Глава III. Антиалчность

– Для чего я здесь? – спросил доктор Роберт Стэдлер. – Зачем меня пригласили? Требую объяснений. Я не привык ни с того ни с сего мчаться через полконтинента.

Доктор Флойд Феррис улыбнулся:

– Для меня тем более ценно ваше присутствие, доктор Стэдлер.

Было непонятно, благодарность звучит в его тоне или злорадство.

Солнце светило вовсю, и доктор Стэдлер почувствовал, как по виску ползет струйка пота. Он не мог продолжать свою гневную отповедь, носившую сугубо личный характер, среди толпы, обтекавшей трибуны со всех сторон, – отповедь, которую хотел и не мог дать все три последних дня. Ему пришло на ум, что именно поэтому доктор Феррис откладывал их встречу до сих пор, но он отмахнулся от этой мысли, как от назойливого насекомого, жужжавшего у его потного виска.

– Почему я не мог связаться с вами? – испытанное оружие сарказма на этот раз оказалось менее действенным, чем когда‑либо, но ничем другим он попросту не владел. – Почему вы сочли возможным отправить мне послание на официальном бланке в стиле, больше похожем на армейский… – он хотел сказать «приказ», но передумал, – …на строевую команду, а не переписку двух ученых?

– Это дело государственной важности, – спокойно ответил доктор Феррис.

– Вы понимаете, что я очень занят, и это означает для меня перерыв в работе?

– Ну, понимаю, – уклончиво ответил доктор Феррис.

– Понимаете, что я мог отказаться приехать?

– Нет, не могли, – негромко сказал Феррис.

– Почему я не получил никаких объяснений? Почему вы не приехали за мной сами, а прислали двух молодых наглецов с неприятной, полунаучной‑полужаргонной манерой изъясняться?

– У меня была куча дел, – вежливо ответил доктор Феррис.

– В таком случае не соизволите ли объяснить, что вы делаете посреди этой пустыни в штате Айова, и что, собственно говоря, делаю здесь я?

Доктор Стэдлер с презрением указал на затянутый пылью горизонт пустынной прерии и на три деревянные трибуны – те были только что построены, и древесина, казалось, тоже потела: под солнцем блестели капли смолы.

– Мы будем свидетелями исторического события, доктор Стэдлер. Оно станет поворотной точкой на пути науки, цивилизации, общественного благосостояния и политической стабильности, – голос доктора Ферриса звучал как у клерка отдела информации, бубнящего зазубренный текст. – Началом новой эры.

– Какого события? Какой эры?

– Как вы увидите, право быть свидетелями этого знаменательного события получили самые выдающиеся граждане, наша интеллектуальная элита. Мы не могли не включить в этот список вас (так ведь?) и, разумеется, уверены, что можем полагаться на ваше понимание и сотрудничество.

Стэдлер никак не мог заставить себя взглянуть в глаза доктору Феррису. Трибуны быстро заполнялись людьми, и доктор Феррис постоянно прерывал речь, чтобы приветственно помахать ничем не примечательным на первый взгляд людям; Роберт Стэдлер видел их впервые, но они были выдающимися личностями, судя по тому, с какой почтительностью махал им доктор Феррис. Казалось, они все знают Ферриса и ищут его, словно он являлся распорядителем – или звездой – этого мероприятия.

– Привет, Спад! – окликнул доктор Феррис осанистого седовласого человека в парадном генеральском мундире.

Доктор Стэдлер повысил голос:

– Послушайте, может, потрудитесь объяснить мне, не отвлекаясь, что здесь, черт возьми, происходит…

– Да все очень просто. Это почти финал… Простите, доктор Стэдлер, я на минутку, – торопливо произнес Феррис, ринувшись вперед, будто вышколенный лакей при звонке колокольчика, к группе людей, похожих на стареющих забулдыг; он обернулся лишь на мгновение, чтобы успеть бросить слово, которое, видимо, счел исчерпывающим объяснением: – Пресса!

Доктор Стэдлер сел на деревянную скамью, испытывая полное отвращение при одной мысли, что придется с кем‑то общаться. Три трибуны располагались полукругом, словно ярусы небольшого цирка, мест там было примерно на триста человек; они казались построенными для зрителей какого‑то спектакля, но были обращены в пустоту ровной, тянущейся до горизонта прерии с видневшимися вдали темными пятнами фермерских домов.

Перед одной трибуной, видимо, предназначенной для прессы, стояли микрофоны. Перед другой – для государственных служащих – было что‑то вроде портативного коммутатора; на нем поблескивало несколько рычажков из полированного металла. На импровизированной автостоянке несколько блестящих, новых роскошных машин представляли собой довольно впечатляющее зрелище. Однако здание на пригорке в нескольких тысячах футов вызывало у Роберта Стэдлера смутное беспокойство. Это была небольшая, приземистая постройка непонятного назначения с толстыми каменными стенами, без окон, с несколькими забранными толстыми решетками бойницами и непомерно большим куполом, словно бы вдавливающим дом в землю. Из основания купола торчало несколько стоков неправильной формы, похожих на грубо слепленные из глины трубы; они казались чуждыми промышленному веку и любому мыслимому назначению. Вид у дома был зловещий, как у разбухшего ядовитого гриба; он был явно современной постройки, но неаккуратные, нелепые очертания делали его похожим на обнаруженную в глубине джунглей постройку аборигенов, предназначенную для каких‑то тайных дикарских ритуалов.

Доктор Стэдлер раздраженно вздохнул: ему надоели тайны. Слова «секретно» и «совершенно секретно» содержались в приглашении, требующем его приезда с неуказанной целью в Айову через два дня после получения. Чтобы сопровождать его, в институт явились двое молодых людей, назвавших себя физиками; на его звонки в Вашингтон доктор Феррис не отвечал. Молодые люди разговаривали – во время утомительного путешествия на правительственном самолете, потом малоприятной поездки в правительственном автомобиле – о науке, чрезвычайных обстоятельствах, социальной стабильности и необходимости соблюдать секретность, и в конце концов он стал понимать еще меньше, чем вначале; только обратил внимание, что в их болтовне постоянно звучали два слова, которые были и в тексте приглашения, два слова, становящихся зловещими, когда их смысл неясен: требования его «лояльности» и «сотрудничества».

Молодые люди усадили его на скамью в первом ряду трибуны и исчезли, словно складная деталь механизма, оставив его с неожиданно появившимся доктором Феррисом. Теперь, когда он взирал на сцену, наблюдал за спонтанными, нервными жестами доктора Ферриса в окружении журналистов, у него создалось впечатление, что работает хорошо отлаженная машина провокаций, создавая панику, беспорядок и ощущение полного идиотизма.

Доктор Стэдлер почувствовал внезапную вспышку страха, которая, как гром среди ясного неба, призывала бежать отсюда прочь, спрятаться, скрыться. Но он постарался взять себя в руки. Стэдлер буквально кожей ощущал, что самая мрачная сущность всего этого кошмарного спектакля таится не здесь, а в странном, похожем на гриб доме. Видимо, та же неведомая сила заставила его приехать сюда.

Он решил, что развивать тему бесполезно – самому хуже будет; мысль эта пришла не в словах, а в чем‑то крайне раздражающем, обжигающим, как кислота. Слова же, шевельнувшиеся в его сознании, когда он согласился приехать, походили на колдовское заклятье, произносимое неземными существами, да и то лишь при крайней необходимости: «Чтоб вам, людям, пусто было!»

Роберт Стэдлер отметил, что трибуна, отведенная тем, кого Феррис назвал интеллектуальной элитой, больше, чем для чиновников. На миг он ощутил укол чисто плебейской гордости за то, что его усадили в первом ряду. Пристыженно оглянулся на ярусы позади. То, что он увидел, походило на легкий, мрачный шок: это случайное, серое, неприглядное сборище вовсе не казалось ему похожим на интеллектуальную элиту. Он увидел воинственно настроенных мужчин и безвкусно одетых женщин, увидел жалкие, злобные, недоверчивые лица, отмеченные клеймом, несовместимым с самим понятием интеллекта – клеймом неуверенности. Он не заметил никого, достойного того, чтобы остановить на нем взгляд. И задался вопросом, по каким критериям были отобраны эти люди.

