Мировой двигатель, 1815-1914 661

Вена была полна слухов, и папскому нунцию отказали в доступе к императору. Говорили, что Пий X был совершенно сражен тем, что не сумел сохранить мир (он умер 20 августа). Из обнародованных позднее документов Ватикана следует, что слухи были ложными: папский государственный секретарь одобрял имперскую политику.

Вена находилась в агрессивном настроении. Начальник штаба генерал фон Гётцендорф спрашивал своего германского коллегу за шесть месяцев до кризиса: «Почему мы медлим?». Теперь он вдвойне негодовал на промедление. Даже скептически настоенный венгерский премьер-министр граф Тиса был побежден. «Мой дорогой друг, — сказал он бельгийскому послу 31 июля, — Германия непобедима»143.

Стефан Цвейг, позднее проклинавший войну, был взволнован видом тысяч патриотов- демонстрантов. Он только что прервал отдых на морском побережье в Ле-Кок, неподалеку от Остенде в Бельгии и вернулся домой на последнем Восточном экспрессе. «Можете повесить меня на фонарном столбе, — сказал он своему бельгийскому другу, — если немцы когда-нибудь войдут в Бельгию». Потом он увидел, как немецкие военные эшелоны подкатывались к границам у Хербешталя: «Как никогда прежде тысячи и сотни тысяч чувствовали то, что они должны чувствовать в мирное время: что они составляют единое целое [перед лицом] неведомой силы, которая вырвала их из их повседневного существования»144.

Цвейг боялся попасть на Восточный фронт. «Я очень стремлюсь... победить во Франции,

— признавался он, — во Франции, которую следует хорошенько выпороть из любви к ней». Вскоре появилось его публичное «прощай», обращенное к друзьям во вражеском лагере: «Я не стану стараться смягчить эту [всеобщую] ненависть к вам, которой сам я не чувствую, [но которая] приносит победы и дает силы героям» 145.

3 августа, когда Цвейг прибыл на вокзал Вестбанхоф в Вене, Лев Давидович Бронштейн (Троцкий) оттуда отбыл. И он видел те же демонстрации, видел замешательство коллег- социалистов в комнатах Arbeiterzeitung («Рабочей газеты») и был предупрежден, что может быть интернирован. Он немедленно садится на поезд в Цюрих, где начинает свою «Войну и Интернационал» — работу, в которой он при помощи знаменитых фраз, вроде

«самоопределение наций» и «Соединенные штаты Европы» обрисовал свое видение социалистического будущего146.

Ленин, наоборот, затаился в эмиграции в Поронине возле Закопане в Галиции, уверенный, что германские социал-демократы не допустят большой войны. Когда он узнал, что ero немецкие товарищи проголосовали за военные кредиты, он, говорят, воскликнул: «С этого дня я больше не социалист, я — коммунист»147. В близлежащем Кракове только что закончился университетский год. Студенты, многие из которых были офицерами- резервистами, отъезжали в свои части — одни воевать за императора-короля, другие — за кайзера, а третьи — за царя.

В Санкт-Петербурге двор Николая II пытался смириться с роковыми решениями последних дней. Царь объявил всеобщую мобилизацию в четверг 17(30) июля, по- видимому, не посоветовавшись с военным министром. Вызванный этим германский ультиматум был оставлен без ответа. Санкт-Петербург услышал об объявлении Германией войны в субботу и сделал то же самое в воскресенье. Так что понедельник 21 июля (3

августа) был первым днем войны. В 7 вечера была введена военная цензура. Газеты объявили, что «страна должна смириться с недостаточностью информации, зная, что эта жертва продиктована военной необходимостью»148. В этот день царь посетил Москву и произнес речь в Большом Кремлевском дворце. Их императорские величества отправились помолиться в часовне Иверской Божьей матери перед древней иконой с Афона.

Оптимисты в России верили в «большую военную программу», которая была выдвинута в начале 1914 г. Согласно этой программе, среди прочего, время мобилизации армии сокращалось до 18 дней. Как докладывал британский атташе, они надеялись, что «русские будут в Берлине раньше, чем немцы в Париже». Пессимисты во главе с Петром Дурново, министром внутренних дел и начальником полиции, предчувствовали большую беду. Дурново в феврале докладывал царю, что, если война пойдет плохо, «социалистическая революция в самой ужасной ее форме будет неизбежна»149.

