Ш. Монтескье о государстве и праве

Французский политолог и юрист Ш. Монтескье в своих произведениях, особенно в работе «О духе законов», сформулировал собственные теоретические позиции по большинству научных проблем теории и истории государства и права. Вдохновляющим мотивом его творчества являлось теоретическое положение: «Нельзя относиться безразлично к делу просвещения народа. Предрассудки, присущие органам управления, были первоначально предрассудками народа». В силу такой направленности, а также громадного влияния творчества Ш. Монтескье на умонастроения народных масс в современной ему Франции и за рубежом этот мыслитель традиционно рассматривается потомками великим просветителем. К числу тех его идей, которые, с одной стороны, получили большой общественный резонанс и, с другой стороны, оценены в науке как классические, принадлежат, в частности, следующие.

1. О понятии государства и законов. По словам Ш. Монтескье, «общество не может существовать без правительства», а «политическая власть необходимо предполагает союз» некоторого количества семейств. Государство же есть не что иное, как сам такой союз, «великая семья, охватывающая все отдельные семьи». В ней, если она правильно организована, «каждый, думая преследовать свои личные интересы, по сути дела стремится к общему благу». Причем правильная организация государства отнюдь не исключает противоречия устремлений отдельных граждан и их групп. Более того, надлежащим образом устроенное государство – «это гармонический союз, который заставляет содействовать благу всего общества все части, какими бы противоположными они нам ни казались, подобно тому как диссонансы в музыке содействуют общему аккорду». Иными словами, в правильно организованном государстве «дело обстоит так же, как с частями вселенной, вечно связанными друг с другом посредством действия одних частей и противодействия других».

Как полагал Ш. Монтескье, государство немыслимо без правового регулирования, представляя собой «общество, где есть законы». Любой из них, «говоря вообще, есть человеческий разум, поскольку он управляет всеми народами земли». Законы делятся на политические, «определяющие отношения между правителями и управляемыми», и гражданские, которыми «определяются отношения всех граждан между собой». Обе эти категории законов «должны быть не более как частными случаями приложения» человеческого разума к свойствам «народа, для которого они установлены».

2. О природе трех различных образов правления и отличительных чертах деспотического государства. По убеждению Ш. Монтескье, есть три образа правления: республиканский и монархический, являющиеся умеренными, а также деспотический. Республиканское правление - то, «при котором верховная власть находится в руках или всего народа, или части его», включающей хотя бы нескольких лиц. В первом случае имеет место демократия, во втором - аристократия. Монархическое правление - то, «при котором управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов; между тем как в деспотическом все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица».

Как считал Ш. Монтескье, в умеренных государствах в отличие от деспотических во все времена обязательно действует правило: «Законы должны обуздывать высокомерие тех, кому принадлежит господство». Так, «скромность и простота обращения составляют силу аристократической знати. Если она ничем не старается отличить себя от других, если она сливается с народом, носит одинаковую с ним одежду и допускает его к участию в своих удовольствиях, народ забывает о своем бессилии». Кроме того, «в государствах умеренных закон везде разумен, он всем известен, и самые низшие должностные лица имеют возможность руководствоваться им. Но при деспотическом правлении, где закон есть воля государя, как бы ни был мудр этот государь, чиновник все-таки не может руководствоваться его волей, потому что не может знать ее, и потому он руководствуется собственной волей. Мало того: так как закон есть то, чего желает государь, а государь может желать лишь того, что он знает, то является надобность в бесконечном множестве лиц, которые желали бы за него и так, как он. Наконец, так как закон есть непредвиденное проявление воли государя, то необходимо, чтобы проявление воли тех, которые желают за него, было таким же быстрым и внезапным, как и его собственное». Правда, указывал Ш. Монтескье, деспотическое государство «может держаться лишь в том случае, если по особенным условиям климата, религии, положения или народного духа оно оказывается вынужденным придерживаться какого-то порядка и подчиняться каким-то правилам».

Ш. Монтескье выделял еще несколько черт деспотического государства, не свойственных государству умеренному. Во-первых, низкую производственную активность людей. Как он писал, «природа справедлива к людям; она не оставляет без вознаграждения их труды. Она учит их трудолюбию, ибо с большей работой связывает и большее вознаграждение. Но если произвол власти лишил их установленных природой наград, они проникаются отвращением к труду и праздность кажется им единственным благом».