Потом разглядел во втором ряду долговязого пожилого человека с дряблым вытянутым лицом, показавшимся ему знакомым, хотя и не мог припомнить о нем ничего, кроме смутного образа, запечатленного на какой‑то фотографии в каком‑то безвкусном журнале. Он склонился к женщине рядом и спросил, указав на смутно знакомого незнакомца: «Не могли бы вы назвать мне фамилию этого джентльмена?» Женщина с благоговейным почтением прошептала в ответ: «Это же доктор Саймон Притчетт!» Роберт Стэдлер отвернулся, желая, чтобы никто его не видел, никто не узнал, никто не счел членом этой нелепой массовки.

Он увидел, что Феррис ведет к нему всю журналистскую братию, указывая на него рукой, словно гид – туристам, а когда они приблизились, торжественно произнес:

– Но зачем вам тратить время на меня, когда здесь присутствует человек, сделавший это достижение возможным, – доктор Роберт Стэдлер!

Стэдлеру на миг показалось, что он видит на усталых, циничных лицах журналистов какое‑то непонятное выражение – не уважения, ожидания или надежды, скорее, их отголосок, слабый отблеск того, что могли бы они выражать в юности при упоминании имени «Роберт Стэдлер». В этот миг он ощутил побуждение, в котором постыдился бы признаться даже самому себе: сказать им, что ничего не знает о происходящем, что значит здесь меньше, чем они, что его привезли сюда как пешку в какой‑то тайной игре, почти как… как арестанта. Вместо этого он вдруг услышал, как отвечает на их вопросы самодовольным, снисходительным тоном человека, знающего все секреты высшей власти:

– Да, Государственный научный институт гордится своими достижениями в служении обществу… Государственный научный институт не является орудием чьих‑то частных интересов или личной алчности, он служит благу человечества, всеобщей пользе… – изрекал он, как заведенный, отвратительные банальности, услышанные от доктора Ферриса.

Стэдлер не хотел признавать, что сам себе отвратителен; он путал причину и следствие, считая это отвращением к окружающим его уродам: они вынудили его участвовать в этом постыдном представлении. «Чтоб вам, людям, – думал он, – пусто было!»

Журналисты кратко записывали его слова. Теперь они походили на роботов, привычно делавших вид, что слышат новости в пустых высказываниях другого робота.

– Доктор Стэдлер, – спросил один из них, указав на здание на пригорке, – правда ли, что вы считаете проект «Икс» величайшим достижением Государственного научного института?

Воцарилось мертвое молчание.

– Проект… «Икс»? – пролепетал Стэдлер.

Он понял, что допустил роковую ошибку, когда увидел, как журналисты разом встрепенулись, словно заслышав вой полицейской сирены, и замерли в ожидании, схватившись за авторучки. На то мгновение, пока его лицо растягивалось в притворной улыбке, он ощутил смутный, почти суеверный страх, будто снова уловил беззвучный ритм какой‑то хорошо отлаженной машины, словно угодил в эту машину и вынужден ей подчиняться.

– Проект «Икс»? – негромко повторил он заговорщицким тоном. – Так вот, джентльмены, ценность – и мотив – любого достижения Государственного института не могут ставиться под сомнение, поскольку это некоммерческое предприятие… Стоит ли продолжать?..

Он поднял голову и заметил, что доктор Феррис в течение всего интервью стоял неподалеку и все слышал. Подумал, не кажется ли ему, что лицо Ферриса стало теперь менее напряженным. И более наглым.

Два великолепных автомобиля ворвались на стоянку и, эффектно взвизгнув тормозами, остановились. Журналисты покинули доктора на середине фразы и побежали встречать новоприбывших.

Доктор Стэдлер повернулся к Феррису:

– Что это за проект «Икс»? – сурово спросил он.

Доктор Феррис улыбнулся простодушно и вместе с тем довольно нахально.

– Некоммерческое предприятие, – ответил он и тоже поспешил к автомобилям.

Из почтительных шепотков в толпе доктор Стэдлер узнал, что невысокий человек в мятом полотняном костюме, похожий на темного дельца, оживленно шагавший в центре новой группы, – мистер Томпсон, глава государства. Мистер Томпсон официально улыбался, хмурился и отрывисто отвечал на вопросы журналистов. Доктор Феррис протискивался сквозь толпу с грацией трущейся о ноги кошки.

Группа приблизилась, и Стэдлер увидел, что Феррис ведет его к нему.

– Мистер Томпсон, – звучно произнес он, – позвольте представить вам доктора Роберта Стэдлера.

Доктор Стэдлер увидел, что глаза чиновника пристально разглядывали его долю секунды: в них был оттенок суеверного благоговения, словно при виде непостижимого феномена из некоего таинственного мира, и острая, расчетливая проницательность вербовщика избирателей, уверенного, что от него ничто не укроется; взгляд его словно бы вопрошал: «Что ты хочешь с этого иметь?»

– Для меня это честь, доктор, большая честь, – оживленно произнес мистер Томпсон, пожимая ему руку.

Стэдлер узнал, что высокий сутулый человек с короткой стрижкой – мистер Уэсли Моуч. Фамилии других, кому пожимал руки, он не разобрал. Когда группа пошла к правительственной трибуне, Стэдлер остался со жгучим ощущением счастья, в котором стыдился себе признаться: счастья, что этот темный делец уделил ему пусть и малую, но все же толику своего внимания.

Откуда‑то появилась компания молодых служителей, похожих на билетеров из кинотеатра, с ручными тележками, полными каких‑то блестящих вещиц, которые они раздавали собравшимся. Это были полевые бинокли. Доктор Феррис занял место у микрофона возле правительственной трибуны. По сигналу Уэсли Моуча голос его внезапно загремел над прерией, вкрадчивый, притворно торжественный, превращенный мощным усилителем в трубный глас гиганта:

– Дамы и господа! – толпа тут же притихла, все головы повернулись, как по команде. – Дамы и господа, в знак признания вашего безупречного служения обществу и вашей лояльности, вы избраны присутствовать при демонстрации научного достижения такой огромной важности, такого потрясающего масштаба, такой эпохальной значимости, что до сих пор оно было известно только очень немногим под названием проект «Икс».

Доктор Стэдлер сфокусировал бинокль на единственном, что ему было видно, – какой‑то постройке вдалеке. Увидел, что это руины фермерского дома, очевидно, покинутого несколько лет назад. Сквозь голые стропила просвечивало небо, зазубренные осколки стекла окаймляли слепые темные окна. Увидел сарай с просевшей крышей, ржавую водонапорную башню и валявшийся вверх тормашками ржавый трактор с торчащими катками гусениц.

Доктор Феррис говорил о подвижниках науки, о годах самозабвенного служения, неустанного труда и упорных исследований, результаты которых воплотились в проекте «Икс».

«Странно, – подумал доктор Стэдлер, разглядывая развалины фермы, – что посреди такого запустения пасутся козы». Их было шесть или семь, одни дремали, другие вяло щипали жидкую траву среди выжженного солнцем бурьяна.

– Проект «Икс», – говорил доктор Феррис, – был посвящен специальным исследованиям в области звука. У этой области науки поразительные перспективы, о которых неспециалисты даже не подозревают.

Футах в пятидесяти от фермерского дома доктор Стэдлер увидел постройку, определенно возведенную недавно и неспособную служить никаким целям: несколько торчащих из земли конструкций, ничего не поддерживающих, никуда не ведущих.

Доктор Феррис говорил теперь о природе звуковых колебаний.

Доктор Стэдлер навел бинокль на горизонт за фермой, но там на десятки миль не было ничего. Неожиданное, возбужденное поведение одной из коз снова привлекло его внимание. Он увидел, что козы привязаны к вбитым в землю кольям.

– …и было обнаружено, – продолжал между тем доктор Феррис, – что существуют определенные частоты звуковых колебаний, которых не может выдержать ни одна субстанция, органическая или неорганическая…

Доктор Стэдлер увидел серебристое пятно, прыгающее по бурьяну среди стада: непривязанный козленок, резвясь, кружил около матери.

