2015-03-20
344
На третьей неделе июля Бетман начал подозревать, что его игра плохо продумана. Ни одно решение не подходило к развернувшейся перед ним головоломке. Он посоветовал кайзеру продолжить круиз по Балтике, чтобы все выглядело, как обычно. Когда его совет был отвергнут, он предложил уйти в отставку; отставка тоже была отвергнута. Рицлер пишет, что канцлер чувствовал себя обреченно, и ему казалось, что общественное мнение склоняется к войне: он улавливал в людях «чрезвычайное и неопределенное стремление к действию». 130С таким расположением духа он предпринимает два практических действия. Он не разрешает министру внутренних дел арестовать социалистов, поляков и других, кто
был в списке Reichsfeinde («враждебных элементов»), и на секретной встрече с лидером социал-демократов информирует оппозицию о серьезности сложившегося положения. Оба этих шага обезоружили оппозицию войне.
29-го, когда Россия в ответ на нападение Австрии на Белград объявила частичную мобилизацию, Бетман, наконец, всерьез задумался о возможности всеобщего конфликта. Он предложил заключить с Великобританией договор о нейтралитете, гарантируя целостность территории французской метрополии. Ночью же, в противоположность своей первоначальной линии, стал бомбардировать Вену телеграммами: «Мир в огне», — и предлагать переговоры. Ни то, ни другое не принесло никаких плодов. В результате Германия стояла накануне войны с Россией без гарантированной поддержки Австрии. Берлин чувствовал себя обязанным помогать Вене, но Вена могла и не помогать Берлину. Тройственный союз был в полнейшем беспорядке.
Время принятия решения наступило 30 июля. Кайзер очень испугался телеграмм из
Санкт-Петербурга. На нолях одной из них он написал: «Война на уничтожение против нас»131. Берлин был убежден, что его «окружают». В 9 вечера Бетман встретился с военными руководителями, фон Мольтке и фон Фалькенгайном. Они приняли решение объявить «состояние военной опасности». Таким образом, в первые дни августа автоматически начался отсчет времени начала всеобщей войны на континенте. Причем они не знали даже ни об объявлении в России всеобщей мобилизации, ни о намерениях Бельгии или Великобритании, но жребий был брошен.
В этих двух ключевых решениях (5 и 30 июля) ничто не указывает, будто генералы подталкивали страну к войне вопреки мнению Бетмана. Правда, как последним средством, кайзер все еще обладал истинно прусским Kommandogewalt, то есть «силой власти», и над генералами, и над министрами. Но канцлер всегда старался избежать положений, когда эта сила могла бы быть использована против него. Он не попал в войну случайно — он разделял ответственность за те решения, которые войну вызвали132. Было лишь одно смягчающее обстоятельство, которым часто пренебрегают историки союзников: Россия провела мобилизацию с той же поспешностью, что и Германия.
С этого времени канцлер заботился лишь о том, чтобы всю вину возложить на Антанту. В 11 вечера 30-го он узнал, что в России проводится всеобщая мобилизация, и воспользовался этой информацией, чтобы оправдать принятое им ранее в полном неведении этого факта решение. 1-го Бетман объявляет России войну, требуя в то же время от Парижа нереальных заверений в том, что Франция разорвет союз с Россией. Баллин присутствовал при том, как в выходящей в сад комнате канцлерского дворца Бетман изо всех сил подгонял клерков закончить текст объявления войны. «Зачем так торопиться объявлять войну России, Ваше превосходительство?» — спросил он. «Если мы этого не сделаем, мы не заставим социалистов воевать»133. 2-го августа германскому послу в Брюсселе было приказано вынуть письмо из запечатанного конверта, который за семь дней до этого приготовил фон Мольтке. В письме от Бельгии требовалось принять защиту Германии против несуществующего нападения французов. 3-го Германия объявила войну Франции.
Днем 3-го августа, в то же время, когда Грей обратился к палате общин, Бетман обратился к рейхстагу со своей речью о русской «головешке». «Война с Россией и Францией была нам навязана», — заявил он. И, повторяя за Греем слова о бесконечной решимости, сказал: «Вся немецкая нация... объединилась до последнего человека»134.
