Глава 9. Послевоенный сталинский период (1944-1953 годы)

В советской риторике 1940-х годов появляются новые образы и мифы. По-прежнему продолжают использоваться и некоторые основополагающие символы 1930-х годов: природные стихии, отцы и сыновья, богатыри и т. п. Многие из них утратили свою убедительность и использовались по шаблону, так, образы, тематически связанные с "машинами" или "отцами/сыновьями", часто использовались вместе. Создавалось впечатление, что сталинская эра, продолжающаяся слишком долго, напрягла силы, чтобы начать производство новых мифологических парадигм, как это уже делалось дважды.

Трудно сказать, использовались ли старые образы потому, что сталинизм уже не мог придумать ничего нового, или были какие-то иные причины. Но все сферы интеллектуальной деятельности были отмечены консерватизмом, границы дозволенного сужались даже по сравнению с 1930-ми годами.

Особенно ярко это проявлялось в литературе. В западном литературоведении этот период в развитии советской культуре обычно именуется эпохой Жданова по имени тогдашнего заместителя главы ЦК ВКП(б) по идеологии (именно он произносил в свое время речь на Первом съезде советских писателей), чьи доклады определяли "линию" партийного руководства общественной жизнью. В 1946 году им был подан сигнал (связанный с журналами "Звезда" и "Ленинград"), положивший конец относительному либерализму в литературе военных лет. В постановлении "О журналах "Звезда" и "Ленинград" снова были восстановлены границы соцреализма, несколько расшатавшиеся с 1934 года.

Под влиянием этого постановления литература целого десятилетия была сориентирована на жесткое следование заповедям соцреализма. Усердие было направлено на охрану основных принципов метода, сохранение традиций образцовых романов. Многие статьи посвящались восхвалению тех или иных из них.

Следуя официальным указаниям, писатели 1940-х годов в своих сочинениях стали во многом опираться на официальные образцы. Они использовали ключевые символы соцреализма: конвенциональные эпитеты вроде "спокойный" и "суровый", проверенные образы бдительности и т. п., старые сюжетные ходы. Практически во всех произведениях этого десятилетия изображаются природные бедствия. Также почти в каждый роман введены любимые образы 1930-х вроде покорителей тайги и Арктики, героев-летчиков, показаны страдания большевиков-подпольщиков в тюрьме и ссылке, подвиги передовиков производства.

Классические произведения 1940-х годов как будто вернулись к годам "Цемента" и "Как закалялась сталь" и стали комбинировать использованные в этих произведениях приемы. "Цемент" был особо популярен. В "Кавалере Золотой Звезды" С. Бабаевского, например, решался вопрос о наиболее рациональном способе ведения хозяйства, о том, что необходимо сделать раньше: построить электростанцию или восстановить цементный завод, пока герой не понял, что все проблемы могут быть решены только с привлечением добровольцев. Когда местные бюрократы не поддержали план Сергея, он поехал в местный "центр" за поддержкой.

Некоторые из клише 1930-х годов были модифицирована применительно к новым временам. Например, использование образа диких коней для обозначения героя было заменено образом березы или леса в целом. Лес и береза - символы России, родной земли, это- изменение отражает растущий национализм (и снижение анархического начала в герое: шелест деревьев менее дик, чем ржание коней). Стахановская тема и тема победы над стихиями обычно соединялись с линией Мичурина или Лысенко: герой/героиня лично привлекаются или вдохновляются кем-то к преодолению ограниченности природы (обычно климатической); Он/она занимаются выведением растений или животных, которые могут расти в условиях, ранее казавшихся для них непригодными (нет ничего невозможного, человек может победить природу отголоски лозунгов 1930-х гг.). В этом контексте герой беседует с Великим отцом, к многочисленным эпитетам которого прибавляется звание "мудрого садовода" и "знатока тайн природы"2.

Кроме ревностного сохранения ключевых символов соцреализма, писатели стремились как никогда ранее к сохранению чистоты "истории". Стараясь доказать свою верность как "летописцев", они подчеркивали свое почтение к основополагающей фабуле. Большинство обычных функциональных элементов ее не просто присутствуют, но усиливаются в романах этого периода. Например, в романе обычно бывает не один наставник, а много. То есть роман 1940-х относится к роману 1930-х, как барокко к классицизму. Функции теряют свою логику и идеологическую цель, превращаясь в своего рода украшения.

Две функции, с особым рвением используемые в 1940-е годы, - это "последнее наставление" учителя и символическая "передача знамени" герою. В большей части романов авторы не обходятся одной подобной сценой. Романом, едва ли не превзошедшим все прочие в этом отношении, был переделанный вариант катаевского "За власть Советов" (1951). Герой романа, подросток Петя, который с отцом случайно оказался в Одессе во время фашистской оккупации, вместе с группой партизан прячется в одесских катакомбах.

