Глава VI. Концерт освобождения

Двадцатого октября профсоюз сталелитейщиков компании «Риарден Стил» потребовал повышения зарплаты. Хэнк Риарден узнал об этом из газет; ему не выдвигали никаких требований и даже не сочли нужным поставить в известность. Требование было обращено к Совету Равноправия: почему перед другими сталелитейными компаниями не были поставлены подобные условия, никак не объяснялось. Риарден не мог понять, исходит ли данное требование именно от его рабочих: установленные Советом правила выборов в профсоюзные органы делали это невозможным. Ему лишь удалось узнать, что группа активистов состояла из новичков, которых Совет тайком в последние несколько месяцев направлял на его заводы.

Двадцать третьего октября Совет Равноправия отверг ходатайство профсоюзов, отказав в повышении зарплаты. Если по этому вопросу проходили какие‑то слушания, то Риарден ничего о них не знал. С ним не советовались, и его не ставили в известность. Он ждал, не задавая никаких вопросов.

Двадцать пятого октября газеты страны, находившиеся под контролем тех же людей, которые контролировали Совет, начали кампанию в поддержку рабочих «Риарден Стил». Они публиковали материалы об отказе в повышении зарплаты, избегая всяких упоминаний о том, кто именно отказал и кто обладал исключительным законным правом отказать, словно рассчитывая, что общественность забудет о юридических тонкостях под напором многочисленных статей, недвусмысленно намекавших, что работодатель является единственной причиной всех невзгод, что легли на плечи рабочих. Огласке был предан материал, описывающий лишения, выпавшие на долю рабочих «Риарден Стил» при нынешнем повышении стоимости жизни, а затем сведения о доходах Риардена за последние пять лет. Появилась публикация о печальной участи жены одного из рабочих Риардена, бродящей от одного магазина к другому в безнадежных поисках еды, затем о бутылке шампанского, разбитой о чью‑то голову на пьяной вечеринке, устроенной неким сталелитейным магнатом в роскошном отеле (этим магнатом был Оррен Бойль), но никакие фамилии не назывались. «Неравенство все еще существует, – заявляли газеты, – и не дает нам воспользоваться благами нашего просвещенного века». «Лишения вывели людей из себя. Положение достигает опасной точки». «Мы опасаемся вспышек насилия», – беспрестанно твердила пресса.

Двадцать восьмого октября группа новых рабочих компании «Риарден Стил» набросилась на мастера доменной печи и выбила фурмы. Два дня спустя такая же группа разбила стекла в окнах первого этажа в административном здании. Один из новичков сломал шестерни крана и вылил из ковша расплавленный металл в ярде от пятерых человек.

– Должно быть, я спятил, но думал лишь о голодных детях, – сказал он, когда его арестовали.

«Не время выяснять, кто прав, кто виноват, – комментировали этот случай журналисты. – Нас беспокоит лишь тот факт, что в стране производству стали угрожает полное фиаско».

Риарден следил за происходящим, по‑прежнему не задавая вопросов. Он будто ждал, что ему вот‑вот откроется некая истина, и этот процесс нельзя было ускорить или остановить. «Нет, – думал он, вглядываясь в ранние сумерки осенних вечеров за окнами своего кабинета, – нет, я не равнодушен к своим заводам, но былая страсть к живому организму теперь перешла в нежную тоску по любимым, навсегда ушедшим из жизни. И самое главное в этом чувстве, – думал он, – заключается в том, что поделать уже ничего нельзя».

Утром тридцать первого октября он получил извещение, гласящее, что вся его собственность, в том числе банковские счета и содержимое сейфов, арестованы решением суда, вынесенным против него на процессе о недоплате подоходного налога три года назад. Извещение было официальным, соответствовало всем требованиям закона, только никакой недоплаты не существовало и никакого судебного процесса не проводилось.

– Нет, – сказал Риарден своему поперхнувшемуся от возмущения адвокату, – не посылай запросов, не отвечай, не возражай.

– Но это фантастика!

– А все остальное не фантастика?

– Хэнк, ты хочешь, чтобы я ничего не предпринимал? Чтобы молча, на коленях, проглотил обвинение?

– Нет. Стоя. Именно стоя. Не действуй.

– Но они оставили вас безоружным.

– Неужели? – негромко спросил Риарден с улыбкой.

У него оставалось лишь несколько сотен долларов в бумажнике. Но душу грела мысль о том, что в сейфе лежит ценный слиток, полученный от золотоволосого пирата, который сейчас словно протянул ему руку помощи.

На другой день, первого ноября, ему позвонил из Вашингтона какой‑то служащий, голос его как бы полз по проводу, принося извинения:

– Это ошибка, мистер Риарден! Досадная ошибка, и только! Наложение ареста не должно было касаться вас. Вы знаете, какое сейчас положение, добавьте тупость конторских работников и непроходимый бюрократизм; какой‑то идиот перепутал документы и отправил ордер на арест вашей собственности, хотя речь шла не о вас, а о каком‑то мыльном фабриканте! Пожалуйста, примите наши извинения, мистер Риарден, наши глубочайшие извинения на самом высшем уровне, – голос погас, воцарилась короткая, выжидательная пауза. – Мистер Риарден?..

– Я слушаю.

– Не могу передать, как мы сожалеем, что причинили вам беспокойство или неудобства. И все из‑за этих проклятых формальностей. Вы знаете, что такое бюрократизм! Потребуется несколько дней, может быть, даже неделя, чтобы отменить этот ордер и снять арест… Мистер Риарден?

– Я слушаю.

– Мы ужасно сожалеем и готовы выплатить любую компенсацию, какая в наших силах. Вы, разумеется, имеете полное право потребовать через суд возмещения причиненных вам неудобств, и мы готовы расплатиться. Мы не будем оспаривать ваш иск. Вы, разумеется, подадите его и…

– Я этого не говорил.

– А? Да, не говорили… то есть… хорошо, а что вы сказали, мистер Риарден?

– Я ничего не сказал.

На другой день, под вечер, из Вашингтона позвонил другой чиновник. На этот раз казалось, что голос не полз, а прыгал по проводу с веселой виртуозностью канатоходца. Звонивший представился Тинки Холлоуэйем и попросил Риардена присутствовать на совещании, «это неофициальное маленькое совещание, всего несколько высокопоставленных лиц», которое должно было состояться послезавтра в Нью‑Йорке, в отеле «Уэйн‑Фолкленд».

– У нас за последние несколько недель было столько недоразумений! – сказал Тинки Холлоуэй. – Таких досадных и таких лишних! Мы могли бы все быстро исправить, мистер Риарден, будь у нас возможность переговорить с вами. Мы очень хотим вас видеть.

– Можете в любое время отправить мне вызов в суд.

– О нет, нет, нет! – в голосе послышался испуг. – Нет, мистер Риарден, зачем же так? Вы не поняли нас, мы хотим встретиться с вами в дружеской обстановке, мы хотим только договориться о добровольном сотрудничестве.

Зависла напряженная пауза, Холлоуэй недоумевал, действительно ли ему послышался далекий смешок. Он ждал, но в трубке больше не раздалось ни звука.

– Мистер Риарден?

– Слушаю.

– Право же, мистер Риарден, в такое время, как сейчас, совещание с нами могло бы пойти вам очень на пользу.

– Совещание по какому вопросу?

– Вы столкнулись со многими трудностями, и мы хотим помочь вам, чем только сможем.

– Я не просил о помощи.

– Сейчас ненадежные времена, мистер Риарден, общественное настроение очень изменчивое и взрывное, очень опасное, и мы хотим иметь возможность защитить вас.

– Я не просил защиты.

– Но вы наверняка понимаете, что мы можем представлять для вас ценность, и если вам от нас что‑то нужно…

– Не нужно ничего.

– Однако у вас наверняка есть проблемы, которые вы хотели бы обсудить с нами.

– Таких проблем нет.

– Тогда… в таком случае, – Холлоуэй перестал делать вид, что оказывает любезность, и откровенно попросил, – тогда, может, просто выслушаете нас?

– Если вам есть что сказать мне.

– Есть, мистер Риарден, разумеется, есть! Мы только и просим, чтобы вы нас выслушали. Дали нам шанс. Приезжайте на это совещание. Вы не свяжете себя никакими обязательствами.