– …звуковой луч контролируется панелью управления в громадной подземной лаборатории, – говорил доктор Феррис, указывая на здание на пригорке. – Между собой мы любовно называем ее «Ксилофон», потому что нужно быть очень внимательным, ударяя по нужным пластинкам, то есть передвигая нужные рычажки. Для нашего особого случая провода «Ксилофона» подсоединены к панели‑дублеру, установленной здесь, – он указал на коммутатор перед правительственной трибуной, – чтобы вы могли видеть всю операцию и оценить простоту процедуры…

Доктор Стэдлер с удовольствием наблюдал за козленком: это успокаивало и ободряло. Маленькое существо примерно недельного возраста походило на комок светлого меха; оно с упорной неуклюжестью весело прыгало на негнущихся ножках. Казалось, козленок радуется солнцу, летнему воздуху, самому факту своего существования.

– …Этот звуковой луч невидим, неслышим и полностью управляем в отношении цели и расстояния. Его первое открытое испытание, которое вы вскоре увидите, рассчитано на поражение небольшого сектора протяженностью всего в две мили; все пространство на двадцать миль за пределами этого сектора очищено. Генераторы нашей лаборатории способны создавать лучи, поражающие – через раструбы, которые вы видите под куполом, – всю территорию в радиусе ста миль в круге, от берега Миссисипи, примерно от железнодорожного моста «Таггерт Трансконтинентал», до Де‑Мойна и Форта Додж в Айове, до Остина в Миннесоте, до Вудмена в Висконсине и до Рок‑Айленда в Иллинойсе. Это лишь скромное начало. Мы располагаем техническими возможности строить генераторы с радиусом действия двести, триста миль, но из‑за того, что не смогли вовремя получить достаточное количество сверхжаростойкого металла, такого, как сплав Риардена, вынуждены были довольствоваться нынешним оборудованием и радиусом контроля. В честь нашего замечательного главы государства, мистера Томпсона, под прозорливым руководством которого Государственный научный институт получил фонды, обеспечившие реализацию проекта «Икс», это замечательное изобретение отныне будет именоваться «Гармонизатор Томпсона»!

Толпа зааплодировала. Мистер Томпсон неподвижно сидел с застывшим в смущении лицом. Доктор Стэдлер ничуть не сомневался, что этот темный делец имеет столь же мало отношения к проекту, как и любой из похожих на билетеров служителей, что он не обладает ни достаточным разумом, ни изобретательностью, ни даже агрессивностью, чтобы содействовать появлению нового орудия уничтожения, что он тоже всего‑навсего винтик в некоей бесшумной машине, не имеющей ни центра, ни руководителя, ни направления, запущенной не доктором Феррисом, Уэсли Моучем или кем‑то из запуганных существ на трибунах – безликой, не думающей, бесплотной машине, которой никто не управляет, в которой все лишь пешки, каждая в меру собственного зла. Доктор Стэдлер крепко стиснул край скамьи: у него появилось желание вскочить с места и бежать.

– …о том, что касается функции и назначения звукового луча, я ничего не скажу. Предоставлю ему самому говорить за себя. Вы увидите его действие. Когда доктор Блоджетт передвинет рычаги «Ксилофона», предлагаю вам неотрывно смотреть на цель – вон тот фермерский дом в двух милях. Больше смотреть не на что. Сам луч невидим. Все прогрессивные мыслители давно согласились, что не существует бытия – есть только действия, и не существует ценностей – есть только последствия. Теперь, дамы и господа, вы увидите работу Гармонизатора Томпсона и ее последствия.

Доктор Феррис поклонился, медленно отошел от микрофона и сел рядом с доктором Стэдлером.

Моложавый, полноватый человек встал у коммутатора и обратил выжидающий взгляд на мистера Томпсона. Тот какое‑то время выглядел совершенно растерянным, будто что‑то забыл, потом Уэсли Моуч подался к нему и прошептал на ухо пару слов.

– Контакт! – громко скомандовал мистер Томпсон.

Стэдлеру было невыносимо видеть плавные, расслабленные движения руки доктора Блоджетта, когда тот потянул один рычажок коммутатора, затем другой. Он поднес к глазам бинокль и навел его на фермерский дом.

В тот миг, когда Стэдлер сфокусировал изображение, одна из коз безмятежно тянулась к высокому сухому кусту чертополоха. В следующий момент коза взлетела в воздух, перевернулась, подергивая задранными вверх ногами, и упала на серую груду своих дергающихся в конвульсиях сестер. К тому времени, когда он поверил, наконец, своим глазам, груда была уже неподвижна, лишь торчавшая из нее нога одного животного дрожала, словно на сильном ветру. Дом разорвался на полосы вагонки и рухнул, затем взлетели гейзером кирпичи дымовой трубы. Трактор расплющился. Водонапорная башня треснула, обломки посыпались на землю, а колесо ее продолжало вращаться само по себе. Стальные брусья и балки недавно возведенных конструкций разлетелись, как спички под дуновением ветра. Это произошло так быстро, так внезапно, так просто, что доктор Стэдлер не ощутил ужаса, не ощутил вообще ничего. То была неизвестная ему реальность, то было царство детских кошмаров, где материальные предметы могут уничтожаться одним только злым желанием.

Он опустил бинокль. Перед его взором лежала пустая прерия. Там не было фермы, не было ничего, кроме темной полосы вдали, похожей на тень от тучи. Позади на ярусах раздался тонкий, пронзительный вопль какой‑то падающей в обморок женщины. Он удивился, почему она кричит только сейчас, а потом понял, что с тех пор, как был опущен первый рычажок, не прошло и минуты.

И снова поднял бинокль к глазам, словно во внезапной надежде, что не увидит ничего, кроме тени от тучи. Но материальные предметы никуда не делись; они превратились в кучу мусора. Он вглядывался в нее пристальнее, понимая, что ищет козленка. Но не мог найти; там была только холмик серого меха.

Когда он опустил бинокль и повернулся, то увидел, что доктор Феррис смотрит на него. И понял, что в течение всего эксперимента Феррис наблюдал не за целью, а за его лицом, словно проверяя, сможет ли он, Роберт Стэдлер, выдержать этот луч.

– Вот и все, – объявил в микрофон полноватый доктор Блоджетт вкрадчивым тоном администратора магазина. – В постройках не осталось ни единой целой заклепки или гвоздя, а в телах животных ни одного целого кровеносного сосуда.

Толпа зашелестела, нервно ерзая и взволнованно перешептываясь. Люди переглядывались, робко поднимались и садились снова. В шепотках звучала подавляемая истерика. Казалось, все ждали, когда им скажут, что думать.

Доктор Стэдлер увидел, как по ступенькам сводят женщину из заднего ряда, она шла с опущенной головой, прижимая ко рту платок; ее рвало. Он отвернулся и увидел, что доктор Феррис все еще наблюдает за ним. Лицо его было суровым и презрительным, лицом крупнейшего ученого страны. Стэдлер спросил:

– Кто изобрел эту отвратительную штуку?

– Вы.

Доктор Стэдлер, не шевелясь, смотрел на него.

– Это лишь практическое применение, – любезно сказал доктор Феррис, – ваших теоретических открытий, основанное на ваших неоценимых исследованиях природы космических лучей и передачи энергии в пространстве.

– Кто работал над этим проектом?

– Несколько бездарей, как вы их называете. Право, тут не было никаких сложностей. Никто из них не смог бы приблизиться к открытию вашей формулы передачи энергии, но когда они ее получили, все прочее не составляло труда.

– Какова практическая цель этого изобретения? В чем его «эпохальная значимость»?

– О, разве непонятно? Это бесценное оружие для защиты общественной безопасности. На обладателя такого оружия не нападет никакой противник. Оно избавит страну от страха перед внешней агрессией и позволит планировать ее будущее в полном покое, – в его голосе слышалась странная небрежность, тон грубой импровизации, словно он не ждал, что собеседник поверит ему, и не стремился к этому. – Оно уменьшит социальные трения. Будет способствовать установлению мира, стабильности и – как мы уже отметили – гармонии. Исключит всякую опасность войны.