Петя получает так много "эстафетных палочек", что иногда кажется, будто это его единственная роль в романе. Еще по дороге в катакомбы он встречает умирающего моряка, который отдает ему знамя и комсомольский билет. В катакомбах партизан, который вскоре погибнет, отдает Пете пистолет (мальчик смотрит на оружие, как на солнце3). Затем от умирающего старого большевика, члена партии с 1908 года, чье здоровье было подорвано революционной борьбой, Петя получает зажигалку и подсвечник, которые рабочий сделал сам и которые в конечном итоге помогают Пете вывести партизан из катакомб (снова символика света/тьмы). По пути они проходят мимо могилы павшего товарища. Прежде чем покинуть катакомбы, Пете передают радиоприемник, и благодаря этому он получает возможность услышать и записать речь Сталина, произнесенную 7 ноября 1943 года накануне битвы за Сталинград; отец помогает ему в этом, глава партизан Дружинин кладет свою руку на Петине плечо. Позже, уже после освобождения Одессы, Петя читает на тюремной стене последние слова Дружинина, написанные им перед казнью.

Подобная избыточность в произведениях 1940-х годов не столько усиливала основополагающую фабулу, сколько разрушала ее. Функции становились столь размытыми, что фабула теряла свою внутреннюю логику. Результатом был главный недостаток романов 1940-х годов - их неловкость.

Некоторые другие несообразности романов этого десятилетия только усиливали эту неловкость. Например, хотя жизнь в Советском Союзе в 1940-е годы была достаточно суровой, литература

стала "веселее", как будто подтверждая уверение Сталина, высказанное им в речи 1943 года: "Будет и на нашей улице праздник". И все в литературе было окрашено в розовый цвет, решающими сценами были праздники, особенно в колхозных романах.

Лакировка действительности, как ее поименуют позже, шла рука об руку с другой господствовавшей в 1940-е годы идеей - бесконфликтностью: в соответствии с ней советское общество так далеко продвинулось на своем пути к коммунизму, что казалось неправдоподобным изображать злодеев в современных условиях. Вместо изображения конфликта между добром и злом авторы стремились к воссозданию конфликта между хорошим и лучшим.

Западные критики уверяли, что подобные идеи ведут не к концу "конфликтов" в литературе, но к концу литературы как таковой. Репрессивный климат литературной жизни 1940-х годов порождал неискренних литературных героев и неискреннюю надуманную литературу.

В этом мнении много правды, но не стоит полностью отбрасывать этот период, поскольку, как это ни парадоксально, он был по-своему плодотворным. Хотя во многих отношениях 1940-е годы были подобны 1930-м (скажем, в приоритете тяжелой промышленности или терроре и интеллектуальных притеснениях), в том аспекте, что является центральным в нашем исследовании, развитие продолжалось, происходили весьма существенные изменения. При всей заезженной, клишированной риторике, при всех ждановских репрессиях и консерватизме в культуре 1940-х ощущался новый дух, рожденный послевоенным периодом.

В предшествовавшие годы некоторые западные ученые уже поставили под сомнение правомочность традиционных представлений об этом периоде. Хорошим примером тому является работа В. Данхам "В сталинское время" (1976). Данхам приходит к мнению, что отличительными чертами периода были не подавление и суровость, лишения и трудности, но приобретательство, филистерство и даже обнаженная жадность. Она показывает, что в праздничной интонации послевоенной художественной литературы слышится не столько чистая фальсификация, покрывающая лишения картинами изобилия, но отражение новых ценностей и потребностей растущего среднего класса. Как замечает исследователь, "в послевоенных романах изображенные материальные объекты важны сами по себе. Они представляют материальную опись имущества буржуазии". Две маленькие детали из романов 1940-х годов, которые она приводит в качестве знаковых для нового времени, - это предпочтение розового цвета (разбавленного красного!) и фестоны на студенческом общежитском покрывале, немыслимые в предшествующую эпоху аскетичных революционеров.

Возможно, не стоит идти так далеко, как В. Дан хам, и провозглашать это десятилетие праздником нового класса, которому свойственны конформизм и быстро растущая жадность. Хотя ее хорошо документированное исследование склонно к преувеличению и выделению наименее похвальных аспектов, она внесла важнейший вклад в расшатывание западного представления о 1940-х как о периоде, когда преобладали те же беды, что и в 1930-е, только в более острых формах.

B 1940-е годы благоговение перед культурой заменило культ героического. Когда в 1930-е годы риторика пела гимны многочисленным "символическим героям" авиации, производства и т.п., пХ подвиги исчислялись в количественных терминах (тоннах угля, например) или физических мерах - скорость, высота, удаль и т.п. В риторике 1940-х годов героями становятся обычно ученые, изобретатели, исследователи, то есть преимущественно творческие люди.