Холлоуэй понял, что сболтнул лишнее, и умолк, услышав насмешливый, оживленный голос Риардена:

– Знаю.

– Ну, я имел в виду… то есть… ну как, приедете?

– Хорошо, – ответил Риарден. – Приеду.

Он пропустил мимо ушей благодарную лесть, обратил только внимание на то, что повторял Холлоуэй:

– В семь вечера, четвертого ноября, мистер Риарден… четвертого ноября, – словно эта дата имела какое‑то особое значение.

Риарден положил трубку, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на отблески пламени домен на потолке. Он знал, что это совещание – западня; знал и то, что те, кто ее расставил, ничего не получат.

Тинки Холлоуэй положил трубку в своем вашингтонском кабинете и нахмурился. Клод Слэгенхоп, президент организации «Друзья глобального прогресса», нервозно жевавший спичку, сидя в кресле, поднял на него взгляд и спросил:

– Неважные дела?

Холлоуэй покачал головой.

– Он приедет, но… да, дела неважные.

И добавил:

– Сомневаюсь, что он пойдет на это.

– Так мне и сказал мой простофиля.

– Знаю.

– Сказал, что нам лучше не пытаться.

– К черту твоего простофилю! Мы должны! Придется рискнуть.

Этим простофилей был Филипп Риарден, неделю назад он доложил Клоду Слэгенхопу:

– Нет, он не возьмет меня к себе, не даст мне работы, я старался, как ты требовал, старался изо всех сил, но все без толку, он не пустит меня на свой завод. А что до его настроения – поверь, оно скверное. Хуже, чем я ожидал. Я знаю его и могу сказать, что у вас нет ни единого шанса. Его терпение на пределе. Надавим еще чуть‑чуть, и оно лопнет. Ты сказал, что большие парни хотят быть в курсе. Скажи им, пусть не делают этого. Скажи, что он… Господи, Клод, если они на это пойдут, то упустят его!

– Немного же от тебя толку, – сухо сказал Слэгенхоп, отворачиваясь. Филипп схватил его за рукав и спросил с нескрываемым страхом:

– Послушай, Клод, по… по директиве десять‑двести восемьдесят девять… если он уйдет, то… то не будет никаких наследников?

– Совершенно верно.

– Они заберут завод и… и все?

– Таков закон.

– Но… Клод, они не поступят так со мной, правда?

– Они не хотят, чтобы он уходил. Ты это знаешь. Удержи его, если сможешь.

– Но я не могу! Сам знаешь, что не могу! Из‑за моих политических взглядов и… и за всего, что я сделал для тебя. Ты знаешь, кем он меня считает! Я никак не могу удержать его!

– Что ж, тем хуже для тебя.

– Клод! – воскликнул Филипп в панике. – Клод, они не оставят меня за бортом, правда? Я свой человек, разве не так? Они всегда говорили, что я свой, что я нужен им… что им нужны такие, как я, а не как он, люди с моим… с моим потенциалом, помнишь? И после всего, что я сделал для них, после всей моей веры, службы, преданности делу…

– Чертов болван, – отрывисто произнес Слэгенхоп, – да без него, на кой черт нам ты?

Утром четвертого ноября Хэнка Риардена разбудил телефонный звонок. Он открыл глаза, увидел ясное рассветное небо в окне спальни, небо нежного аквамаринового цвета, которое отбрасывало на старые филадельфийские крыши розоватый оттенок.

Несколько мгновений, пока его сознание было чистым, как небеса, пока он оставался наедине с собой и его душу еще не отяготили болезненные воспоминания, Хэнк лежал неподвижно, захваченный этим зрелищем и очарованный предчувствием слияния с миром, где будет царить вечное утро.

Телефон вернул его к действительности: размеренные, визгливые звонки аппарата надрывно взывали о помощи. Риарден, нахмурясь, поднял трубку:

– Алло?

– Доброе утро, Генри, – произнес дрожащий голос; звонила его мать.

– Мама, что так рано? – сухо спросил он.

– О, ты всегда поднимаешься на рассвете, и я хотела застать тебя, пока ты не уехал на завод.

– В чем дело?

– Генри, мне нужно с тобой увидеться. Поговорить. Сегодня. В любое время. Это очень важно.

– Что‑нибудь случилось?

– Нет… да… то есть… я должна поговорить с тобой лично. Приедешь?

– Извини, не могу. У меня вечером встреча в Нью‑Йорке. Если хочешь, приеду завтра.

– Нет! Не завтра. Необходимо увидеться сегодня. Необходимо, – в голосе ее слышались панические нотки; впрочем, если бы не странный, настойчивый тон ее механического голоса, он решил бы, что она разыгрывает очередную роль беспомощной, одинокой женщины.

– Мама, в чем дело?

– Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно видеть тебя.

– Тогда, если хочешь, приезжай в контору…

– Нет! Только не в конторе! Мне нужно увидеться с тобой там, где можно поговорить спокойно. Неужели ты не можешь сделать одолжения и приехать сюда? Тебя просит мать. Ты так редко появляешься. Может быть, в этом не твоя вина. Но разве нельзя пойти навстречу, если я тебя прошу?

– Хорошо, мама. Буду в четыре часа.

– Замечательно. Спасибо, Генри. Замечательно.

В тот день Риардену показалось, что над заводом нависла какая‑то легкая напряженность. Слишком легкая, чтобы определить ее природу, но завод был для него словно лицо любимой женщины, в котором он мог уловить мельчайшие оттенки чувств. Он заметил, что небольшие группы новых рабочих – человека по три‑четыре – слишком часто собираются вместе. Их поведение, скорее, годилось для бильярдной, чем для заводского цеха. Он поймал несколько настороженных и враждебных взглядов, но махнул на это рукой: стоит ли задумываться о таких мелочах, да и времени нет.

Подъезжая к своему бывшему дому, Риарден резко затормозил у подножия холма. Последний раз он видел этот дом пятнадцатого мая, когда ушел из него. Это зрелище пробудило в его душе чувства, которые затем преследовали его на протяжение десяти лет, когда он туда возвращался: напряженности, замешательства, унылой неудовлетворенности, жесткого протеста и наивного отчаянья. Он старался понять свою семью… старался быть справедливым.

Риарден медленно пошел по дорожке к дому. Он был спокоен. Он понимал, что этот дом является памятником вины, – его вины перед собой.

Хэнк ожидал увидеть мать и Филиппа, но полной неожиданностью оказалась Лилиан.

Риарден остановился на пороге. Все трое стояли, вглядываясь в его лицо и в дверной проем за его спиной. За притворной благостностью их лиц скрывались страх и подвох, которые он научился понимать, словно они надеялись добиться своего, лишь взывая к его жалости, удержать его в этой западне, хотя один шаг назад – и он оказался бы вне их досягаемости.

Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы – его равнодушия.

– Что она тут делает? – спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.

– Лилиан живет здесь после вашего развода, – оборонительно ответила мать. – Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.

Взгляд матери выражал наполовину просьбу, словно она просила не бить ее по лицу, наполовину торжество, словно она его ударила. Риарден понимал ее мотив: то было не сочувствие, между нею и Лилиан никогда не было особой любви, то была их общая месть ему, то было тайное удовольствие расходовать его деньги на бывшую жену, содержать которую он отказался.

Голова Лилиан застыла в приветственном кивке, на губах у нее была легкая испытующая улыбка, полуробкая‑полунаглая. Риарден не делал вида, будто не замечает бывшую жену; он смотрел на нее, но словно на пустое место. Молча закрыв дверь, он вошел в гостиную.

Мать издала легкий, беспокойный вздох облегчения и поспешила сесть в ближайшее кресло, нервозно глядя, последует ли он ее примеру.

– Чего ты хотела? – спросил Риарден, садясь.

Мать сидела прямо и вместе с тем странно сутулясь, плечи ее были подняты, голова опущена.

– Милосердия, Генри, – прошептала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Не понимаешь?

– Нет.

– В общем… – она суетливо развела руки в беспомощном жесте, – в общем… – ее глаза избегали его внимательного взгляда. – В общем, сказать нужно многое… и я не знаю, как это сказать, но… в общем, есть один практический вопрос, но сам по себе он неважен… я не потому позвала тебя сюда…

– В чем он заключается?