4-го германские войска вторглись в Бельгию. В полдень Бетману сообщили с Вильгельмштрассе, что пришел британский ультиматум. В своей тронной
DYNAMO
речи кайзер спокойно говорил о том, чтобы вынуть меч «с чистой совестью и чистыми руками»135. Но Бетман был в ярости. Когда британский посол заехал перед отбытием, стены дворца канцлера буквально дрожали от беспрецедентной тирады обвинений. Крича по- французски, канцлер разносил посла добрых 20 минут: «Эта война превратится в беспримерную мировую катастрофу только из-за участия в ней Великобритании. Лондон вполне мог усмирить французский реваншизм и панславянский шовинизм. Но Уйатхолл не сделал этого, а наоборот их провоцировал... Все мои попытки удержать мир были неправильно истолкованы. И кем? Англией. И почему? Ради нейтралитета Бельгии. А
может ли этот нейтралитет, который мы по необходимости нарушаем, борясь за само наше существование, в самом деле стать причиной войны?... В сравнении с ужасом подобной катастрофы не кажется ли этот нейтралитет клочком бумаги? Германия, император и правительство — миролюбивы. И посол знает это так же хорошо, как и я. Мы вступаем в войну с чистой совестью. Но ответственность Англии невероятно велика»136.
Посол расплакался. Дипломатия себя исчерпала.
Как ни странно, слова Бетмана о клочке бумаги (un chiffon de papier) отсутствовали в первоначальном изложении послом этой горячей тирады. В них так же можно сомневаться, как и в словах Грея о «гаснущих лампах»: были ли они произнесены на этой судьбоносной встрече?137
Настроения этих летних дней особенно ярко проявлялись вдалеке от дипломатических корпусов.
В Париже 3 августа Марсель Пруст провожал своего брата, медицинского офицера, отправлявшегося с Восточного вокзала в Верден, потом он вернулся на бульвар Османа и написал ночью своему агенту: «Миллионы людей будут истреблены в этой "Войне миров", как у Уэллса»138.
В Англии Вирджиния Вульф проводила Bank Holiday (банковский выходной) в Родмелле, около Льюиса в Сассексе. В 4 часа 3-го она написала Ванессе Белл: «Дорогая моя, не могли бы Вы отдать нам половину ренты — 15 фунтов — до нашего отъезда?... Почтальон принес слухи, что два наших военных корабля потоплены — однако, мы считаем... что пока еще мир не нарушен... Я тебя обожаю»139.
Молодой поэт Руперт Брук, который неделей раньше обедал на Даунинг-стрит, 10 с Асквитом и Черчиллем, спешно отправляет письмо Гвен Дарвин, теперь миссис Рейврат:
«Все идет совершенно не так. Я хочу, чтобы Германия разбила Россию на мелкие кусочки, а потом бы Франция разбила Германию. Вместо этого, я боюсь, Германия разгромит
Францию, а потом будет сама сметена Россией. Франция и Англия — единственные страны, достойные власти. Пруссия — дьявол. А Россия означает конец Европы и всего пристойного. Я предвижу в будущем славянскую империю, всемирную, деспотическую и безумную»140.
Д. Г. Лоуренс отдыхал с тремя друзьями в Озерном крае:
"Я гулял в Уэстморленд, довольно счастливый, с водяными лилиями на шляпе... и выделывал всякие фокусы под дождем, [а] Котильянский напевал еврейский мотив, похожий на стон, — Ranani Sadekim Badanoi... Потом мы пришли к Бэрроу-ин-Фернесс и узнали, что объявлена война. Мы совершенно обезумели. Я помню, как солдаты целовались на станции в Бэрроу, и одна женщина кричала своему возлюбленному: «Когда ты до них доберешься, Клем, задай им как следует»... — и во всех трамваях: «Война — "Викерс Максим" вызывает своих рабочих»...
Потом я прошелся по берегу несколько миль. И я думаю об удивительных закатах над песком и дымным морем... и поразительно живой, фантастической красоте всего, что возникло от немыслимой боли..."141
Возбуждение было чрезвычайным также и в Германии и Австрии. Томас Манн был в Бад-Тельце в Баварии, ожидая, когда будет созван Landsturm (ландштурм) (части местного ополчения). Отказавшись быть свидетелем на свадьбе брата Генриха, он так описывает свои чувства: «Не должны ли мы чувствовать благодарность за совершенно неожиданный шанс пережить такие великие события? Мое главное чувство — чрезвычайное любопытство и, я признаю, глубочайшая симпатия к этой проклинаемой, не поддающейся пониманию, роковой Германии, которая — даже если до сих пор не признавала безоговорочно цивилизацию как величайшее благо — во всяком случае готовится разбить самое презренное полицейское государство в мире»'42.