Во-вторых, тенденцию к наследственности профессий, поскольку «законы, повелевающие каждому оставаться при его занятии и передавать его своим детям, полезны и могут быть полезными лишь в деспотических государствах, где не может и не должно быть соревнования. И пусть мне не говорят, - отмечал Ш. Монтескье, - что каждый будет лучше выполнять обязанности, связанные с его званием, если он не будет иметь возможности его изменить. Я утверждаю, что люди будут лучше выполнять свои обязанности, если наиболее отличившиеся смогут надеяться возвыситься над своим званием».

В-третьих, «обычай, согласно которому всякое обращение к высшему лицу и даже к самим государям должно сопровождаться приношениями». По словам Ш. Монтескье, «так оно и должно быть в государстве, где... все убеждены, что высший не имеет никаких обязательств по отношению к низшему; в государстве, где люди думают, что единственная связь между ними состоит лишь в карах, которые одни налагают на других; в государстве, где мало делается дел и где редко встречается надобность обращаться к высокопоставленному лицу с просьбами и еще того реже - с жалобами».

В-четвертых, в деспотическом государстве у руководителей, все более высоких, «власть возрастает, а безопасность уменьшается вплоть до самого деспота, в лице которого крайняя степень власти соединяется с крайней степенью опасности». Причем «здесь каждый должен понимать, что для него лучше, если должностные лица вовсе не будут знать о его существовании, и что безопасность его личности зависит от ее ничтожества».

В-пятых, «в деспотических государствах, где... люди побуждаются к деятельности лишь надеждой на увеличение своих житейских удобств, государь может награждать только деньгами», а не почестями. «Крупные награды служат признаком упадка - это общее правило как для республики, так и для монархии; появление таких наград указывает на то, что основные начала правления испорчены, что, с одной стороны, понятие чести утратило прежнюю силу, а с другой - ослабели гражданские добродетели». Вполне закономерно поэтому, что «самые худшие из римских императоров были в то же время самыми щедрыми на награды. Таковы, например, Калигула, Клавдий, Нерон, Оттон, Вителлий, Коммод, Гелиогабал и Каракалла. Лучшие же, как Август, Веспасиан, Антонин Пий, Марк Аврелий и Пертинакс, были, напротив, самыми экономными в этом отношении. При хороших императорах государство снова возвращалось к своим принципам и сокровище чести заменяло все прочие сокровища».

В-шестых, в деспотическом государстве «очень мало заботятся об имуществе, жизни и чести подданных, все тяжбы оканчиваются тем или другим решением очень быстро. Самый способ решения безразличен - лишь бы только решить». Но в умеренных государствах «гражданина лишают имущества и чести только после долгого и внимательного расследования; здесь отнимают у него жизнь только тогда, когда само общество выступает против него; но, выступив против него, оно предоставляет ему всевозможные средства защищать себя». Таким образом, по Ш. Монтескье, в государстве количество судейских формальностей «увеличивается с возрастанием уважения к чести, имуществу, жизни и свободе граждан». Причем, как он писал, «если вы взглянете на судейские формальности с точки зрения тех затруднений, которые встречает в них гражданин, добивающийся возвращения своего имущества или получения удовлетворения за нанесенную ему обиду, то вы, конечно, найдете, что их слишком много». Но «если вы рассмотрите их с точки зрения их отношения к свободе и безопасности граждан, то вы нередко найдете, что их слишком мало, и увидите, что все эти затруднения, издержки, проволочки и самые ошибки правосудия являются той ценой, которою" в умеренном государстве «каждый гражданин оплачивает свою свободу». При деспотическом же правлении «обращают более внимания на устранение разных отдельных неудобств, чем на свободу подданных, о которой совсем перестают заботиться».

3. О разделении властей. По мнению Ш. Монтескье, «чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти» в государстве - законодательная, исполнительная и судебная – «могли бы взаимно сдерживать друг друга... Все погибло бы, если бы в одном и том же лице или учреждении... были соединены... три власти: власть создавать законы, власть приводить в исполнение постановления общегосударственного характера и власть судить преступления или тяжбы частных лиц». Там, где эти три власти соединены в одном государственном органе, «царствует ужасающий деспотизм».