– Практический вопрос? В наших чеках на содержание, моем и Филиппа. Они должны были прийти первого числа, но из‑за ордера на арест мы не можем их получить. Ты знаешь это, так ведь?

– Знаю.

– Ну и что же нам делать?

– Не знаю.

– Я имею в виду, что собираешься делать ты в связи с этим?

– Ничего.

Мать неотрывно смотрела на него, словно отсчитывая секунды молчания.

– Ничего, Генри?

– Я не в силах ничего сделать.

Они наблюдали за его лицом с какой‑то ищущей пристальностью; Риарден был уверен, что мать сказала правду, что непосредственные денежные затрудения – не цель его вызова сюда, что они – только символ более широкой проблемы.

– Но, Генри, мы оказались в трудном положении.

– Я тоже.

– Не мог бы ты прислать нам наличных?

– Я не успел взять наличности.

– Тогда… Послушай, Генри, это произошло так внезапно и, думаю, напугало людей, бакалейщик отказывает нам в кредите, если ты о нем не попросишь. Думаю, он хочет, чтобы ты подписал кредитную карточку или что‑то наподобие. Поговоришь с ним, устроишь это?

– Нет.

– Нет? – мать негромко ахнула. – Почему?

– Не возьму на себя обязательств, которых не смогу выполнить.

– Как это понять?

– Не влезу в долги, которых никак не смогу выплатить.

– Почему не сможешь? Этот арест просто какая‑то формальность, он временный, это знают все!

– Вот как? Я не знаю.

– Но, Генри, счет за продукты! Ты не уверен, что сможешь оплатить счет за продукты при своих миллионах?

– Я не буду обманывать бакалейщика, делая вид, что эти миллионы принадлежат мне.

– О чем ты говоришь? Кому они принадлежат?

– Никому.

– Как это понять?

– Мама, думаю, ты понимаешь меня полностью. Думаю, поняла это раньше меня. Ничто никому не принадлежит. Это то, что вы одобряли и во что верили годы. Вы хотели, чтобы я был связан. Я связан. Теперь уже поздно что‑то менять.

– Ты хочешь, чтобы твои политические идеи…

Она увидела выражение его лица и резко умолкла. Лилиан сидела, уставясь в пол, словно боялась поднять взгляд в эту минуту. Филипп похрустывал суставами пальцев.

Мать взглянула на Риардена и прошептала:

– Не бросай нас, Генри, – какая‑то нотка жизни в ее словах сказала ему, что истинная причина открывается. – Времена сейчас ужасные, и мы боимся. Это правда, Генри, боимся, потому что ты отвернулся от нас. Я имею в виду не только счет за продукты, но это признак, – год назад ты не допустил бы такого. Теперь… теперь тебе все равно, – она сделала выжидательную паузу. – Это так?

– Да, так.

– Что ж… что ж, это наша вина. Вот что я хотела сказать тебе: мы знаем, что виноваты. Мы плохо обходились с тобой все эти годы. Были несправедливы к тебе, заставляли тебя страдать, использовали тебя и не благодарили. Мы виноваты, Генри, мы согрешили перед тобой и признаемся в этом. Что еще можно сказать теперь? Найдешь ты в душе силы простить нас?

– Какого поступка ты от меня хочешь? – спросил Риарден ясным, ровным голосом, будто на деловом совещании.

– Не знаю! Кто я, чтобы знать? Но сейчас я говорю не об этом. Не о поступках, только о чувствах. Я прошу тебя о чувстве, Генри, только о чувстве, даже если мы не заслуживаем его. Ты щедрый и сильный. Забудешь прошлое, Генри? Простишь нас?

Ужас в глазах матери был неподдельным. Год назад Риарден сказал бы себе, что это ее способ заглаживать вину, подавил бы отвращение к ее словам, в которых он находил только туман бессмыслицы. Он заставил бы себя придать им смысл, пусть даже ничего не понимая, приписал бы им добродетель искренности в ее представлении, даже если бы это не совпадало с его представлением. Но он уже перестал считаться с какими бы то ни было представлениями, кроме собственных.

– Простишь ты нас?

– Мама, лучше не говорить об этом. Не проси объяснить, почему. Думаю, ты знаешь это не хуже меня. Если тебе нужно, чтобы я что‑то сделал, скажи. Больше обсуждать нечего.

– Но я не понимаю тебя! Не понимаю! Я позвала тебя именно для этого – попросить прощения! Ты отказываешься ответить?

– Хорошо. Что будет означать мое прощение?

– А?

– Я спросил, что оно будет означать?

Мать удивленно развела руками, словно это было самоочевидно.

– Ну, как же, оно… оно облегчит нам душу.

– Изменит оно прошлое?

– Нам облегчит душу знание, что ты простил нас.

– Хочешь, чтобы я делал вид, будто прошлого не существовало?

– О, господи, Генри, неужели не понимаешь? Мы только хотим знать, что ты… что ты чувствуешь какую‑то заботу о нас.

– Я ее не чувствую. Хочешь, чтобы я притворялся?

– Но я и прошу о том, чтобы ты ее чувствовал.

– На каком основании?

– Основании?

– В обмен на что?

– Генри, Генри, мы говорим не о бизнесе, не о тоннах стали и банковских счетах, речь идет о чувстве, а ты говоришь, как торговец!

– Я и есть торговец.

То, что он увидел в ее глазах, было ужасом, не беспомощным ужасом старания и неспособности понять, а ужасом приближения к той грани, где избежать понимания будет уже невозможно.

– Послушай, Генри, – торопливо сказал Филипп, – мама не понимает таких вещей. Мы не знаем, как к тебе обращаться. Мы не говорим на твоем языке.

– Я не говорю на вашем.

– Она хочет сказать, что мы извиняемся. Мы очень сожалеем, что обижали тебя. Ты думаешь, мы не расплачиваемся за свое поведение, но это не так. Нас мучает раскаяние.

Страдание в лице Филиппа было неподдельным. Год назад Риарден пожалел бы его. Но теперь Хэнк понимал, что они удерживали его только за счет его нежелания обижать их, его боязни причинить им страдание. Больше он не боялся этого.

– Мы извиняемся, Генри. Мы знаем, что причиняли тебе боль. Мы хотели бы искупить свою вину. Но что можем поделать? Прошлое есть прошлое. Мы не в силах его изменить.

– Я тоже.

– Ты можешь принять наше раскаяние, – сказала безжизненным от осторожности голосом Лилиан. – Теперь мне от тебя нет никаких выгод. Хочу только сказать тебе, что бы я ни сделала, сделала потому, что любила тебя.

Риарден отвернулся, не ответив.

– Генри! – воскликнула мать. – Что произошло с тобой? Что тебя так изменило? Ты кажешься уже не человеком! Все требуешь ответов, хотя их у нас нет. Побиваешь нас логикой, но что значит логика в такое время? Что значит логика, когда люди страдают?

– Мы ничего не можем поделать! – выкрикнул Филипп.

– Мы в твоей власти, – сказала Лилиан.

Они бросали свои мольбы в его недоступное для просьб лицо.

Они не знали – и их паника была концом усилий избежать этого знания, – что его беспощадное чувство справедливости, которое одно давало им власть над ним, заставляло его принимать любую кару и толковать любое сомнение в их пользу, теперь обернулось против них. Та сила, которая делала его терпимым, теперь сделала его безжалостным, и справедливость, способная прощать множество ошибок, сделанных по незнанию, не простит и одного сознательно причиненного зла.

– Генри, ты не понимаешь нас? – умоляющим тоном спросила мать.

– Понимаю, – ответил он спокойно.

Она отвернулась, избегая ясности его глаз.

– Тебе все равно, что будет с нами?

– Да.

– Неужели ты не человек? – от гнева ее голос стал пронзительным. – Неужели ты совершенно не способен любить? Я стараюсь коснуться твоего сердца, а не разума! О любви не спорят, не рассуждают и не торгуются! Ее нужно дарить! Чувствовать! О, господи, Генри, неужели ты не можешь чувствовать, не думая?

– Никогда не мог.

Через минуту голос ее вновь стал негромким, монотонным:

– Мы не так умны, как ты, не так сильны. Если грешили и ошибались, то потому, что мы беспомощны. Ты необходим нам, ты – все, что у нас есть, а мы теряем тебя и боимся. Времена сейчас ужасные и становятся все хуже, люди перепуганы до смерти, перепуганы, слепы и не знают, что делать. Как нам выжить, если ты нас бросишь? Мы маленькие и слабые, нас унесет, как щепки, этот поток ужаса, заливающий весь мир. Может быть, в этом есть доля нашей вины, может, мы помогли вызвать этот ужас, не сознавая, что делаем, но что сделано, то сделано, остановить его теперь мы не можем. Если ты покинешь нас, нам конец. Если исчезнешь, как все эти люди, которые…

Умолкнуть ее заставил не какой‑то звук, лишь движение бровей, краткое быстрое движение родинки на щеке. Потом они увидели, что он улыбается; характер улыбки был самым ужасающим из ответов.

– Так вот чего вы боитесь, – неторопливо произнес он.

– Ты не можешь бросить дело! – завопила мать в слепой панике. – Не можешь бросить теперь. Мог бы в прошлом году, но не теперь! Не сейчас! Не можешь стать дезертиром, потому что теперь они отыграются на твоей семье! Захватят все, оставят нас без гроша, вынудят голодать, они…

– Замолчите! – крикнула Лилиан, способная лучше остальных читать сигналы опасности в лице Риардена.

На его лице сохранялись следы улыбки, и они понимали, что он больше не видит их, но были не в силах понять, почему в его улыбке – страдание и почти мечтательное желание, почему он смотрит в другой конец комнаты, на нишу дальнего окна.

Риарден видел изящно вылепленное лицо, остающееся сдержанным под потоком его оскорблений, слышал голос, спокойно сказавший ему здесь, в этой комнате: «Я хотел предостеречь вас против греха прощения». «Ты, знавший это тогда…» – подумал Риарден, но не закончил мысленной фразы, оборвал ее горестной, кривой улыбкой, так как знал, что собирался произнести: «Ты, знавший это тогда, прости меня».

«Вот в чем, – думал он, глядя на свою семью, – суть их просьб о милосердии, логика тех чувств, которые они так добродетельно именовали нелогичными. Вот в чем простая, грубая сущность всех, кто утверждает, что способен чувствовать, не думая, и ставить милосердие выше справедливости. Они знали, чего бояться, они поняли и назвали раньше, чем я, единственный оставшийся мне путь освобождения; безнадежность моего положения как промышленника, тщетность моей борьбы, невыносимое бремя, которое вот‑вот навалится и раздавит меня; поняли, что разум, справедливость, самосохранение указывают мне единственный путь – бросить все и скрыться. Однако они хотели удержать меня, оставить в этой жертвенной печи, хотели, чтобы я позволил им дожрать себя во имя милосердия, прощения и братско‑каннибальской любви».

– Мама, если ты еще хочешь, чтобы я это объяснил, – очень спокойно заговорил он, – если все еще надеешься, что у меня не хватит жестокости назвать то, чего вы якобы не знали, то в вашей идее прощения порочно вот что. Вы сожалеете, что причиняли мне боль, и в виде искупления своей вины просите, чтобы я принес себя в жертву.

– Логика! – завопила мать. – Опять ты со своей проклятой логикой! Нам нужна жалость, жалость, а не логика!

Риарден поднялся.

– Постой! Не уходи! Генри, не покидай нас! Не обрекай на гибель! Какие ни есть, мы люди! Мы хотим жить!

– Да нет, – начал он в спокойном удивлении и, когда эта мысль сформировалась полностью, закончил в спокойном ужасе, – не думаю, что хотите. Если бы хотели, вы знали бы, как ценить меня.

Лицо Филиппа, словно в безмолвном подтверждении этих слов, постепенно приняло выражение, которое должно было представлять насмешливую улыбку, однако в нем были только злоба и страх.

– Ты не сможешь бросить все и скрыться, – сказал он. – Скрыться без денег нельзя.

Эта фраза как будто бы попала в цель; Риарден замер, потом усмехнулся.

– Спасибо, Филипп, – сказал он.

– А?

Филипп нервозно передернулся в замешательстве.

– Так вот в чем причина ордера на арест. Вот чего боятся твои друзья. Я знал, что они готовят мне сегодня какую‑то ловушку. Но не знал, что арест задуман как средство помешать моему побегу, – Риарден с удивлением взглянул на мать. – Так вот для чего тебе понадобилось видеть меня сегодня, перед совещанием в Нью‑Йорке.

– Мать не знала этого! – крикнул Филипп, потом спохватился и закричал еще громче: – Я не понимаю, о чем ты говоришь! Я ничего не сказал! Я не говорил этого!

– Не беспокойся, жалкая вошь, я не скажу твоим друзьям, что ты проговорился. И если вы пытались…

Риарден не договорил. Он поглядел на три лица перед собой и завершил фразу неожиданной улыбкой: в ней были скука, жалость, невыносимое отвращение. Он видел окончательное противоречие, комичную нелепость в конце игры иррационалистов: вашингтонцы надеялись удержать его, поручив этой тройке сыграть роль заложников.

– Ты считаешь себя совершенно безупречным, не так ли? – этот неожиданный крик издала Лилиан. Она вскочила и преградила ему выход; лицо ее было искажено. Риарден видел его таким лишь раз, в то утро, когда она узнала имя его любовницы. – Ты совершенно безупречен! Ты очень гордишься собой! Так вот, мне есть, что сказать тебе!

Лилиан выглядела так, словно до этой минуты не верила, что ее игра проиграна. Выражение ее лица подействовало на Риардена как замкнувший цепь щелчок выключателя, и он с неожиданной ясностью понял, в чем заключалась ее игра и почему она вышла за него замуж. «Если избрать человека постоянным центром своих забот и средоточием взгляда на жизнь значит любить, – подумал он, – тогда правда, что она любила меня. Но если для меня любовь была празднованием своей сущности и жизни, то для тех, кто ненавидит себя и ненавидит жизнь, стремление к уничтожению представляет собой единственную форму и эквивалент любви. Лилиан избрала меня за мои лучшие качества, за силу, уверенность, гордость, избрала, как избирают объект любви, как символ жизненной силы человека, но целью ее было уничтожение этой силы».

Риарден мысленно видел тех людей такими, как во время их первой встречи. Он, человек бурной энергии и страстных амбиций, человек успеха, сияющий пламенем своих достижений, оказался среди той претенциозной золы, которая именовала себя интеллектуальной элитой, выгоревших остатков неусвоенной культуры, питавшихся отсветом разума других людей, провозглашавших свое отрицание разума как единственную претензию на исключительность, стремление править миром как единственную страсть. И она, непрошеная поклонница этой элиты, перенявшая у этих людей банальную усмешку как единственную реакцию на Вселенную, считавшая бессилие достоинством и пустоту добродетелью, видела в нем, не знающем об их ненависти, простодушно презирающем их позерство, опасность их миру, угрозу, вызов, укор.

Страсть, побуждающая других покорять империи, превратилась в ее ограниченности в страсть власти над ним. Она поставила себе целью разорить его, словно неспособная достичь его достоинств могла возвыситься над ними, уничтожив их, словно мера его величия тогда перешла бы к ней. «Как будто, – подумал с содроганием Риарден, – разбивший статую вандал более велик, чем создавший ее скульптор, как будто убийца ребенка более велик, чем родившая его мать».

Он вспомнил ее язвительные насмешки над его работой, заводами, металлом, успехом. Риарден вспомнил ее желание хоть однажды увидеть его пьяным, ее попытки толкнуть его к супружеской измене, ее радость при мысли, что он опустился до романа на стороне, ее ужас, когда она поняла, что этот роман был возвышением, а не падением. Цель ее атаки, которую он находил непостижимой, была постоянной и ясной, – она хотела уничтожить его чувство самоуважения, понимая, что человек, потерявший достоинство, подвластен чьей угодно воле. Она старалась нарушить его моральную чистоту, хотела разрушить его нравственные устои ядовитым чувством вины, словно, если бы он нравственно пал, его порочность дала ей право быть порочной самой.

Руководствуясь той же целью, тем же мотивом, какие заставляли других плести сложные философские системы, чтобы уничтожить поколения, установить диктатуру для уничтожения страны, она, не обладая никаким оружием, кроме женственности, поставила себе задачей уничтожить одного человека. «У вас кодекс жизни, – вспомнил он слова своего молодого пропавшего учителя, – тогда какой же у них?»

– Мне есть что сказать тебе! – воскликнула Лилиан с той бессильной яростью, когда хочется, чтобы слова были кастетом. – Ты очень гордишься собой, не так ли? Ты очень гордишься своим именем! Сталь Риардена, металл Риардена, жена Риардена! И это была я, не так ли? Миссис Риарден! Миссис Генри Риарден! – звуки, которые она теперь издавала, походили на кудахтанье, представляли собой до неузнаваемости искаженный смех. – Так вот, думаю, тебе приятно будет узнать, что твоей женой обладал другой мужчина! Я была неверна тебе, слышишь? Я изменила тебе не с каким‑то замечательным, благородным любовником, а с паршивой вошью, с Джимом Таггертом! Три месяца назад! До развода! Пока еще была твоей женой!

Риарден слушал, словно ученый, изучающий предмет, не имеющий никакой личной значимости. «Вот, – подумал он, – окончательный результат кредо коллективной взаимозависимости, кредо отрицания личности, собственности, факта: веры, что нравственное достоинство одного зависит от поступков другого».

– Я была неверна тебе! Слышишь, безупречный пуританин? Я спала с Джимом Таггертом, безупречный герой! Ты не слышишь меня?.. Не слышишь меня?.. Не…

Риарден смотрел на нее, словно на незнакомую женщину, подошедшую к нему на улице с личными признаниями, во взгляде его читалось: «Зачем говорить это мне?»

Голос ее оборвался. Риарден не знал, каким может быть крушение личности; но знал, что видит крушение Лилиан. Он видел это в том, как обмякло ее лицо, как расслабились его черты, словно их ничто не соединяло, видел в глазах, невидящих, но глядящих, глядящих внутрь, где таился такой ужас, какого не может вызвать ни одна внешняя угроза. Это был взгляд не теряющей разум личности, это был взгляд разумного существа, видящего свое полное поражение и вместе с тем впервые увидевшего свою сущность, взгляд личности, наконец‑то увидевшей, что после многих лет проповеди несуществования достигла его.

Риарден пошел к выходу. Мать остановила его у двери, схватив за руку. С видом упрямого замешательства, с последней попыткой самообмана она плачуще простонала тоном раздраженного упрека:

– Ты в самом деле не способен прощать?

– Да, мама, – ответил он. – Не способен. Я бы простил прошлое, если бы вы сегодня убеждали меня бросить дело и скрыться.

Снаружи Риардена встретили холодный ветер, плотно прижавший пальто к его телу, словно объятье, зеленый простор у подножья холма и ясное, меркнущее небо. И подобно двум закатам, завершающим день, на западе краснело прямой, недвижной полосой зарево солнца, а на востоке дышащая красная полоса представляла собой зарево его завода.

Когда он ехал в Нью‑Йорк, ощущение руля в руках и струящегося навстречу ровного шоссе действовало на него странно ободряюще. Он испытывал чувство предельной четкости и расслабленности, чувство действия без напряжения, казавшееся необъяснимо юношеским, и это ощущение походило на простой, удивленный вопрос: «А зачем действовать как‑то по‑другому?»

Когда на горизонте появился Нью‑Йорк, Риардену показалось, что он обладает какой‑то светлой ясностью, хотя очертаний его на таком расстоянии было не разглядеть, ясностью, вызванной словно бы исходящим от него самого светом. Он смотрел на громадный город, не думая о том, что из него сделали другие, для него это был не город гангстеров, попрошаек, отверженных и проституток, Нью‑Йорк был величайшим промышленным достижением в истории человека, а все остальное ничего не значило. Во взгляде Риардена на Нью‑Йорк было чувство духовного сродства с этим городом, и он не мог насмотреться на него, словно видел в первый раз или в последний.

Риарден постоял в тихом коридоре отеля «Уэйн‑Фолкленд» перед дверью номера, в который нужно было войти; ему потребовалось немалое усилие, чтобы поднять руку и постучать; когда‑то этот номер занимал Франсиско д’Анкония. По гостиной с бархатными драпировками и голыми полированными столами плавал сигаретный дым. В этой комнате с дорогой мебелью и безо всяких личных вещей царила атмосфера унылой роскоши, подобающей для кратковременного пребывания, такая же гнетущая, как атмосфера ночлежки. Когда он вошел, в дыму поднялись пятеро: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, Джеймс Таггерт, доктор Флойд Феррис и худощавый, сутулый человек, похожий на хитрого теннисиста, представился он как Тинки Холлоуэй.

– Ну, хорошо, – сказал Риарден, обрывая приветствия, улыбки, предложения выпить и высказывания о критическом положении в стране, – чего вы хотели?

– Мы здесь как ваши друзья, мистер Риарден, – сказал Тинки Холлоуэй, – только как ваши друзья, собравшиеся неофициально поговорить о более тесном взаимодействии.

– Мы хотим воспользоваться вашими выдающимися способностями, – сказал Лоусон, – и вашим профессиональным советом относительно проблем промышленности страны.

– Люди вроде вас нужны в Вашингтоне, – сказал доктор Феррис. – Вам нет нужды так долго оставаться посторонним, когда ваш голос нужен на самом верху национального руководства.

«Противно то, – подумал Риарден, – что эти речи – всего лишь наполовину ложь; другая половина в их истерично‑настойчивом тоне представляет собой невысказанное желание как‑то представить это полной правдой».

– Чего вы хотели? – снова спросил он.

– Ну как… послушать вас, мистер Риарден, – ответил Уэсли Моуч с испуганной улыбкой, улыбка была нарочитой, страх подлинным. – Мы… мы хотим узнать ваше мнение о национальном промышленном кризисе.

– Мне нечего сказать.

– Но, мистер Риарден, – подал голос доктор Феррис, – мы хотим только возможности сотрудничать с вами.

– Я уже однажды сказал во всеуслышание, что не сотрудничаю под дулом пистолета.

– Не могли бы мы зарыть томагавк в такое время? – умоляюще спросил Лоусон.

– То есть пистолет? Действуйте.

– Что?

– Пистолет держите вы. Заройте его, если сможете.

– Это… это просто оборот речи, – объяснил, хлопая глазами, Лоусон. – я выражался образно.

– Я нет.

– Неужели мы не можем объединиться в интересах страны в такое критическое время? – спросил доктор Феррис. – Неужели мы не можем пренебречь нашими расхождениями во взглядах? Мы готовы пойти с вами на компромисс. Если вас не устраивает какой‑то аспект нашей политики, скажите, мы издадим директиву…

– Кончайте, ребята. Я приехал не затем, чтобы помогать вам делать вид, будто мое положение лучше, чем на самом деле, и что между нами возможен какой‑то компромисс. Перейдем к делу. Вы приготовили какой‑то новый капкан для сталелитейной промышленности. Какой?

– Собственно говоря, – сказал Моуч, – у нас есть для обсуждения жизненно важный вопрос относительно сталелитейной промышленности, но… но как вы выражаетесь, мистер Риарден!

– Мы не ставим на вас никаких капканов, – сказал Холлоуэй, – и пригласили вас сюда, чтобы обсудить этот вопрос с вами.

– Я приехал за распоряжениями. Отдавайте их.

– Но, мистер Риарден, мы не согласны с таким взглядом. Мы не хотим отдавать вам распоряжений. Нам нужно ваше добровольное согласие.

Риарден улыбнулся.

– Знаю.

– Знаете? – начал было оживленно Холлоуэй, но что‑то в улыбке Риардена заставило его сменить тон на неуверенный. – Ну что ж, тогда…

– И ты, приятель, – сказал Риарден, – знаешь, что это портит вашу игру, портит роковым образом. А теперь скажите, какой камень вы так старательно прячете за пазухой, или мне ехать домой?

– Нет, нет, мистер Риарден! – воскликнул Лоусон, торопливо взглянув на часы. – Вам нельзя сейчас уезжать! То есть не нужно уезжать, не выслушав то, что мы скажем.

– Ну так говорите.

Риарден увидел, что они переглядываются. Уэсли Моуч, казалось, боялся обращаться к нему; на его лице появилось раздраженно‑упрямое выражение, напоминающее приказ остальным выдвигаться вперед; как бы ни были они компетентны для решения участи сталелитейной промышленности, их привезли сюда для поддержки Моуча в разговоре.

Риардену стало любопытно, зачем здесь Таггерт; Джеймс сидел в угрюмом молчании, то и дело прикладывался к стакану и ни разу не взглянул в его сторону.

– Мы разработали план, – с наигранной оживленностью заговорил доктор Феррис, – который разрешит проблемы сталелитейной промышленности и встретит ваше полное одобрение как мера, обеспечивающая общее благо и вместе с тем защищающая ваши интересы и гарантирующая вашу безопасность в…

– Не пытайтесь угадать, что я подумаю. Дайте мне факты.

– План этот хороший, разумный, справедливый и…

– Не нужно мне ваших оценок. Давайте факты.

– Это план, который…

Доктор Феррис умолк; привычку называть факты он утратил.

– По этому плану, – сказал Уэсли Моуч, – мы дадим промышленности пятипроцентное повышение цены на сталь.

И замолчал с торжествующим видом.

Риарден не произнес ни слова.

– Разумеется, потребуются кое‑какие незначительные урегулирования, – беззаботно, словно входя на пустой теннисный корт, заговорил Холлоуэй. – Какое‑то повышение цен будет дозволено поставщикам железной руды, ну, процента три от силы, с учетом возросших трудностей, с которыми кое‑кто, например мистер Ларкин из Миннесоты, столкнется теперь. У них возрастут транспортные расходы, так как руду придется перевозить на грузовиках, поскольку мистеру Джеймсу Таггерту пришлось пожертвовать миннесотским отделением железной дороги ради общего блага. И разумеется, железным дорогам страны будет дозволено повысить тарифы грузовых перевозок примерно на семь процентов, учитывая весьма существенную необходимость в…

Холлоуэй остановился, словно оживленный игрок, внезапно обнаруживший, что никто не отвечает на его подачи.

– Но увеличения зарплаты не будет, – торопливо заговорил доктор Феррис. – Один из существенных пунктов нашего плана заключается в том, что мы не позволим увеличивать зарплату рабочим‑сталелитейщикам, несмотря на их настойчивые требования. Мы хотим быть справедливыми к вам, мистер Риарден, и защитить ваши интересы даже под угрозой общественного возмущения и негодования.

– Разумеется, если мы хотим, чтобы рабочие понесли убытки, – заговорил Лоусон, – мы должны показать им, что и управленцы тоже несут определенные убытки ради блага страны. Настроение рабочих в сталелитейной промышленности сейчас очень напряженное, мистер Риарден, взрывоопасное, и чтобы защитить вас от… от…

Он не договорил.

– Ну, ну? – приободрил его Риарден. – От?

– От возможного… насилия, необходимы определенные меры, которые… Послушай, Джим, – неожиданно обратился он к Таггерту, – может, объяснишь это мистеру Риардену как собрату‑промышленнику?

– Что ж, кто‑то должен поддерживать железные дороги, – угрюмо заговорил Таггерт, не глядя на него. – Железные дороги нужны стране, и кто‑то должен помочь нам нести бремя, если мы не повысим тарифы грузоперевозок…

– Нет, нет, нет! – резко перебил его Уэсли Моуч. – Расскажи мистеру Риардену, как действует план объединения железных дорог.

– Ну, план действует очень успешно, – вяло заговорил Таггерт, – правда, элемент времени не поддается полному контролю. Должно пройти какое‑то время прежде, чем наша совместная работа вновь поставит на ноги все железные дороги в стране. Этот план, могу вас заверить, будет действовать также успешно в любой отрасли.

– Не сомневаюсь, – сказал Риарден и обратился к Моучу: – Зачем вы просите эту марионетку отнимать у меня время? Какое отношение ко мне имеет план объединения железных дорог?

– Но, мистер Риарден, – воскликнул Моуч с отчаянной бодростью, – это образец, которому нужно следовать! Вот что мы пригласили вас обсудить!

– Что?

– План объединения сталелитейных заводов!

Наступила минута тишины, слышно было лишь переводимое дыхание.

Риарден сидел, глядя на собравшихся как будто с интересом.

– Учитывая критическое положение сталелитейной промышленности, – заговорил Моуч с внезапной поспешностью, словно не давая себе времени понять, что беспокоит его во взгляде Риардена, – поскольку сталь представляет собой чрезвычайно важный товар, основу всей нашей промышленной структуры, нужно принять решительные меры, чтобы сохранить сталелитейные предприятия страны, – на этом его ораторский порыв иссяк. – С этой точки зрения наш план… наш план…

– Наш план, в сущности, очень прост, – заговорил Тинки Холлоуэй, силясь доказать это наигранной простотой тона. – Мы снимаем все ограничения с объемов производства, каждая компания будет производить столько стали, сколько сможет. Но чтобы избежать разорения и ожесточенной конкуренции, все компании будут вкладывать валовой доход в общий пул, который станет именоваться Объединенным сталелитейным пулом, руководить им будет специальное правление. В конце года оно будет распределять эти доходы, подсчитав общий выпуск стали в стране и разделив его на количество мартеновских печей. Таким образом будет выведен средний показатель, справедливый для всех, и каждая компания будет получать деньги по потребностям. Главная потребность – сохранение печей, поэтому каждая компания будет получать деньги в зависимости от их количества.

Он умолк, подождал, потом добавил: – Вот такой у нас план, мистер Риарден, – не получив ответа, продолжил: – Конечно, нужно будет убрать кое‑какие огрехи, но… но план таков.

Какой бы реакции они ни ожидали, она была не той, какую увидели. Риарден откинулся на спинку кресла, взгляд его был внимательным, но устремленным в пространство, словно он смотрел в далекую даль, потом спросил с какой‑то странной, бесстрастной насмешкой:

– Ребята, скажите мне одну вещь: на что вы рассчитываете?

Он знал, что они поняли, заметил тот упорно‑уклончивый взгляд, который раньше считал взглядом лжеца, обманывающего жертву, но теперь понимал, что дело обстоит хуже: это был взгляд людей, обманывающих свою совесть. Они не ответили. Молчали, словно старались не заставить его забыть свой вопрос, а заставить себя забыть, что его слышали.

– Это надежный, практичный план! – неожиданно произнес Джеймс Таггерт с внезапной гневной ноткой одушевления в голове. – Он будет действовать! Должен действовать! Мы хотим, чтобы он действовал!

Ему никто не ответил.

– Мистер Риарден… – робко произнес Холлоуэй.

– Ну что ж, давайте разберемся, – заговорил Риарден. – «Ассошиэйтед Стил» Оррена Бойля принадлежит шестьдесят печей, треть из них бездействует, остальные производят в среднем по триста тонн стали в день. У меня их двадцать, они работают на полную мощность, производят по семьсот пятьдесят тонн риарден‑металла в день. Итак, у нас восемьдесят «объединенных» мартенов с «объединенным» выпуском двадцати семи тысяч тонн, в среднем триста тридцать семь с половиной тонн на печь. Каждый день в году я, производя пятнадцать тысяч тонн, буду получать деньги за шесть тысяч семьсот пятьдесят тонн. Не будем принимать во внимание других членов пула, они не изменят масштаба, только опустят средний показатель еще ниже, большинство их работает еще хуже, чем Бойль, никто не производит столько стали, сколько я. Как долго, по‑вашему, я просуществую при вашем плане?

Ответа не последовало, потом Лоусон неожиданно выкрикнул в безрассудном, праведном гневе:

– Во время национальной опасности ваш долг – служить, страдать, трудиться для спасения страны!

– Не понимаю, как перекачивание моих денег в карман Бойля спасет страну?

– Вы должны идти на определенные жертвы ради общего блага!

– Не понимаю, почему благо Бойля более «общее», чем мое.

– О, проблема вовсе не в мистере Бойле! Она гораздо шире одного лица. Это вопрос сохранения природных ресурсов, таких как заводы, и спасения всей промышленности страны. Мы не можем допустить краха такого крупного предприятия, как у мистера Бойля. Оно нужно стране.