– Какой войны? Какой агрессии? Когда весь мир голодает и все эти народные государства едва существуют на наши подачки, где вы видите опасность войны? Думаете, эти оборванные дикари нападут на вас?

Доктор Феррис посмотрел ему в глаза.

– Внутренние враги могут представлять для народа такую же опасность, как внешние, – ответил он. – Возможно, бо́льшую, – теперь его голос звучал так, будто он ожидал, что собеседник поймет, и был уверен в этом. – Социальные системы очень ненадежны. Но подумайте, какой стабильности можно достичь с помощью нескольких научных внедрений в стратегические ключевые пункты. Это гарантия стабильного мира – вам не кажется?

Доктор Стэдлер не шевельнулся и не ответил; выражение его лица не менялось, он казался парализованным. Он смотрел неподвижным взглядом человека, который внезапно увидел то, что знал изначально, тратил годы, стараясь избежать этого, и теперь мучительно старается не верить своим глазам.

– Не понимаю, о чем вы говорите! – отрывисто произнес он, наконец.

Доктор Феррис улыбнулся.

– Ни один бизнесмен или алчный промышленник не стал бы финансировать проект «Икс», – заговорил он тоном праздной, непринужденной дискуссии. – Не смог бы себе этого позволить. Это огромное вложение безо всяких перспектив прибыли. Какой выгоды он мог бы ожидать от этого проекта? Та ферма уже не будет приносить доходов, – он указал на темную полоску вдали. – Но, как вы превосходно заметили, проект «Икс» и не должен быть коммерческим предприятием. В отличие от деловых фирм Государственный научный институт без труда получил фонды для этого проекта. Вы не слышали в последние два года, что институт переживает какие‑либо финансовые затруднения, так ведь? А раньше было большой проблемой заставить членов правительства проголосовать за выделение фондов на развитие науки. По вашему собственному выражению, они вечно хотели какой‑то новинки за свои деньги. Что ж, вот новинка, которую кое‑кто из власть имущих смог полностью оценить. И заставить других голосовать за нее. Это оказалось нетрудно. Собственно говоря, многие из этих других считали безопасным голосовать за вложение денег в секретный проект – были уверены в его значительности, поскольку их не сочли достаточно компетентными, чтобы ознакомить с ним. Нашлось, конечно, несколько скептиков. Но они сдались, когда им напомнили, что Государственный научный институт возглавляет доктор Роберт Стэдлер, в суждениях и честности которого сомневаться невозможно.

Доктор Стэдлер опустил взгляд.

Внезапный взвизг микрофона мгновенно насторожил людей; казалось, они на грани паники. Диктор, улыбавшийся, частивший в микрофон, как пулемет, бодро прорычал, что сейчас они станут свидетелями радиопередачи с сообщением об этом важном открытии всей стране. Потом, взглянув на часы, в свой текст и на указующую руку Уэсли Моуча, крикнул в блестящую змеиную голову микрофона – в гостиные, конторы, кабинеты, детские всей страны:

– Дамы и господа! Проект «Икс»!

Феррис подался к доктору Стэдлеру – под напоминавший топот копыт голос диктора, несшийся галопом по всей стране с описанием нового изобретения, – и небрежным тоном произнес:

– Очень важно, чтобы не было критики проекта в наше ненадежное время, – затем добавил полушутя: – И ничего другого ни в какое другое.

– …и политические, культурные, интеллектуальные и моральные лидеры страны, наблюдавшие это великое событие как ваши представители и от вашего имени, сейчас лично изложат свои взгляды!

Мистер Томпсон первым поднялся по деревянной лестнице на платформу с микрофоном. Отрывисто произнес краткую речь, приветствуя новую эру и объявляя – воинственным тоном вызова неизвестным врагам, – что наука принадлежит людям, и каждый человек на планете имеет право на долю благ, приносимых технологическим прогрессом.

Затем к микрофону подошел Уэсли Моуч. Он говорил о необходимости социального планирования и единодушной поддержке тех, кто им занимается. Говорил о дисциплине, сплоченности, аскетизме и патриотическом долге переносить временные трудности.

– Мы мобилизовали лучшие умы страны для работы ради вашего благосостояния. Это замечательное изобретение явилось результатом труда гениального человека, преданность которого идеалам гуманизма несомненна, человека, которого мы все признали величайшим умом нашего столетия – доктора Роберта Стэдлера!

– Что?! – воскликнул доктор Стэдлер, резко повернувшись к Феррису.

Доктор Феррис посмотрел на него с выражением терпеливой снисходительности.

– Он не спрашивал моего разрешения так говорить! – полувыкрикнул‑полупрошептал Стэдлер.

Феррис развел руками в жесте укоризненной беспомощности.

– Вот, видите, доктор Стэдлер, как нехорошо получается, если вы позволяете себе волноваться из‑за политических дел, которые всегда считали недостойными своего внимания. Видите ли, мистер Моуч не обязан спрашивать разрешений.

Фигурой, сутулившейся теперь на фоне неба на платформе ораторов, чуть ли не обвивающейся вокруг микрофона, говорящей скучающим, пренебрежительным тоном, был доктор Саймон Притчетт. Он объявлял, что новое изобретение – орудие социальной справедливости, гарантирующее общее процветание, и что каждый, сомневающийся в этом очевидном факте, – враг общества и должен получить по заслугам.

– Это изобретение – результат труда доктора Роберта Стэдлера, выдающегося приверженца свободы…

Доктор Феррис открыл портфель, достал несколько листов бумаги с аккуратно отпечатанным текстом и повернулся к доктору Стэдлеру.

– Вы должны стать кульминационным пунктом радиопередачи. Будете говорить последним, в конце часа, – протянул листы: – Вот речь, которую произнесете.

Его глаза сказали остальное: подбор слов был очень тщательным.

Доктор Стэдлер взял листы, но держал их кончиками вытянутых пальцев, словно клочок бумаги, который собирался выбросить.

– Я не просил вас быть составителем моих речей, – сказал он. Сарказм в его голосе дал доктору Феррису ключ к ответной реакции: сейчас не время для сарказма.

– Я не мог допустить, чтобы вы тратили свое драгоценное время на написание выступлений по радио, – сказал доктор Феррис. – и был уверен, что вы это оцените.

Он сказал это неискренне‑вежливым тоном, как будто щадя достоинство нищего, которому бросил подачку.

Реакция собеседника обеспокоила его: доктор Стэдлер не ответил и не взглянул на рукопись.

– Отсутствие веры, – рычал на платформе тоном уличного задиры здоровенный оратор, – отсутствие веры – это единственное, чего надо бояться! Если будем верить в планы наших лидеров, тогда планы будут действовать, мы все получим процветание, покой, изобилие. Те, кто сомневается, подрывают наш дух и держат нас в нищете, в дефиците всего. Но мы не будем терпеть этого, мы должны защищать людей, и если кто‑то из этих сомневающихся умников поднимет голову, поверьте, мы с ним разберемся!

– Было бы неразумно, – негромко заговорил доктор Феррис, – вызвать всеобщее негодование против Государственного научного института в такое взрывоопасное время. В стране много недовольства и беспорядков, и если люди неправильно поймут суть этого нового изобретения, возможно, они обратят свой гнев на ученых. Ученые никогда не были популярны у масс.

– Мир! – вещала в микрофон высокая, стройная женщина. – Это замечательное изобретение поможет сохранить мир. Оно защитит нас от агрессивных планов эгоистичных врагов, оно позволит нам дышать свободно и учиться любить своих собратьев. – У нее было костлявое лицо и злобная складка губ, приобретенная на вечеринках с коктейлями; она была в голубом, ниспадающем свободными складками платье, напоминающем концертное одеяние арфистки. – В нем вполне можно видеть чудо, которое считалось невозможным в истории, – мечту веков, окончательный синтез науки и любви!