Как полагал Ш. Монтескье, законодательную власть следует поручить двум собраниям - знатных и народа. Поскольку же, по его убеждению, «из трех властей... судебная в известном смысле вовсе не является властью», то остаются законодательная и исполнительная. «Для того, чтобы удержать их от крайностей, необходима регулирующая власть». Эту задачу лучше всего выполнит собрание знатных.

4. О мятеже как средстве противодействия злоупотреблениям правителей. Согласно взглядам Ш. Монтескье, «в течение долгого правления люди незаметно спускаются ко злу и могут снова подняться к благу только усилием». Поэтому государству может принести пользу способ искоренения такого зла, в древности являвшийся нормой на греческом острове Крит. А именно, «чтобы заставить своих правителей подчиняться законам, критяне придумали весьма своеобразное средство... - восстание. Часть граждан восставала, возмущалась, обращала в бегство правителей и заставляла их вернуться к частной жизни. Это считалось законным образом действия». Причем в Древней Греции был изобретен и способ, который позволял свести к минимуму зло, причиняемое государству в ходе мятежей. Речь идет об уже упоминавшемся в шестой главе афинском законе Солона, объявившем «бесчестным всякого, кто во время народной смуты не пристанет ни к одной из партий». Как отмечал Ш. Монтескье, без подобного закона «можно было опасаться, что в республике, терзаемой гражданской усобицей, наиболее благоразумные люди останутся в стороне и дело дойдет до крайностей».

5. О свободе слова. По словам Ш. Монтескье, в государстве «для того, чтобы пользоваться» политической «свободой, надо, чтобы каждый мог говорить то, что он думает; для того, чтобы сохранить» политическую «свободу, опять-таки надо, чтобы каждый мог говорить то, что он думает». Причем в условиях умеренного правления «очень часто бывает безразлично, хорошо или дурно рассуждают люди. Важно лишь, чтобы они рассуждали, так как это порождает свободу, которая обеспечивает от дурных последствий этих рассуждений». Так происходит потому, что свобода позволяет неправильному суждению противопоставить правильное и убедить людей в верности последнего. «Подобным образом в деспотическом правлении и хорошие, и дурные рассуждения одинаково пагубны. Вредно самое рассуждение, так как принцип этого правления подрывается уже тем одним, что там рассуждают».

6. О преодолении бедности государства. Ш. Монтескье утверждал: бедность как одного человека, так и государства в целом «проистекает не от того, что человек ничего не имеет, а от того, что он не работает». Поэтому для искоренения бедности в государстве необходимо поставить его трудоспособных граждан в такие условия, чтобы они не могли существовать без труда. Так, например, сделал английский король Генрих VIII. Этот монарх, желая преобразовать церковь в своей стране, «разогнал монахов, которые, будучи сами ленивы, поддерживали леность и в других: благодаря соблюдаемому ими гостеприимству бесчисленное множество праздных людей, дворян и горожан, проводило жизнь в скитаниях из одного монастыря в другой. Он уничтожил также и богадельни, где простой народ находил средства к существованию, подобно тому как дворяне находили их в монастырях. После этого преобразования в Англии водворился дух торговли и промышленности».

Как полагал Ш. Монтескье, при борьбе с бедностью государства следует также учитывать, что «труд - следствие тщеславия». Поэтому «можно... бороться с ленью посредством тщеславия». В частности, для государства было бы полезно «назначать премии наиболее отличившимся в своем деле» работникам. Причем «эта мера хороша... для всякой страны». Целесообразны и иные меры поощрения за примерный труд. Так, китайского императора каждый год извещали «о наиболее отличившемся в своем занятии земледельце», которого он и производил «в мандарины восьмого разряда».

7. О налогообложении. По мнению Ш. Монтескье, «ни один государственный вопрос не требует такого мудрого и благоразумного рассмотрения», как вопрос о том, какую часть собственности граждан следует брать у них и какую часть оставлять им. При решении его нужно исходить из того, что доходами государства является «часть имущества, которую каждый гражданин отдает государству..., чтобы оно обеспечило за ним остальную часть или дало ему возможность приятно ее использовать».