– Думаю, – неторопливо произнес Риарден, – что я гораздо больше нужен стране, чем мистер Бойль.

– Ну, конечно! – воскликнул Лоусон в порыве воодушевления. – Вы нужны стране, мистер Риарден! Вы сознаете это, так ведь?

Но алчная радость Лоусона любимому догмату самопожертвования вдруг угасла при звуке голоса Риардена, холодного голоса торговца:

– Сознаю.

– Дело касается не одного Бойля, – умоляющим тоном произнес Холлоуэй.

– Экономика страны не сможет вынести серьезных изменений. У Бойля тысячи рабочих, поставщиков, покупателей. Что будет с ними, если «Ассошиэйтед Стил» обанкротится?

– Что будет с тысячами моих рабочих, поставщиков, покупателей, если обанкрочусь я?

– Вы, мистер Риарден? – удивленно произнес Холлоуэй. – Но вы самый богатый, осмотрительный и сильный промышленник страны в настоящее время!

– А как насчет будущего времени?

– Что?

– Как долго я смогу работать в убыток себе?

– О, мистер Риарден, я в вас полностью верю!

– К черту вашу веру! Как долго?

– Вы справитесь!

– Каким образом?

Ответа не последовало.

– Мы не можем теоретизировать о будущем, – воскликнул Уэсли Моуч, – когда нужно избежать надвигающейся национальной катастрофы! Мы должны спасать экономику страны! Должны что‑то делать! – невозмутимый вопросительный взгляд Риардена заставил его забыть об осторожности. – Если вам это не нравится, можете предложить лучшее решение?

– Разумеется, – с готовностью ответил Риарден. – Если вам нужна продукция, тогда уйдите с дороги, снимите все свои чертовы ограничения, дайте Оррену Бойлю разориться, дайте мне купить «Ассошиэйтед Стил», и я буду выплавлять тысячу тонн в день на каждом из ее шестидесяти мартенов.

– О, но… но мы не можем! – ужаснулся Моуч. – Это будет монополия!

Риарден усмехнулся.

– Хорошо, – бесстрастно сказал он, – тогда пусть эту компанию купит директор моего завода. Он будет лучше справляться с делом, чем Бойль.

– О, но это было бы позволением сильному взять верх над слабым! Мы не можем на это пойти!

– Тогда не говорите о спасении экономики.

– Мы только хотели…

Моуч не договорил.

– Вы только хотели продукции без людей, способных производить, так?

– Это… это теория. Просто теоретическая крайность. Мы хотим только временного урегулирования.

– Вы ведете эти временные урегулирования много лет. Не видите, что время у вас кончилось?

– Это просто тео…

Он оборвал фразу на полуслове.

– Теперь послушайте, – сдержанно заговорил Холлоуэй, – нельзя сказать, что мистер Бойль такой уж… слабый. Это очень способный человек. Просто он потерпел несколько досадных неудач, тут от него ничего не зависело. Он вложил крупные суммы в проникнутый духом гражданственности проект для помощи слаборазвитым странам Южной Америки, и эта катастрофа с медью нанесла ему серьезный финансовый удар. Поэтому Бойлю нужно лишь дать возможность оправиться, помочь ликвидировать кассовый разрыв, оказать небольшую поддержку, и все. Нам нужно только справедливо уравнять убытки, а потом все оправятся и будут преуспевать.

– Вы уравниваете убытки уже больше ста… уже тысячу лет, – неторопливо произнес Риарден. – Неужели не видите, что дошли до конца дороги?

– Это просто теория! – рявкнул Моуч.

Риарден улыбнулся.

– Вашу практику я знаю, – негромко сказал он. – А вот вашу теорию никак не могу понять.

Он осознавал, что за кулисами этого плана крылся Оррен Бойль; понимал, что работа сложного механизма, приводимого в действие связями, угрозами, нажимом, шантажом, – механизма, напоминающего неисправную счетную машину, постоянно выдающую случайные результаты, невзначай свелась к нажиму Бойля на этих людей с требованием вырвать для него эту последнюю добычу. Он понимал также, что Бойль не причина этого плана и не его основа, что Бойль лишь случайный пассажир, а не строитель адской машины, которая погубила мир, что сделал ее возможной не Бойль и никто из людей в этой комнате. Они тоже были пассажирами этой машины без водителя, дрожащими попутчиками, знающими, что их автомобиль скоро рухнет в бездну. И не любовь к Бойлю и не страх перед ним заставляли их держаться такого курса и мчаться навстречу гибели. Нечто иное, некий безымянный элемент, который они знали и скрывали от себя, представляющий собой не мысль и не надежду, а нечто такое, что он определял только как взгляд, хитрый взгляд, говорящий: «Я смогу вывернуться». «Почему? – подумал Риарден. – Почему они думают, что смогут?»

– Мы не можем позволять себе теоретизировать! – воскликнул Уэсли Моуч. – Мы должны действовать!

– Что ж, в таком случае предложу вам другое решение. Почему бы вам не забрать мой завод и не покончить с этим?

Это предложение вызвало у них неподдельный ужас.

– О нет! – ахнул Моуч.

– Даже думать об этом не хотим! – воскликнул Холлоуэй.

– Мы за свободное предпринимательство! – прокричал доктор Феррис.

– Мы не хотим вредить вам! – заверил Лоусон. – Мы ваши друзья, мистер Риарден. Неужели мы не можем сотрудничать? Мы ваши друзья.

В дальнем углу комнаты стоял стол с телефоном, скорее всего, те же стол и аппарат. И Риардену неожиданно показалось, что он видит человека, судорожно склонившегося над телефоном, того человека, который тогда знал то, что он, Риарден, начал теперь понимать, человека, боровшегося с собой, чтобы отказать ему в просьбе, в какой он теперь отказывал нынешним съемщикам номера. Он видел конец той борьбы, видел измученное, поднятое к нему лицо, слышал отчаянный голос, твердо говорящий: «Мистер Риарден, клянусь… женщиной, которую люблю… что я ваш друг».

Вот этот поступок он тогда назвал изменой, вот этого человека отверг для того, чтобы служить сидевшим теперь перед ним людям. «Кто же в таком случае был изменником?» – подумал Риарден почти без чувства, без права чувствовать, ничего не сознавая, кроме некоей торжественно благоговейной ясности. Кто дал нынешним съемщикам средства, чтобы снимать этот номер? Кем он пожертвовал и ради кого?

– Мистер Риарден! – простонал Лоусон. – В чем дело?

Он повернулся, увидел, что Лоусон смотрит на него со страхом, и догадался, какое выражение тот видел на его лице.

– Мы не хотим конфисковывать ваш завод! – воскликнул Моуч.

– Мы не хотим лишать вас собственности! – поддержал доктор Феррис. – Вы не понимаете нас!

– Начинаю понимать.

«Год назад, – подумал Риарден, – они бы меня застрелили; два года назад конфисковали бы мою собственность; несколько поколений назад люди такого типа могли позволить себе роскошь убийства и экспроприации, безопасность притворства перед собой и своими жертвами, что их единственной целью является материальный грабеж. Но их время кончается, другие жертвы скрылись раньше, чем предсказывал любой исторический график, и они, грабители, остались лицом к лицу с неприкрытой реальностью своей цели».

– Послушайте, ребята, – устало сказал он, – я знаю, чего вам хочется. Вы хотите, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. А я хочу знать только одно: почему вы думаете, что это возможно?

– Не понимаю, о чем вы, – оскорбленным тоном заявил Моуч. – Мы сказали, что ваш завод нам не нужен.

– Ладно, выражусь определеннее: вы хотите и уничтожить меня, и сохранить. Как собираетесь это сделать?