Доктор Стэдлер поглядел на лица людей на трибунах. Все сидели тихо, все слушали, но в глазах было выражение подавленности, страха, грозившего стать постоянным, выражение живой раны, подернутой пленкой заразы. Они понимали так же, как и он, что были мишенями бесформенных раструбов, торчащих из купола дома‑гриба, и ему стало любопытно, каким образом теперь они отключают свой разум, избегая думать об этом. Он понимал: те слова, что они жаждут услышать и поверить в них, это цепи, которые будут удерживать их так же, как коз, в радиусе действия этих раструбов. Им очень хотелось поверить; он видел, как сжимаются их губы, видел недоверчивые взгляды, бросаемые на соседей, словно угрожавшим им ужасом был не звуковой луч, а люди, которые заставят их признать в нем ужас. Глаза их затуманивались, но остающееся выражение раны воспринималось как крик о помощи.

– Как, по‑вашему, что они думают? – негромко спросил доктор Феррис. – Разум – единственное оружие ученого, а разум не имеет власти над людьми, верно? В такое время, как наше, когда страна рушится, когда толпа доведена слепым отчаянием до грани открытых мятежей и насилия, порядок должен поддерживаться всеми возможными средствами. Что поделаешь, когда приходится иметь дело с людьми?

Доктор Стэдлер не ответил.

Толстая, расплывшаяся женщина со слишком маленьким лифчиком под темным, покрытым пятнами пота платьем говорила в микрофон – доктор Стэдлер не сразу смог поверить своим ушам, – что новое изобретение будет принято с особой благодарностью всеми матерями страны.

Стэдлер отвернулся; наблюдавший за ним Феррис видел только благородную линию высокого лба и глубокую горестную складку в уголке рта.

Вдруг Роберт Стэдлер повернулся к нему. Это походило на струю крови из внезапной трещины в почти затянувшейся ране: лицо Стэдлера открылось, выплеснулись страдания, ужас, подлинное чувство, будто на миг они оба вернулись к человеческой сути, и он простонал с возмущением и отчаянием: «И это в цивилизованный век, Феррис, в цивилизованный век!»

Доктор Феррис немного выждал и издал негромкий, продолжительный хохоток.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – произнес он тоном строгого наставника.

Доктор Стэдлер опустил глаза.

Когда Феррис заговорил снова, в голосе его звучала легкая нотка, которую доктор Стэдлер мог бы определить только как неуместную в любой научной дискуссии:

– Будет досадно, если случится что‑то, подвергающее опасности Государственный научный институт. Будет очень досадно, если институт закроют или кого‑то из нас вынудят уйти. Куда мы пойдем? Ученые в наше время непозволительная роскошь. А таких людей или учреждений, которые могут позволить себе хотя бы самое необходимое, не говоря уж о роскоши, очень немного. Открытых дверей для нас не осталось. Нас не примут в исследовательские отделы промышленных концернов, таких, например, как «Риарден Стил». Кроме того, если наживем врагов, нас будут бояться все, кто захочет использовать наши таланты. Такой, как Риарден, стал бы за нас сражаться. А такой, как Оррен Бойль? Но это чисто теоретические размышления, потому что все частные научно‑исследовательские организации закрыты по Директиве 10–289, изданной, чего вы, возможно, не понимаете, Уэсли Моучем. Может, вы подумываете об университетах? Они в том же положении. Они не могут позволить себе наживать врагов. Кто подаст голос за нас? Думаю, кто‑нибудь вроде Хью Экстона встал бы на нашу защиту – но думать так – значит быть повинным в анахронизме. Он человек иного века. Условия, сложившиеся в нашей социальной и экономической реальности, давно сделали его существование невозможным. И не думаю, что доктор Саймон Притчетт или поколение, воспитанное под его руководством, сможет или захочет защитить нас. Я никогда не верил в силу идеалистов. А вы? А сейчас не век непрактичного идеализма. Если кто‑нибудь захочет выступить против политики правительства, как он добьется того, чтобы его услышали? Через этих джентльменов прессы, доктор Стэдлер? Разве в стране есть хоть одна независимая газета? Неконтролируемая радиостанция? Хоть какая‑то частная собственность? Личное мнение? – тон его голоса теперь был вполне ясен: это был тон убийцы. – Личное мнение – это роскошь, которую сейчас никто не может себе позволить.

Губы доктора Стэдлера нервно шевельнулись, так же нервно, как ноги тех коз:

– Вы разговариваете с Робертом Стэдлером.

– Я этого не забыл. Именно поэтому и говорю. Роберт Стэдлер – прославленное имя, и я не хотел бы, чтобы оно было уничтожено. Но что такое сейчас прославленное имя? В чьих глазах? – он указал на трибуны: – В глазах таких людей, которых видите вокруг? Если они верят, что орудие убийства приведет к процветанию, разве не поверят, что Роберт Стэдлер – предатель и враг государства? Будете вы тогда полагаться на тот факт, что это неправда? Вы думаете о правде, доктор Стэдлер? Вопрос о ней не входит в социальные проблемы. Принципы не оказывают влияния на общественные дела. Разум не имеет власти над людьми. Логика бессильна. Мораль – лишнее. Не отвечайте мне сейчас, доктор Стэдлер. Ответьте через микрофон. Вы следующий оратор.

Поглядев на темную полоску фермы вдали, Стэдлер понял, что испытывает ужас, но не позволяет себе понять его природу. Он, способный изучать элементарные и субэлементарные частицы космического пространства, не позволял себе изучить свое чувство и понять, что оно состоит из трех частей: одной частью был ужас картины, стоявшей перед глазами, – надписи, вырезанной в его честь над дверью института: «Бесстрашному разуму, неизменной правде»; другой – обыкновенный, примитивный животный страх физического уничтожения, унизительный страх, который со времен своей юности он не собирался никогда испытать в цивилизованном мире, и третьей был ужас сознания, что, предавая первое, человек оказывается в царстве второго.

Стэдлер пошел к платформе ораторов, шаг его был твердым, неторопливым, в руке он держал скомканную рукопись речи. Это походило на шествие то ли к пьедесталу, то ли к гильотине. Как в смертную минуту у человека проносится перед взором вся его жизнь, так он шагал на голос диктора, зачитывающего всей стране перечень должностей и достижений Роберта Стэдлера. Легкая конвульсия пробежала по его лицу при словах «…бывший завкафедрой физики университета Патрика Генри». Он отчужденно подумал, что это все не он, а какой‑то другой человек, которого он оставлял позади, что толпа сейчас увидит акт более жуткого уничтожения, чем разрушение фермы. Стэдлер поднялся на три ступеньки, когда молодой журналист бегом бросился к нему и снизу ухватился за перила, преградив ему путь.

– Доктор Стэдлер! – молил он отчаянным шепотом. – Скажите им правду! Скажите, что не имеете никакого отношения к этому! Скажите, что это за адская машина и для какой цели ее хотят использовать! Скажите стране, какие люди пытаются править ею! Никто не сможет усомниться в ваших словах! Скажите всем правду! Спасите нас! Вы единственный, кто может!

Доктор Стэдлер посмотрел на него. Журналист был молод; движения его и голос обладали быстрой, резкой четкостью, присущей способным людям; сквозь плотные ряды пожилых, продажных, одержимых поисками благосклонности и протекции коллег он сумел пробиться в элиту политической журналистики как последняя, яркая искра таланта. Глаза его светились пылким, неустрашимым умом; такие глаза смотрели на доктора Стэдлера со скамей аудитории.

Он обратил внимание, что глаза парня были карими, с зеленым оттенком.

Доктор Стэдлер оглянулся и увидел, что Феррис спешит к нему, словно слуга или тюремщик.

– Я не позволю, чтобы меня оскорбляли вероломные юнцы с предательскими взглядами, – громко произнес Стэдлер.

Доктор Феррис повернулся к молодому журналисту и с искаженным гневом лицом резко потребовал:

– Покажите журналистское удостоверение и допуск к работе!

– Я горжусь, – стал читать доктор Роберт Стэдлер в микрофон, отвечая сосредоточенному молчанию всей страны, – что годы труда и служения науке принесли мне честь вложить в руки нашего замечательного лидера, мистера Томпсона, новое орудие с несметным потенциалом воспитательного и облагораживающего воздействия на человеческий разум…

* * *

Небо дышало жаром, словно доменная печь, а улицы Нью‑Йорка походили на трубы, несущие не воздух, а расплавленную пыль. Дагни стояла на углу, где вышла из аэропортовского автобуса, глядя на город в безмолвном изумлении. Здания казались доведенными до убожества неделями летней жары, а люди – столетиями страданий. Она смотрела на них, подавленная чудовищным ощущением нереальности.

Это ощущение не оставляло ее с раннего утра, с той минуты, когда она вошла по пустынному шоссе в незнакомый город и, остановив первого встречного, спросила, где находится.

– В Уотсонвилле, – ответил тот.

– А какой это штат?

Мужчина, оглядев ее с ног до головы, ответил: «Небраска» – и поспешил прочь. Дагни невесело улыбнулась, понимая, что он недоумевает, откуда она взялась, и что никакое объяснение, способное прийти ему на ум, не было бы таким фантастичным, как правда. Однако неправдоподобным ей казался Уотсонвилл, когда она шла по его улицам к железнодорожной станции. Дагни утратила привычку видеть в отчаянии обычную и доминирующую сторону человеческой жизни, до того обычную, что оно не привлекало внимания. И вид его поражал Дагни своей безысходностью. Она видела на лицах людей печать страданий и страха, видела нежелание признать и то, и другое; казалось, люди всеми силами притворяются, разыгрывают некий ритуал отстранения от действительности, оставляют мир непознанным, а свои жизни пустыми в ужасе перед чем‑то запретным. Она видела это так ясно, что ей хотелось подойти к незнакомцам, встряхнуть их, рассмеяться им в лица, крикнуть: «Да придите же вы в себя!»

«Нет никаких разумных причин людям быть такими несчастными, – подумала она, – никаких совершенно…» И вспомнила, что люди изгнали разум из своего существования.

Дагни села на таггертовский поезд, чтобы доехать до ближайшего аэродрома; она никому не представлялась: это казалось ненужным. Сидела у окна купе, будто иностранка, которой нужно выучить непонятный язык окружающих. Подняла брошенную газету; ей кое‑как удалось осмыслить, что там написано, но она не поняла, зачем такое писать: все это казалось по‑детски нелепым.

Она в изумлении уставилась на краткое сообщение из Нью‑Йорка, красноречиво гласившее, что мистер Джеймс Таггерт доводит до всеобщего сведения, что его сестра погибла в авиакатастрофе, и все непатриотичные слухи, будто это не так, не заслуживают внимания. Не сразу вспомнила Директиву 10–289 и поняла, что Джима беспокоит подозрение, будто она скрылась, как дезертир.

Текст заметки наводил на мысль, что ее исчезновение представляло собой важную общественную проблему, не утратившую значения до сих пор. Были и другие указания на это: упоминание о трагической гибели мисс Таггерт в материале о растущем количестве авиакатастроф и на последней странице предложение вознаграждения в сто тысяч долларов тому, кто найдет обломки ее самолета, подписанное Генри Риарденом.

Последнее взволновало ее, все остальное казалось бессмысленным.

Потом Дагни постепенно осознала, что ее появление станет сенсацией. Почувствовала усталость при мысли о драматичном возвращении, о встрече с Джимом и журналистами, о шумихе. Было бы неплохо, если бы все это прошло без ее участия.

На аэродроме Дагни увидела, как провинциальный репортер брал интервью у каких‑то улетавших чиновников. Подождала, пока он закончит, потом подошла к нему, показала документы и спокойно сказала, глядя в его вытаращенные глаза:

– Я Дагни Таггерт. Сообщите, пожалуйста, что я жива и сегодня во второй половине дня буду в Нью‑Йорке.

Самолет должен был вот‑вот взлететь, и она избежала необходимости отвечать на вопросы.

Дагни наблюдала за проплывающими внизу прериями, реками, городами и заметила, что чувство отчужденности, какое испытываешь глядя из самолета на землю, сродни тому, какое она испытала, наблюдая за людьми: только расстояние, отделявшее ее от них, казалось значительнее. Пассажиры слушали какую‑то радиопередачу, судя по выражению их лиц, важную. Уловила обрывки произносимых лживыми голосами фраз о каком‑то новом изобретении, которое принесет какие‑то невообразимые блага какому‑то таинственному общественному благоденствию. Слова явно подбирались так, чтобы в них не было никакого конкретного смысла; она подумала, как можно притворяться, будто слушаешь нечто содержательное; однако так делали все пассажиры.

Они вели себя, как дети, которые, еще не умея читать, берут книгу и произносят то, что вздумается, делая вид, будто именно это содержится в непонятных черных строчках. «Но ребенок, – пришло в голову Дагни, – сознает, что играет; эти же люди притворяются перед самими собой, что не притворяются; они просто не знают других условий жизни».

Чувство нереальности оставалось у нее и тогда, когда самолет приземлился, когда она незаметно улизнула от толпы журналистов, миновав стоянку такси и вскочив в аэропортовый автобус, когда ехала в нем, когда стояла на перекрестке, глядя на Нью‑Йорк. Казалось, она видит покинутый город. У нее не возникло ощущения возвращения домой, когда она вошла в свою квартиру; квартира представлялась каким‑то условным помещением, которое можно использовать для любой, совершенно незначительной цели.

Но она почувствовала себя бодрее, что напоминало первый просвет в тумане – проблеск смысла, – когда сняла трубку и позвонила в офис Риардена в Пенсильвании.

– О, мисс Таггерт… мисс Таггерт! – радостно простонал голос суровой, бесстрастной мисс Айвз.

– Здравствуйте, мисс Айвз. Я вас не напугала? Вы знали, что я жива?

– Да! Услышала утром по радио.

– Мистер Риарден у себя?

– Нет, мисс Таггерт. Он… он в Скалистых горах, ищет… то есть…

– Да, понимаю. Знаете, как связаться с ним?

– Я жду его звонка с минуты на минуту. Сейчас он в Лос‑Гатосе, штат Колорадо. Я позвонила ему, как только услышала эту новость, но его не было на месте, и я оставила сообщение, чтобы он перезвонил. Видите ли, он почти весь день летает… но свяжется со мной, как только вернется в отель.

– Как называется отель?

– «Эльдорадо».

– Спасибо, мисс Айвз.

Дагни хотела положить трубку.

– О, мисс Таггерт!

– Да?

– Что произошло с вами? Где вы были?

– Я… расскажу при встрече. Сейчас я в Нью‑Йорке. Когда мистер Риарден позвонит, скажите, пожалуйста, что я буду у себя в кабинете.

– Хорошо, мисс Таггерт.

Дагни положила трубку, но не сняла с нее руки, как бы не желая прерывать свой первый контакт с реальным внешним миром. Посмотрела на свою квартиру, на город за окном, чтобы отвлечься, чтобы не погрузиться вновь в мертвенный туман бессмысленности.

Она опять подняла трубку и позвонила в Лос‑Гатос.

– Отель «Эльдорадо», – недовольно произнес сонный женский голос.

– Примете сообщение для мистера Генри Риардена? Попросите его, когда вернется…

– Минутку, пожалуйста, – протянул голос раздраженным тоном, отвергающим всякое посягательство на дальнейшее внимание с его стороны.

Дагни услышала пощелкивание переключателей, какое‑то жужжанье, несколько гудков, потом ясный мужской голос:

– Алло?

Это был Хэнк Риарден.

Дагни уставилась на трубку, будто на дуло пистолета, чувствуя себя в ловушке, теряя способность дышать.

– Алло?! – настойчиво повторил Риарден.

– Хэнк, это ты?

Она услышала негромкий звук, скорее, вздох или стон, потом долгое, пустое потрескивание в трубке.

– Хэнк!

Ответа не было.

– Хэнк!!! – в ужасе закричала Дагни.

Ей показалось, что она слышит прерывистое дыхание, потом раздался шепот – не вопрос, а утверждение, в котором звучало все:

– Дагни…

– Хэнк, извини! Дорогой, прости! Ты не знал?

– Где ты, Дагни?

– У тебя все хорошо?

– Конечно.

– Ты не знал, что я вернулась… что жива?

– Нет… Не знал.

– О господи, извини, что позвонила, я…

– О чем ты говоришь? Где ты, Дагни?

– В Нью‑Йорке. Ты не слышал об этом по радио?

– Нет. Я только что вошел.

– Тебе не передали сообщение, чтобы ты позвонил мисс Айвз?

– Нет.

– У тебя все хорошо?

– Теперь? – она услышала негромкий, мягкий смешок. Сдержанный смех, отзвук юности, усиливающийся в его голосе с каждым словом. – Когда ты вернулась?

– Сегодня утром.

– Дагни, где ты была?

Она ответила не сразу:

– Мой самолет разбился. В Скалистых горах. Меня подобрали какие‑то люди, они помогли мне, но я не могла ни с кем связаться.

Смех смолк:

– Так скверно?

– О… катастрофа? Нет, ничего. Я почти не пострадала. Серьезных повреждений не было.

– Тогда почему не могла связаться?

– Там не было… никаких средств связи.

– Почему не возвращалась так долго?

– Я… сейчас не могу ответить.

– Дагни, ты была в опасности?

В задумчиво‑мучительном тоне ее голоса прозвучало что‑то похожее на сожаление, когда она ответила:

– Нет.

– Тебя держали там как пленницу?

– Нет, я бы не сказала.

– Значит, ты могла вернуться раньше, но не вернулась?

– Это так, но больше ничего сказать не могу.

– Где ты была, Дагни?

– Может, не будем говорить об этом сейчас? Давай подождем до встречи.

– Хорошо. Ни о чем спрашивать не буду. Только скажи: сейчас ты в безопасности?

– В безопасности? Да.

– Я имею в виду, не страдаешь от серьезных повреждений или последствий?

Она ответила с той же интонацией невеселой улыбки:

– Хэнк, повреждений у меня нет. Насчет последствий, не знаю.

– Вечером все еще будешь в Нью‑Йорке?

– Да, конечно. Я… вернулась навсегда.

– Правда?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не знаю. Видимо, слишком привык к тому, что… что никак не могу найти тебя.

– Я вернулась.

– Да. Увидимся через несколько часов, – Риарден умолк, словно сам не мог поверить в это. – Через несколько часов, – твердо повторил он.

– Я буду здесь.

– Дагни.

– Что?

Риарден негромко засмеялся.

– Нет, ничего. Просто я хотел еще услышать твой голос. Прости. Говорить сейчас ничего не хочу.

– Хэнк, я…

– Когда увидимся, дорогая. До встречи.

Дагни стояла, глядя на умолкшую трубку. Впервые после возвращения она испытывала мучительную боль, но это будило в ней жизнь, потому что стоило того.

Она позвонила своей секретарше в «Таггерт Трансконтинентал» и лаконично сказала, что будет в кабинете через полчаса.

Статуя Натаниэля Таггерта была олицетворением реальности; Дагни стояла, глядя на нее в вестибюле Терминала. Ей казалось, что они одни в огромном гулком храме среди туманных очертаний бесформенных призраков, вьющихся вокруг них и исчезающих. Она стояла неподвижно, глядя на статую, словно в святую минуту посвящения. «Я вернулась», – это было все, что ей хотелось произнести.

«Дагни Таггерт» – было по‑прежнему написано на двери ее кабинета. Выражение лиц ее сотрудников, когда она появилась в холле, было таким, как у тонущих при виде спасительной веревки. Она увидела Эдди Уиллерса, стоявшего у письменного стола за стеклянной перегородкой; перед ним был какой‑то человек. Эдди рванулся было к ней, но остановился; он производил впечатление заключенного. Дагни поприветствовала взглядом всех по очереди, улыбаясь мягко, как обреченным детям, потом направилась к столу Уиллерса.

Эдди наблюдал за тем, как она приближается, словно не видя больше ничего, однако его напряженная поза говорила о том, что он слушает стоящего перед ним человека.

– Тяга? – говорил этот человек, голос его был грубым, отрывистым и вместе с тем гнусавым, назойливым. – С ней нет никаких проблем. Просто отмените…

– Привет, – негромко сказал Эдди, слегка улыбаясь, словно далекому видению.

Мужчина повернулся и взглянул на нее. У него была желтая кожа, вьющиеся волосы, жесткое лицо с помятыми чертами. Это была отталкивающая красота, соответствующая эстетическим меркам пивнушки. Мутные темные глаза были бесцветными, как стекло.

– Мисс Таггерт, – произнес Эдди звучным, строгим голосом, словно приучая этого человека к хорошим манерам, ему не знакомым, – позвольте представить вам мистера Мейгса.

– Здрас‑сьте, – равнодушно протянул мужчина, потом повернулся к Уиллерсу и продолжал так, словно ее здесь не было: – Просто отмените рейсы «Кометы» на завтра и на вторник, а паровозы отправьте в Аризону для срочной перевозки грейпфрутов; подвижной состав снимете с транспортировки угля из Скрэнтона, как я уже говорил. Сейчас же отдайте необходимые распоряжения.

– Ты не сделаешь ничего подобного! – воскликнула Дагни, до того изумленная, что даже не могла возмутиться.

Мейгс взглянул на нее; если б его глаза могли что‑то выражать, в них было бы удивление.

– Отдайте распоряжения, – равнодушно повторил он Эдди и вышел.

Эдди делал какие‑то пометки на листе бумаги.

– Ты в своем уме? – спросила она.

Эдди, словно обессиленный после многочасовых побоев, поднял на нее глаза.

– Придется, Дагни, – сказал он убитым голосом.

– Кто он такой? – спросила она, указав на закрывшуюся за Мейгом дверь.

– Полномочный координатор.

– Что?

– Представитель из Вашингтона, осуществляет план объединения железных дорог.

– Что еще за объединение?

– Да как тебе сказать… О, погоди, Дагни, у тебя все хорошо? Не покалечилась? Это действительно была авиакатастрофа?

Она никогда не думала, как лицо Эдди будет стареть, но видела это сейчас – оно стало старым в тридцать пять лет, всего за месяц. Дело было не в складках или морщинах, оно оставалось прежним, во всех своих чертах, но на него легла тяжелая печать смирения, страдания и безнадежности.

Дагни улыбнулась мягко, уверенно, понимающе, не желая заниматься всеми проблемами сразу, и протянула руку:

– Ладно, Эдди. Здравствуй.

Он прижал ее руку к губам, чего не делал никогда раньше, но не дерзко или извиняясь за что‑то, а просто, по‑дружески.

– Да, была авиакатастрофа, – сказала она, – и чтобы ты не волновался, скажу тебе правду: я не покалечилась, серьезных повреждений не получила. Но журналистам и всем остальным преподнесу другую историю. Так что помалкивай.

– Само собой.

– Связаться я ни с кем не могла, но не потому, что пострадала при крушении. Это все, Эдди, что могу сказать тебе сейчас. Не спрашивай, где я была и почему так долго не возвращалась.

– Не буду.

– Теперь объясни, что это за план объединения железных дорог.

– Это… Слушай, пусть объяснит Джим. Он скоро появится. Мне очень не хочется… разве что ты настаиваешь, – добавил он, вспомнив о дисциплине.

– Понимаю, что не хочется. Только скажи, правильно ли я поняла координатора: он требует, чтобы ты отменил два рейса «Кометы», чтобы послать паровозы вывозить из Аризоны грейпфруты?

– Да.

– И отменил отправку состава с углем, чтобы получить вагоны для грейпфрутов?

– Да.

– Для грейпфрутов?

– Именно так.

– Почему?

– Дагни, слово «почему» уже вышло из употребления.

Чуть помолчав, она спросила:

– О причине догадываешься?

– Мне догадываться не нужно. Я ее знаю.

– Так в чем же она?

– Состав формируется для братьев Смэзерс. Год назад они купили фруктовое ранчо в Аризоне у человека, который обанкротился после принятия Закона справедливой доли. Этот человек владел ранчо тридцать лет. Братья Смэзерс до прошлого года выпускали доски для игры в вещевую лотерею. Ранчо они купили, получив заем в Вашингтоне по проекту помощи районам массовой безработицы, таким как Аризона. У этих братьев есть в Вашингтоне друзья.

– И что?

– Дагни, это знают все. Знают, как нарушались в последние три недели расписания поездов, и почему одни районы и грузоотправители получают транспорт, а другие нет. Но говорить, что мы это знаем, нам не положено. Нам надлежит делать вид, что любое решение принимается ради общего блага и что общее благо нью‑йоркцев требует доставки громадного количества грейпфрутов, – чуть помолчав, Эдди добавил: – Координатор – единственный арбитр общего блага и единственная власть над распределением локомотивов и подвижного состава на всех железных дорогах страны.

Наступила минута молчания.

– Понятно, – сказала Дагни. И, чуть погодя, спросила:

– Что с уинстонским туннелем?

– Работы прекращены. Три недели назад. Поезда не откопаны. Техника вышла из строя.

– Что с восстановлением старой ветки, огибающей туннель?

– Дело отложено в долгий ящик.

– Так у нас нет никакого трансконтинентального движения?

Эдди странно посмотрел на нее.

– Есть, – ответил он с ожесточением.

– Через окружной путь «Канзас Вестерн»?

– Нет.

– Эдди, что тут произошло за последний месяц?

Он улыбнулся так, словно признавался в чем‑то постыдном:

– В последний месяц мы делали деньги.

Дагни увидела, как открылась дверь и вошел Джеймс Таггерт в сопровождении мистера Мейгса.

– Эдди, – спросила она, – хочешь присутствовать на этом совещании? Или предпочтешь уйти?

– Нет, хочу присутствовать.

Лицо Джеймса походило на скомканный лист бумаги, хотя морщин на его дряблой коже не прибавилось.

– Дагни, нужно многое обсудить, произошла масса важных перемен, – резко заговорил он еще издали. – О, я рад, что ты вернулась, рад, что ты жива, – вспомнив, раздраженно добавил он. – Так вот, есть несколько неотложных…

– Пошли в мой кабинет, – предложила она.

Кабинет ее походил на исторический памятник, восстановленный и оберегаемый Эдди Уиллерсом. На стенах висели ее карта, календарь, портрет Ната Таггерта, и не оставалось никаких следов эры Клифтона Лоси.

– Насколько понимаю, я все еще вице‑президент этой железной дороги? – спросила она, усаживаясь за свой стол.

– Да, – ответил Таггерт торопливо, с обидой, чуть ли не с вызовом. – Конечно. И не забывай – ты не бросала своего дела, ты все еще… Так ведь?

– Нет, я не бросала своего дела.

– Теперь самый неотложный вопрос – сообщить об этом прессе, сообщить, что ты снова на работе, где была и… кстати, где?

– Эдди, – обратилась Дагни к Уиллерсу, – будь добр, подготовь необходимое сообщение и отправь журналистам. Когда я летела над Скалистыми горами к туннелю Таггерта, у самолета отказал двигатель. Я сбилась с курса, ища место для вынужденной посадки, и разбилась в безлюдном горном районе… Вайоминга. Меня нашли старый овчар с женой и отнесли в свой дом в лесу, в пятидесяти милях от ближайшего населенного пункта. Я серьезно пострадала и лежала без сознания почти две недели. У пожилых фермеров не было ни телефона, ни радио, никаких транспортных средств, кроме старого грузовика, который сломался, когда они попытались его завести. Мне пришлось оставаться там, пока я не начала ходить. Я прошла пятьдесят миль до предгорий, потом добралась на попутках до одной из железнодорожных станций в Небраске.

– Ясно, – сказал Таггерт. – Что ж, замечательно. Так вот, когда будешь давать интервью…

– Я не собираюсь давать никаких интервью.

– Что? Но мне звонили весь день! Они ждут! Это необходимо! – вид у него был панический. – Совершенно необходимо!

– Кто звонил весь день?

– Вашингтонцы и… и другие… они ждут твоего заявления.

Дагни указала на записи Уиллерса:

– Вот мое заявление.

– Но этого мало! Ты должна сказать, что не бросала своего дела.

– Это ясно само собой, разве не так? Я вернулась.

– Ты должна что‑нибудь сказать об этом.

– Например?

– Что‑нибудь личное.

– Кому?

– Стране. Люди тревожились о тебе. Ты должна их успокоить.

– Эта история успокоит их, если кто‑то обо мне беспокоился.

– Я не то имел в виду!

– А что?

– Я… – Джеймс умолк и отвел взгляд. – Я…

Он сидел, подыскивая слова и похрустывая суставами пальцев.

Джим совсем измучился, подумала она, у него появились нервозная раздражительность, резкий голос, вид сделался паническим; на смену осторожной вкрадчивости пришли грубые вспышки бессильной злобы.

– Я имел в виду…

Он подыскивает слова, подумала Дагни, чтобы выразить свою мысль не прямо, а дать мне понять то, что ему хочется скрыть.

– я имел в виду, что общественность…

– Я знаю, что ты имел в виду, – сказала она. – Нет, Джим. Я не стану успокаивать общественность относительно положения дел в нашей отрасли.

– Раз ты…

– Общественности лучше оставаться настолько неуспокоенной, насколько у нее хватает ума. А теперь перейдем к делу.

– Я…

– К делу, Джим.

Он взглянул на мистера Мейгса. Мистер Мейгс сидел молча, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. Пиджак его был похож на армейский френч. Складки шеи нависали над воротником, складки тела распирали талию, зауженную, чтобы скрыть полноту. У него было кольцо с большим желтым бриллиантом, вспыхивавшим, когда он шевелил короткими пальцами.

– Ты познакомилась с мистером Мейгсом, – сказал Таггерт. – И я очень рад тому, что вы превосходно поладите, – он сделал легкую, выжидательную паузу, но ему никто не ответил. – Мистер Мейгс осуществляет план объединения железных дорог. У тебя будет много возможностей сотрудничать с ним.

– Что это за план?

– Это… новая национальная программа, начавшая действовать три недели назад, ты оценишь ее, одобришь и найдешь в высшей степени практичной. – Дагни удивилась несерьезности его уловки: Джеймс держался так, словно, вынеся заранее за нее вердикт, не даст ей возможности изменить его. – Это чрезвычайная программа, спасшая транспортную систему страны.

– Что это за план?

– Ты, разумеется, сознаешь непреодолимые трудности любых строительных работ в этот чрезвычайный период. Строить новые пути – пока что – невозможно. Поэтому для страны самой важной задачей является сохранить транспортную систему как единое целое, сохранить все имеющиеся машины, все имеющееся оборудование. Национальное выживание требует…

– Что это за план?

– В целях национального выживания железные дороги страны слиты в одну сеть. Весь совокупный валовый доход поступает в Правление железнодорожного пула в Вашингтоне, оно действует как попечитель отрасли в целом и делит среди разных железных дорог общий доход в соответствии с… самым современным принципом распределения.

– Что это за принцип?

– Не волнуйся, права собственности полностью сохранены и защищены, им лишь придали новую форму. Каждая дорога по‑прежнему несет ответственность за свою работу, расписание поездов, содержание в порядке путей и оборудования. Что до ее взносов в национальный пул, каждая дорога позволяет любой другой, когда того требуют условия, использовать свои пути и оборудование бесплатно. В конце года Правление пула распределяет общий доход, и каждая дорога получает деньги не на случайной, устарелой основе количества прошедших поездов и тоннажа перевезенных грузов, а на основе ее потребностей, то есть, поскольку сохранение железнодорожного пути – это главная потребность, каждая дорога получает деньги в зависимости от протяженности путей, которыми владеет и которые содержит в исправности.

Дагни слышала слова, понимала их смысл, но не могла представить это в реальности – какое‑то кошмарное безумие, основанное лишь на готовности людей притворяться, будто они верят, что все вокруг разумно. Она ощутила мертвую пустоту и поняла, что ее пытаются низвергнуть даже ниже той планки, где еще уместно простое человеческое негодование.

– Чьими путями мы пользуемся для трансконтинентальных перевозок?

– Да своими, разумеется, – торопливо ответил Таггерт, – то есть от Нью‑Йорка до Бедфорда, штат Иллинойс. А от Бедфорда наши поезда идут по путям «Атлантик Саусерн».

– До Сан