Как отмечал Ш. Монтескье, чтобы правильно определить размеры государственных доходов, «следует иметь в виду как нужды государства, так и нужды граждан». При этом «доходы государства надо измерять не тем, что народ может давать, а тем, что он должен давать. Если же их измеряют тем, что он может давать, то надо, по крайней мере, чтобы он мог это давать всегда». Более того, «нет большой беды, если некоторые граждане платят меньше, чем следует: их благосостояние всегда обращается на пользу обществу. Но если некоторые лица платят слишком много - их разорение обратится во вред обществу». Когда «государство соразмеряет свое богатство с богатством отдельных лиц,... с обогащением последних увеличится вскоре и его богатство». Когда же, напротив, «народу оставят лишь то, что ему нужно в обрез для поддержания жизни,... малейшая диспропорция поведет к самым пагубным последствиям».

По словам Ш. Монтескье, «нередко беспокойные умы, поставленные... во главе правления, считали, что нужды государства - это нужды их мелких душ». Однако ни в коем случае «не следует лишать народ действительно необходимого ради удовлетворения мнимых потребностей государства». Последние – «это все то, чего требуют страсти и слабости тех, кто управляет: очарование необычного проекта, болезненная жажда суетной славы и некоторое бессилие рассудка перед фантазией».

Определяя, как именно следует осуществлять налогообложение, Ш. Монтескье указывал: «В государстве... можно взимать налоги с лиц, с земли или с товаров, с двух из этих категорий или со всех трех вместе. В подушном налоге способ обложения, строго пропорциональный имуществам, несправедлив. В Афинах граждане были разделены на четыре класса. Те, которые извлекали из своих имуществ пятьсот мер продуктов жидких или сухих, платили обществу один талант; те, которые имели триста мер, вносили половину таланта; те, которые получали двести мер, уплачивали десять мин, или шестую часть таланта; граждане четвертого класса не платили ничего. Налог был справедлив, хотя и непропорционален: если он не был пропорционален имуществам, то был пропорционален нуждам. Было принято во внимание, что все нуждаются в равном минимуме необходимого для жизни; что этот минимум не подлежит обложению; что за необходимым для жизни следует полезное, которое следует облагать, но менее, чем излишнее; что высокое обложение излишнего препятствует излишеству».

При обложении налогами земель, констатировал Ш. Монтескье, «производятся росписи, в которые вносят различные классы поземельных имуществ. Но определить эти различия очень трудно, и еще труднее найти людей, которые не были бы заинтересованы в том, чтобы скрывать их. Отсюда - два рода несправедливостей: несправедливости, зависящие от людей, и несправедливости, связанные с самим существом дела. Но если обложение в общем не чрезмерно велико, если необходимое оставлено народу в изобилии, то эти частные несправедливости ничтожны».

Налоги на товары, по убеждению Ш. Монтескье, «менее всего ощутительны для народа, потому что они не связаны с формальным требованием уплаты. Они могут быть так благоразумно распределены, что народ почти и знать не будет, что уплачивает их. Для этого особенно важно, чтобы уплата налога была возложена на того, кто продает товары. Последний прекрасно знает, что он платит не из своих средств; а в представлении покупателя, который в сущности уплачивает этот налог, он сливается в одно целое с ценой товара. Некоторые авторы сообщают, что Нерон отменил налог в размере одной двадцать пятой части с цены продаваемых рабов. Однако он только распорядился, чтобы этот налог уплачивал не покупатель, а продавец. Это распоряжение, оставлявшее весь налог без изменения, показалось отменой налога... Чтобы цена товара и налог, которым он облагается, могли образовать одно целое в представлении налогоплательщика, надо, чтобы между товаром и налогом существовало некоторое соотношение и чтобы малоценные вещи не облагались высоким налогом. Есть страны, где налог на товар в семнадцать или восемнадцать раз превышает цену товара. В таком случае государь не оставляет у подданных никаких иллюзий; они видят, что ими управляют неблагоразумно».

Как подчеркивал Ш. Монтескье, налог на товары «есть ссуда, получаемая от купца покупателем; поэтому купец является общим должником государства и кредитором всех отдельных лиц. Он наперед уплачивает государству налог, который когда-нибудь будет ему уплачен покупателями; и он уже уплатил за покупателя налог, уплатив его за свои товары».

8. О наказаниях за преступления. Как считал Ш. Монтескье, «дух умеренности должен быть духом законодателя... Не следует править людьми с помощью крайних мер; надо экономно использовать предоставленные нам природой средства руководства ими. Вникните в причины всякой распущенности, и вы увидите, что она проистекает от безнаказанности преступлений, а не от слабости наказаний». Не случайно «опыт показал, что в странах, где наказания не жестоки, они производят на ум гражданина не менее сильное впечатление, чем самые жестокие наказания в других странах». Если же есть государства, где «люди сдерживаются лишь жестокими наказаниями», то это является результатом ошибочной политики.

Она обыкновенно выступает в двух формах. Прежде всего, «заметив какой-нибудь беспорядок в государстве, крутое и склонное к насильственным мерам правительство желает его прекратить тотчас же и вместо того, чтобы постараться восстановить силу старых законов, вводит новую жестокую казнь, которая разом пресекает зло. Но слишком туго натянутые бразды правления скоро ослабевают. Воображение привыкает к этой большей каре, как оно привыкло к прежней меньшей; и так как в результате ослабевает страх перед этой меньшей карой, то является необходимость распространить большую на все случаи».

Вместе с тем «часто законодатель, желающий прекратить какое-нибудь зло, только и думает о достижении этой цели. Он видит лишь одну сторону дела и не замечает сопряженных с ней неудобств. В результате после того, как зло пресекается, все видят только жестокость законодателя; в государстве остается зло, произведенное этой жестокостью», поскольку «она извратила умы» граждан. Так, «после победы, одержанной Лисандром над афинянами, победители стали судить пленников. Афинян обвинили в том, что они побросали в море с двух галер всех своих пленников и постановили на всенародном собрании отрубать кисти рук у всех, кого захватят в плен. Все они были умерщвлены, за исключением Адиманта, протестовавшего против этого постановления. Прежде чем придать смерти Филоксеса, Лисандр упрекнул его в том, что он развратил умы и дал уроки жестокости всей Греции». Иными словами, «есть два рода испорченности: один, когда народ не соблюдает законов; другой, когда он развращается законами». Причем причина последнего недуга «кроется в самом лекарстве» - жестоких наказаниях. К тому же его решаются применять отнюдь не во всех случаях болезни, лечить которую оно предназначено: «Когда наказание безмерно, ему часто приходится предпочитать безнаказанность».

С точки зрения Ш. Монтескье, «благоразумный законодатель постарался бы умиротворить умы справедливой умеренностью наказаний..., правилами философии, морали и религии, соответствующими характеру данного народа, разумным применением правил чести, наказанием посредством стыда, радостями постоянного житейского благополучия и мирного благоденствия; и если бы он опасался, что людей, привыкших к жестоким карам, не будут сдерживать более легкие наказания, то стал бы действовать постепенно и осторожно и, начав со смягчения наказаний за легкие провинности, дошел бы до видоизменения их за все виды преступлений». При этом он исходил бы из двух соображений. Во-первых, следует «не столько карать, сколько улучшать нравы», и, во-вторых, в правильно устроенных государствах «любовь к отечеству, стыд, боязнь порицания заключают в себе обуздывающую силу, которая в состоянии удержать от многих преступлений. Самое тяжелое наказание за совершение дурного поступка состоит» здесь «именно в том, чтобы быть уличенным в этом поступке,... в позоре быть подвергнутым стыду... Поэтому гражданские законы могут... легче исправлять людей и они не нуждаются в особенной суровости».

9. Об изменении нравов и обычаев народа и их связи с законами. По словам Ш. Монтескье, «нравы и обычаи суть порядки, не установленные законами; между законами и нравами есть то различие, что законы определяют преимущественно действия гражданина, а нравы - действия человека. Между нравами и обычаями есть то различие, что первые регулируют внутреннее, а вторые - внешнее поведение человека». Причем «законы являются частными и точно определенными установлениями законодателя, а нравы и обычаи - установлениями народа в целом».

Отсюда ясно, что «тот, кто желает изменить нравы и обычаи, не должен изменять их посредством законов». Лучше изменять нравы и обычаи «посредством внедрения иных нравов и иных обычаев». Таким образом, если «законы издаются», то нравы и обычаи «внушаются».

Некоторые суверены, отмечал Ш. Монтескье, «захотели предоставить казням совершить то, чего они не могут сделать, а именно - создать нравы. Казни могут, конечно, устранить из общества гражданина, который, утратив добрые нравы, нарушает законы; но если добрые нравы утрачены всеми, то можно ли восстановить их посредством казней? Казни, конечно, могут предупредить многие последствия общего зла, но самого зла они не исправят».

Суверен, «который пожелает произвести большие перемены в своем народе, должен преобразовать посредством законов то, что установлено законами, и изменять посредством обычаев то, что установлено обычаями». При этом ему следует учитывать: «Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их... обычаев при помощи насилия значит делать их несчастными. Поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он сам изменил их».

Средства для изменения нравов и обычаев - это, во-первых, примеры лучших обычаев и нравов и, во-вторых, тесное общение людей с разными обычаями и нравами. В частности, «чем более народы общаются друг с другом, тем легче они изменяют свои обычаи, так как они чаще видят друг друга и лучше замечают особенности отдельных лиц».

Как считал Ш. Монтескье, «изменять... посредством законов то, что должно быть изменено посредством обычаев, - очень дурная политика». Так, по его убеждению, «закон, обязывавший московитов брить бороду и укорачивать платье, и насилие Петра I, приказывавшего обрезать до колен длинные одежды каждого, кто входил в город, были порождением тирании». Легкость же и быстрота, с которыми российский народ «приобщился к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нем слишком дурного мнения и что его народы вовсе не были скотами, как он отзывался о них. Насильственные средства, которые он употреблял, были бесполезны: он мог бы достигнуть своей цели и кротостью. Он и сам видел, как легко совершались эти перемены. Женщины были затворницами и в известном смысле рабынями. Он призвал их ко двору, велел им одеться по немецкой моде, он сам посылал им материи на платье, - и женщины тотчас же полюбили новый образ жизни, столь благоприятствовавший развитию их вкуса, тщеславия и страстей, и заставили полюбить его и мужчин... Итак, он не нуждался в законах для изменения нравов и обычаев своего народа; было бы достаточно, если бы он сообщил этому народу другие нравы и другие обычаи».

Между законами, нравами и обычаями, полагал Ш. Монтескье, имеется «самая тесная связь. Когда Солона спросили, дал ли он афинянам лучшие из всех законов, он отвечал: “Я дал им лучшие из тех, которые они могли вынести”. Вот прекрасные слова, которые должны принять к сведению все законодатели. Когда божественная премудрость сказала еврейскому народу: ”Я дал вам правила, которые не хороши”, то это значило, что они были хороши только в относительном смысле».

В силу указанной связи законов, нравов и обычаев «у народа с хорошими нравами законы отличаются простотой. Платон говорит, что Радамант, управлявший народом чрезвычайно религиозным, быстро оканчивал все процессы, отбирая лишь у тяжущихся показания под присягой по каждому пункту их дела. Но тот же Платон говорит, что если народ не религиозен, то присягой следует пользоваться только в том случае, когда присягающий - лицо незаинтересованное, каковы судьи и свидетели». Равным образом, «пока у римлян не были испорченные нравы, они не имели особого закона против казнокрадства. Когда же это преступление начало появляться, оно показалось до такой степени позорным, что присуждение возвратить похищенное почиталось величайшим наказанием».

10. О пользе для государства внешней угрозы. По убеждению Ш. Монтескье, «чем более увеличивается безопасность... государств, тем более они, как застоявшиеся воды, подвергаются порче». Если же государству «все время приходится быть настороже против какой-нибудь угрожающей ему» внешней опасности, то «законы установят такой порядок», что государственные служащие, в том числе самого высокого ранга, будут «более ощущать опасности и тяготы управления, чем доставляемые им наслаждения». Это нормальное положение как для профессиональных политиков, так и для всех прочих руководителей, обеспечивающее наилучшие результаты их труда. Таким образом, для своего благополучия государство должно «всегда чего-нибудь опасаться». Например, «страх перед персами поддерживал соблюдение законов у греков. Карфаген и Рим взаимной угрозой укрепляли друг друга».

11. О правилах законодательной техники. Как полагал Ш. Монтескье, нужно соблюдать известные технические нормы при составлении и издании законов. Во-первых, содержание законодательных предписаний должно «быть сжатым. Законы двенадцати таблиц служат образцом точности: дети заучивали их на память. Новеллы же Юстиниана столь многословны, что пришлось их сократить».

Во-вторых, «слог законов должен быть простым». В частности, «прямые выражения всегда доступнее пониманию, чем изысканные... На законы, отличающиеся напыщенным слогом, обыкновенно смотрят как на плод тщеславия».

В-третьих, необходимо, «чтобы слова закона вызывали у всех людей одни и те же понятия. Кардинал де Ришелье соглашался, что можно обвинять министра перед королем; но он требовал, чтобы обвинитель подвергался наказанию, если обвинение, им доказанное, не было важным. Это должно было помешать всякому обвинять самого Ришелье в чем бы то ни было, потому что понятие важного совершенно относительное; и то, что важно для одного, неважно для другого. Закон Гонория наказывал смертью того, кто покупал вольноотпущенника как раба или же причинял ему беспокойство. Не следовало употреблять столь неопределенное выражение. Понятие причиняемого человеку беспокойства всецело зависит от степени его впечатлительности».

В-четвертых, «если в законе были точно определены известные понятия, не следует более возвращаться к неясным выражениям». Так, это ошибочно было сделано в уголовном законе Людовика XIV. В нем «после точного перечисления всех случаев, подлежащих ведению королевского суда, прибавлено: “И те, которые во все времена разбирались королевскими судьями”, - определение, заставляющее вернуться к тому самому произволу, от которого только что избавились».

В-пятых, законодательные нормы не должны содержать в себе формально-логических противоречий. Например, такая коллизия, по мнению Ш. Монтескье, имеется в законе, представляющем собой следующую клятву: «Клянусь никогда не разрушать города, принадлежащего к союзу амфиктионов, и не отводить от него проточную воду. Если какой-нибудь народ осмелится сделать что-нибудь подобное, я объявлю ему войну и разрушу его города». Как указал Ш. Монтескье, «последний пункт этого закона... ему противоречит. Амфиктион хочет, чтобы никогда не разрушали греческих городов, а между тем его закон отворяет дверь к разрушению этих городов». Аналогичным образом в одном из законов короля Карла VII ввиду того, что «стороны вопреки обычному праву в тех областях королевства, в которых это право действует, подают апелляцию через три, четыре и шесть месяцев после состоявшегося решения», предписано «апеллировать без всякого промедления, если только не было подлога или обмана со стороны прокурора или важного и очевидного повода к оказанию содействия жалобщику». По словам Ш. Монтескье, «конец этого закона уничтожил его начало и сделал это так основательно, что впоследствии подавали апелляцию по прошествии тридцати лет».

В-шестых, «законы не должны вдаваться в тонкости; они предназначаются для людей посредственных и содержат в себе не искусство логики, а здравые понятия простого отца семейства». Поэтому «когда закон не нуждается в исключениях, ограничениях и видоизменениях, то лучше всего обходиться без них. Такие подробности влекут за собою новые подробности».

В-седьмых, «не следует делать изменений в законе без достаточного к тому основания. Юстиниан постановил, что жена может развестись с мужем, не теряя при этом своего приданого, если муж в продолжение двух лет не мог исполнять своих супружеских обязанностей. Затем он изменил свой закон, предоставив несчастному трехлетний срок. Но в подобном случае два года стоят трех, а три года стоят не больше двух».

В-восьмых, «когда приводится мотивировка закона, нужно, чтобы мотивировка эта была достойна закона. Один из римских законов постановляет, что слепой не может вести дела на суде, потому что не видит знаков судебной власти. Можно подумать, что нарочно приведен столь плохой резон, когда есть так много других, основательных».

В-девятых, «что касается презумпций, то презумпция закона лучше презумпции человека. Французский закон считает подложными все документы, подписанные купцом за десять дней, предшествующих банкротству; такова презумпция закона. Римский закон налагал наказание на мужа, который оставлял у себя жену после совершенного ею прелюбодеяния, если только он не руководствовался опасением за исход процесса или пренебрежением к собственному позору; такова презумпция относительно человека. Надо было, чтобы судья сделал презумпцию относительно мотивов, руководивших действиями мужа, и чтобы он пришел к определенному решению на основании неясных умозаключений. Когда презумпцию делает судья, то приговор становится произвольным; когда же презумпцию делает закон, он дает судье постоянное правило».

В-десятых, «дурной способ издания законов» демонстрировали римские императоры, которые, «подобно нашим государям, выражали свою волю в декретах и эдиктах; но - чего не делают наши государи -... позволяли судьям и частным лицам обращаться к ним с письменными вопросами по поводу их тяжб; ответы императоров на эти вопросы носили название рескриптов. Папские декреталии тоже были, собственно говоря, такими рескриптами. Очевидно, что это плохой род законодательства. Те, кто требует издания законов таким образом, - плохие руководители для законодателя; факты у них всегда изложены дурно». Не случайно император Траян «часто отказывал в этого рода рескриптах, чтобы отдельного решения или особой милости не распространяли на все случаи».

В-одиннадцатых, «законам должна быть присуща известная чистота. Предназначенные для наказания людской злобы, они должны сами обладать совершенной непорочностью». Так, законодателю нельзя следовать примеру короля Филиппа II, который «в проскрипции принца Оранского... обещает тому, кто умертвит» последнего, «или наследникам убийцы двадцать пять тысяч экю и дворянство - обещает словом короля и служителя Божия. Дворянство за такое дело! И такое дело, предписываемое от имени служителя Божия! Все это одинаково ниспровергает понятия чести, нравственности и религии». Подобным образом «существуют определенные правила стыдливости, соблюдаемые почти всеми народами мира, и было бы нелепо нарушать их» при составлении законов. Например, недопустимо поступил римский император Тиберий. Он обошел древний обычай Рима, запрещавший «предавать смертной казни девственниц», издав норму, приказывавшую палачам «изнасиловать их перед казнью». Ошибочен и японский закон, в соответствии с которым в публичных местах выставлялись раздетые донага женщины и им приказывалось «ходить, подобно скотам, на четвереньках».

В-двенадцатых, «если закон устанавливает какое-либо наказание, следует по возможности избегать выражения его в денежной форме. Множество обстоятельств влияет на колебания ценности» денежной единицы, и, «сохраняя свое наименование, она перестает быть тем, чем была прежде».

В-тринадцатых, «часто полезно... испробовать закон, прежде чем установить его окончательно. Конституции Рима и Афин отличались в этом отношении большой мудростью. Определения сената имели там силу закона в продолжение года и обращались в постоянный закон только по воле народа».

12. О тайных осведомителях в государстве. По убеждению Ш. Монтескье, «хорошие государи обычно не пользуются их услугами. Человек, который соблюдает законы, выполняет все, чего может требовать от него государь; надо, чтобы, по крайней мере, он мог найти убежище в собственном доме и спокойно заниматься своими делами, поскольку это не связано с каким-либо нарушением законов. Шпионаж, может быть, и был бы терпим, если бы шпионами были честные люди. Но по позору, который неизбежно ложится на лицо, можно судить о позоре самого дела. Государь должен проявлять по отношению к своим подданным кротость, прямоту и доверие. Тот, кто много тревожится, подозревает и опасается, подобен актеру, который затрудняется выполнить свою роль. Видя, что законы в общем остаются в силе и уважаются, государь может считать себя в безопасности. Поведение всех служит ему порукой за поведение каждого».

13. Об анонимных письмах. Как заметил Ш. Монтескье, «если бы те, которые обвиняют человека, имели в виду общественное благо, то они обращались бы со своими обвинениями не к государю, который может быть легко предубежден, а к судьям, которые действуют по правилам, страшным только для одних клеветников. Если же обвинитель не хочет допустить между собою и обвиненным посредничества законов, то это значит, что он имеет основание бояться их, и самое малейшее наказание, которого он заслуживает в таком случае, состоит в том, чтобы не верить ему. Можно удостоить его внимания лишь в тех случаях, которые не терпят медлительных приемов обычного судопроизводства и когда дело идет о безопасности государя. В таком случае можно предположить, что тот, кто обвиняет, сделал над собой усилие, чтобы заставить себя говорить. Во всех же прочих случаях следует сказать вместе с императором Констанцием: “Мы не можем подозревать того, кто, имея врага, не имел обвинителя”».