– Не понимаю, как вы можете так говорить, мы ведь дали все возможные заверения, что считаем вас неоценимо важным для страны, для сталелитейной промышленности, для…

– Я вам верю. И это усложняет загадку. Вы считаете меня неоценимо важным для страны? Черт, вы считаете меня неоценимо важным даже для собственных шкур. Вы дрожите, так как знаете, что спасти ваши жизни могу только я, больше никого не осталось, и знаете, что времени осталось в обрез. И все‑таки предлагаете план моего уничтожения, план, не оставляющий никаких лазеек или обходных путей, требующий с идиотской грубостью, чтобы я работал себе в убыток, чтобы я получал за каждую тонну стали меньше, чем сто́ит ее производство, чтобы я тратил на вас остатки своего состояния, пока мы все не начнем голодать. Такое отсутствие логики немыслимо ни для человека, ни для грабителя. В своих интересах – не будем говорить о моих или национальных – вы должны на что‑то рассчитывать. На что?

Риарден увидел у них взгляд «я смогу вывернуться», странный взгляд, казавшийся скрытным и вместе с тем возмущенным, словно это он скрывал от них какой‑то секрет.

– Не понимаю, почему вы так пораженчески смотрите на положение, – угрюмо сказал Моуч.

– Пораженчески? Вы всерьез полагаете, что я смогу остаться в деле при вашем плане?

– Но он лишь временный!

– Временных самоубийств не бывает.

– Этот план только на время критического положения! Пока страна не оправится!

– Как, вы думаете, она сможет оправиться?

Ответа не последовало.

– Как, думаете, я смогу работать, обанкротившись?

– Вы не банкротитесь. Вы всегда будете производить сталь, – равнодушно сказал доктор Феррис не в силах произнести то, что сказал бы другому: «Ты всегда будешь никчемностью». – Тут ничего не поделаешь. Это у вас в крови. Или, выражаясь более научно, вы так сформированы.

Риарден распрямился в кресле: казалось, он пытался найти секретную комбинацию цифр замка и при этих словах ощутил внутри легкий щелчок, словно нашел первую.

– Дело только в том, чтобы пережить этот кризис, – продолжал Моуч, – дать людям передышку, возможность наверстать упущенное.

– А потом?

– Потом дела улучшатся.

– Каким образом?

Ответа не последовало.

– Что их улучшит?

Ответа не последовало.

– Кто их улучшит?

– Господи, мистер Риарден, люди не сидят сложа руки! – воскликнул Холлоуэй. – Они работают, растут, движутся вперед!

– Какие люди?

Холлоуэй неопределенно махнул рукой:

– Люди.

– Какие? Те, которым вы собираетесь скормить остатки «Риарден Стил», ничего не получая взамен? Которые будут и дальше потреблять больше, чем производить?

– Условия изменятся.

– Кто их изменит?

Ответа не последовало.

– Осталось у вас, что присваивать? Если вы раньше не понимали сущности своей политики, то не может быть, чтобы вы не поняли ее сейчас. Посмотрите вокруг. Все эти чертовы народные республики по всему миру существовали только на подачки, которые вы выжимали для них из этой страны. Но выжимать и красть вам уже негде. Для этого не осталось на земном шаре ни одной страны. Эта была самой великой и последней. Вы истощили ее. Опустошили. Безвозвратно лишили величия. Остался только я. Что вы будете делать, вы и ваши народные республики, когда покончите со мной? На что надеетесь? Что видите впереди, кроме простого, сурового, животного голода?

Они не отвечали. Не смотрели на него. На их лицах было выражение упрямой обиды, словно они слышали призыв лжеца.

Потом Лоусон негромко заговорил с упреком и презрением:

– Ну, в конце концов, вы, бизнесмены, много лет предсказывали бедствия, вы вопили о катастрофе при каждом прогрессивном начинании, говорили, что мы сгинем, но мы не сгинули.

Он начал улыбаться, но отшатнулся от внезапной напряженности в глазах Риардена.

Хэнк ощутил еще один щелчок, более громкий, найдя вторую цифру в механизме замка, и подался вперед.

– На что вы рассчитываете? – спросил он; голос его стал негромким, монотонным, настойчивым.

– Вопрос только в том, чтобы выиграть время! – выкрикнул Моуч.

– Времени уже не осталось.

– Нам нужна только возможность! – на высоких тонах произнес Лоусон.

– Возможностей не осталось.

– Нужно только подождать, пока мы оправимся! – выкрикнул Холлоуэй.

– Пути для этого нет.

– Только подождать, пока наша политика начнет действовать! – прокричал доктор Феррис.

– Заставить действовать неразумное невозможно.

Ответа не последовало.

– Что вас может теперь спасти?

– О, вы сделаете что‑нибудь! – громко сказал Джеймс Таггерт.

И тут – хотя это была всего‑навсего фраза, которую он слышал всю жизнь, – Риарден услышал внутри оглушительный грохот, словно некая стальная дверь опустилась при нажиме на последнюю кнопку, маленькую цифру, завершившую поиск и открывшую хитроумный замок, принесшую ответ, объединяющий все части, вопросы и мучительные раны его жизни.

В минуту тишины после этого грохота Риардену показалось, что он слышит голос Франсиско, спокойно спрашивающего его в бальном зале этого отеля, однако этот вопрос звучал также здесь и сейчас: «Кто виновнее всех в этой комнате?» Он услышал свой прежний ответ: «Полагаю, Джеймс Таггерт?» – и голос Франсиско, говорящий без упрека: «Нет, мистер Риарден, не Джеймс Таггерт», но здесь, в этой комнате, и в эту минуту, разум его ответил: «Я».

Он проклял этих грабителей за их упрямую слепоту? Это он сделал возможным случившееся. С первого вымогательства, которое принял, с первой директивы, которой подчинился, он дал им причину верить, что реальность можно обманывать, что можно требовать иррационального, и кто‑то как‑то это устроит. Раз он принял Закон справедливой доли, директиву 10–289, закон, что те, кто не обладали его способностью, имели право пользоваться ею, и те, кто не зарабатывают, должны получать прибыль, а он, зарабатывающий, – нести убытки, что те, кто не способны думать, должны командовать, а он, способный, должен подчиняться, то были ли они нелогичны в своей вере, что живут в иррациональной вселенной? Это он устроил для них такую вселенную.

Были они нелогичны в своей вере, что им нужно только желать, не задумываясь о возможности, а ему выполнять их желания все равно какими способами? Они, бессильные мистики, хотели избежать обязанности думать, зная, что он, рационалист, взял на себя обязанность служить их прихотям.

Они знали, что он дал им полную волю распоряжаться действительностью. Он не должен был спрашивать: «Зачем?» Они не должны были спрашивать: «Как?» Он дал им волю требовать, чтобы он отдавал им часть своего богатства, потом все, что он имеет, потом больше, чем имеет. Невозможно? Нет, он сделает что‑нибудь!

Риарден не сознавал, что поднялся и стоит, глядя на Джеймса Таггерта, видя в бесформенности его лица ответ на все разорения, какие наблюдал многие годы.

– В чем дело, мистер Риарден? Что я такого сказал? – спросил Таггерт с нарастающим беспокойством, но он находился вне досягаемости его голоса.

Риарден мысленно видел течение лет, чудовищные вымогательства, невозможные требования, необъяснимые победы зла, нелепые планы и непонятные цели, провозглашаемые в книгах по туманной философии, отчаянное удивление их жертв, считавших, что какая‑то сложная, злая мудрость движет уничтожающими мир силами. И все это держалось на таящемся за бегающими глазами победителей убеждении: «Он сделает что‑нибудь… Мы вывернемся. Он даст нам такую возможность. Он сделает что‑нибудь!.. Вы, бизнесмены, предсказывали, что мы исчезнем, но мы не исчезли…» «Это правда, – подумал он. – Они не были слепы к реальности, слеп был я, сам создавший эту реальность. Нет, они не сгинули, а кто сгинул? Сгинул, чтобы не оплачивать их способ выживания? Эллис Уайэтт… Кен Данаггер… Франсиско д’Анкония».

Потянувшись к пальто и шляпе, Риарден увидел, что они пытаются его остановить, на их лицах – паническое выражение, а голоса звучат в замешательстве: «В чем дело, мистер Риарден?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уедете!.. Вам нельзя уезжать!.. Еще рано!.. Не надо пока! О, не надо!»

Риардену казалось, что он видит их из заднего окна мчащегося экспресса, словно они стоят на путях позади, тщетно размахивая руками и пронзительно выкрикивая неразборчивые слова, фигуры их, удаляясь, становились все меньше, голоса – все тише.

Один и