В Веве (Швейцария) Ромен Роллан, музыковед, романист и светило международного сообщества литераторов, с отвращением наблюдал,

DYNAMO

как его друзья заболевают военной горячкой. В бешенстве от позиции Ватикана он заявил, что Европа утратила всякую мораль с тех пор, как умер Толстой (биографию которого он только что перед тем закончил): «3-4 августа. Я опустошен. Лучше бы мне умереть. Ужасно жить посреди этого слабоумного человечества и быть бессильным зрителем крушения цивилизации. Эта европейская война — величайшая катастрофа в истории за столетия. [Это] крах наших святых упований на человеческое братство... Я почти один в Европе»150.

Начало войны 1914 г. породило больше размышлений о причинно-следственных связях в истории, чем какое-нибудь другое событие. Многим людям казалось, что катастрофа столь титанических размеров вызвана столь же титаническими причинами. Очень немногие могли представить себе, что виноваты только отдельные личности. Громадные труды были написаны о «глубинных причинах» войны. Историки еще продолжали спорить об этом, когда вторая мировая война дала им новую пищу для размышления.

Слово «титанический» здесь, может быть, не так уж неуместно. Незадолго до первой мировой войны Европу потрясло громадное кораблекрушение, которое все специалисты считали решительно невозможным. 15 апреля 1912 г. самый большой в мире пароход — лайнер «Титаник», принадлежавший Уайт Стар лайн, водоизмещением 43 500 тонн в своем первом же плавании наткнулся в Атлантике на айсберг и потонул, унеся с собой 1 513 жизней. Принимая во внимание исключительные размеры лайнера, было ясно, что это событие повлечет за собой исключительные последствия. С другой стороны, не было никаких оснований считать, что причина несчастья была так же громадна, как сам лайнер. Два особых комитета, занимавшиеся расследованием, указали на специфические черты этого конкретного парохода и этого морского плавания. Сюда были включены проект корпуса корабля, количество спасательных шлюпок, особенности состояния арктического льда, чрезвычайно высокая скорость корабля, курс на север, заданный капитаном Смитом, и нескоординированность действий в течение одного часа сорока пяти минут после столкновения с айсбергом. Историки кораблекрушения, конечно, должны

были задаться вопросом, почему «Титаник» потонул, но также и почему так много других громадных кораблей пересекли Атлантику совершенно спокойно151.

Отчасти то же и с войнами: историки войн должны не только задаваться вопросом, почему мир не устоял в 1914 г., но также и почему он сохранился в 1908 г. или в 1912 г. и в 1913 г. Недавний опыт «холодной войны» показал, несмотря на колоссальный разрушительный потенциал, что Армагеддон не обязательно происходит от противостояния двух соперничающих военно-политических блоков.

В наибольшей степени дискуссию по этим вопросам спровоцировал умник из колледжа Магдалины А.Дж.П.Тейлор. Участвовавшие в обсуждениях люди принадлежали к тем поколениям, для которых история войн была окрашена сильными эмоциями и моральными соображениями в связи с гибелью миллионов людей, так что понадобился человек без всякого почтения к этим соображениям, чтобы оспорить общепринятое. Имея в виду события 1914 года, Тейлор называет поименно тех, кто, как кажется, единолично развязал войну: «Трое принявших решение, хотя они, конечно, тоже были жертвами обстоятельств,

— это Бертхольд [австрийский министр иностранных дел], Бетман-Гольвег и умерший к тому времени Шлиффен». Будучи неисправимым германофобом, он не упоминает сэра Эдуарда Грея152.

В другом великолепном эссе о военной логистике (материально-техническом обеспечении) 1914 г. Тейлор встает на такую крайнюю точку зрения, когда уже само понятие причинной связи становится избыточным: «Теперь модно искать глубинные причины великих событий. Но, возможно, война, которая началась в 1914 г., не имела глубинных причин... В июле 1914 г. дела пошли не так. Единственное надежное объяснение состоит в том, что все случилось, потому что случилось»153.

В другом месте он возвращается к более убедительному мнению, которое толкует великие исторические катастрофы в терминах рокового сочетания общих и конкретных

причин. «Глубинные причины», которым другие историки уделяют так много внимания, составляли главный элемент и предвоенного мирного бытия, и нарушения мира. Без

«конкретных, специфических причин» они бы не вызвали никаких последствий: