удивлен до крайности и которому одних слов учителя еще не было достаточно, спросил:

— Куда идем?

Учитель остановился, пристально посмотрел на него и сказал:

— Торгующие мечтами подобны ветру: вы слышите свой голос, но не знаете, откуда он пришел и куда направляется. Важен не маршрут, важно движение вперед.

Димас почти ничего не понял, но задумался, дав работу своим покрывшимся ржавчиной мозгам. Мы же продолжили свой путь. ПЯтнадцать минут спустя учитель остановился, заметив большую толпу, и направился к ней. Мы замедлили движение, и он ушел от нас на несколько метров вперед. Димас посмотрел на меня и настороженно сказал:

— Это место — настоящая дыра. Никуда не годится.

— Согласен, — подтвердил я. — Думаю, что учитель

не знает, куда идет.

Это было здание для ночных бдений у гроба умершего. Единственное место, куда незнакомцам путь заказан. Однако беспардонный Краснобай встал в позу и начал меня провоцировать:

— Суперэго, спуститесь с небес. Пойдем на бдение.

Очень хотелось дать ему по шее. Не знаю, то ли он заискивал перед учителем, то ли действовал по велению сердца. Но поскольку мы были рядом с местом для ночных бдений, требовавшим к себе уважительного отношения, от оплеухи я воздержался. Бдение протекало в атмосфере душевной боли. На этот раз люди собрались у гроба человека, умершего от чрезвычайно скоротечного рака и оставившего после себя единственного двенадцатилетнего сына. Траурный зал был оформлен очень пышно. Его украшали округлые арки, облицованные мрамором в виде арабесок. Помещение освещалось десятками люстр. Это место можно было бы назвать красивым, если бы не его печальное предназначение. Желая избежать скандала там, где царила тишина, мы еще больше замедлили наши шаги, в то время как учитель ушел далеко вперед. И мы оказались от него метрах в двенадцати. Оглянувшись, учитель понял наше беспокойство и вернулся к своим неуверенным ученикам.

— В каком уголке общенационального сумасшедшего дома спокойнее всего? Может, на форумах? Или в редакциях газет? Или на трибунах политиков? В университетах? — спросил он нас.

Мне хотелось заткнуть огромную пасть Краснобая, но я не успел.

— В пивнушках, шеф, — сказал Краснобай, но тут же поправился: — Шутка.

Ответа на вопрос учителя мы, конечно же, не знали.

— Это места для бдений у гроба покойного, — четко произнес он. — Они наиболее светлые и ясные. Здесь мы разоружаемся, отбрасываем в сторону тщеславие и чванство, снимаем макияж. В таком месте мы становимся теми, кем являемся на самом деле. Если бы этого не случалось, то мы оказались бы людьми еще более нездоровыми, чем можно предположить. для меньшинства — людей наиболее близких — траурный зал становится местом скорби. У большинства — людей, не связанных с покойным узами родства и дружбы, — оно порождает размышления. И для тех, и для других это жестокая реальность. Мы молча склоняем головы утроба не как доктора, интеллектуалы, политические лидеры или знаменитости, а как недолговечные смертные.

Эти слова заставили меня понять, что именно в траурных залах мы перестаем быть богами и вступаем в контакт с нашей человеческой сугью, оставляем в стороне наши глупости, начинаем чувствовать, что мы далеко не герои. В траурных залах мы, люди «нормальные», проводим сеанс социальной терапии, сами того не сознавая.

Одни говорят: «Бедняга! Умер таким молодым'. Эти люди ставят себя на место умершего и начинают чувствовать некоторое сострадание по отношению к себе самим и считать, что надо меньше волноваться. Другие говорят: «Жизнь полна неожиданностей. Достаточно того, что жизнь кончается смертью». Эти понимают, что необходимо срочно расслабиться, остановить свой бег. А есть и такие, которые говорят: «Он так много боролся, а когда пришло время насладиться своими победами — умер!: Эти люди делают для себя открытие, заключающееся в том, что жизнь проходит, словно тень, что они понапрасну беспокоились обо всем и сколачивали состояния. А среди них есть и такие, которые этих состояний вообще не заслуживали, но вполне наслаждаются ими. Этим стоило бы в корне поменять нездоровый образ жизни.

Участники бдений отчаянно пытались обрести грезы, однако тяжелый каток системы давил их за считанные часы или дни. Все возвращал ось к «нормальному» состоянию. Они не понимали, что мечты могли бы стать долговечными и пронзительными, если бы их аккуратно ткали в потаенных уголках сознания, как ткут тонкое льняное полотно. Я, например, всегда увязал в отвратительной жиже своей незаменимости. Несчастья других были для меня лишь фильмом, художественным вымыслом, который настойчиво пытался пустить корни в моей психике, но психика оставалась для них неплодородной почвой.

Поговорив о спокойствии мест для ночных бдений, учитель добавил:

— Не ждите цветов там, где еще живы семена. Не тревожьтесь, пойдемте, — закончил он с улыбкой.

Для него эти слова рассеивали сомнения; для нас они вдвое умерили мучительное беспокойство, которое мы испытывали. Смерть — это нарушитель спокойствия, но не в меньшей степени это свойственно и самой жизни. Первая останавливает дыхание человека, вторая может просто взять и придушить его. Что он мог сказать там, где и мертвые, и живые молчат? О чем можно рассуждать в таком месте, где любые речи теряют смысл? Что мог он сказать в момент, когда люди не склонны слушать, а лишь хотят испить фиал печали из-за постигшей их уграты? Какие слова пробудят их внимание? Тем более слова, произнесенные незнакомцем.

Мы понимали, что учитель не поведет себя среди собравшихся как подобный им. В этом и заключалась проблема. Мы знали, что он не будет отмалчиваться. А это была еще более серьезная проблема.