От стахановского движения не отказывались, но в освещении его произошел значимый сдвиг: место действия сместилось с завода, из колхоза и чиновничьего кабинета в академические и научные круги. Стахановцы стали использоваться как образцы для штурма врат науки. Многие эксперты пересматривали свои книги, чтобы приспособить "научные открытия" к сделанному стахановцами5. Это воплощалось в теме рудиментарного или запоздалого профессионального образования, которое получали отцы в той или иной области знания (Марр, Лысенко, Горький, Макаренко), этот путь объявлялся преимущественным для данной области в противовес более традиционному.

Внимание к интеллектуалам в 1940-е годы носило по большей части репрессивный характер. В обществе были выработаны рефлексы подавления по отношению к возрастающей роли культуры и образования. Но не всегда государственное внимание было деспотическим, положение в обществе и материальное вознаграждение, которое приходило вместе с успехом в интеллектуальной сфере, компенсировало многие ограничения и риск.

Советская Россия, заинтересованная в том, чтобы обогнать Запад в перелетах, восхождениях и т. п., теперь жаждала достичь приоритета в научных открытиях. Даже сам Великий отец хотел этого. Одна из его последних работ "Марксизм и вопросы языкознания" (1952) была вызвана не столько стремлением развить марксизм-ленинизм, сколько (по предположению А. Солженицына в его сатирическом портрете Сталина в девятнадцатой главе романа "В круге первом") стремлением утвердить свое положение как ученого.

Ключевыми словами в 1940-е годы стали "культура", "наука", "мысль", "искусство", "техника*. Техника, впрочем, и в 1930-е I упоминалась достаточно часто, но в окружении культуры и наука ока явно обрела новый статус.

Такое существенное изменение в ценностях скоро отразилось литературе. Писатели так же споро начали писать об ученых инженерах, как в 1930-е перестали писать об этих персонажа", когда в одночасье выяснилось, что они склонны к мелкобуржуазности, а значит, являются менее предпочтительными героями, чем суровые стахановцы, пограничники или летчики. Писатели, что в 1930-е годы создавали агиографические описания этих героев сейчас принялись воспевать инженеров и ученых. Так, Каверин от темы освоения Арктики в "Двух капитанах" перешел к теми ученых-биологов (трилогия "Открытая книга", 1949, 1952, 1956). Ю. Трифонов вошел в литературу с романом "Студенты" (1950), М. Слонимский пишет "Инженеров". Даже если в названии романа и нет упоминания людей умственного труда, тем не менее обязательным для положительного героя оказывается его приобщение к культуре и получение высшего образования. Например, в величайшей пасторали периода, "Кавалере Золотой Звезды", "смуглая пастушка" ее может выйти замуж, не продолжив своего образования7.

Новое подчеркивание роли "культуры" не исчерпывается только высшим образованием, операми, книгами, научными исследованиями и т. п. Русское понятие "культура" куда шире в своих ассоциативных связях, чем английское "culture". Оно включает и такие вещи, как умение пользоваться носовым платком, выражать благодарность или хорошо обставить квартиру. Иными словами, детали, которые В. Данхам выуживает из художественных произведений, чтобы доказать растущую мелкобуржуазность литературы 1940-х годов, с русской точки зрения такие же проявления "культурности >, как ученые занятия.

Культура" по-русски - это когда крестьянин переходит из деревянной избы в более модернизированное жилье и меняет свой традиционный наряд на городское/западное платье. Чем больше диванов и оборок, тем больше культуры. Это воспринимается как образ жизни аристократов в противовес образу жизни простых людей. "Культура" - это модернизация (канализация и асфальт). "Культура" - это вежливость. В этом широком контексте уживаются и образование с искусством.

<">

В литературе, таким образом, аксиоматичным стало утверждение, что человек не может пройти через войну не изменившись. Это касается не только солдат: но многих колхозных романах женщина (подобно Даше из "Цемента") становится грубее и жестче после всех тягот войны, перенесенных ею вдали от мужа. В целом же именно фронт оказывается тем местом, где человек меняется. Герои большинства романов воевали под Сталинградом или же прошли путь от Сталинграда до Берлина. Если герою не удавалось сделать это самому, ему "помогали" в этом возлюбленная, брат, лучший друг. Битва под Сталинградом или путь от Сталинграда до Берлина становились для героя его личным испытанием, своеобразной заменой тех испытаний; что он преодолевал ради инициации в литературе 1930-х годов.

Эти высшие точки Второй мировой войны стали новыми дополнениями в Истории Великого Времени. Сталину пристало принимать в них участие, и он появляется в большинстве романов 1940-х годов, иногда необычно. Так, в романе М. Бубен нова "Белая береза" (1947) герой теряет сознание после боевого ранения и обнаруживает подле себя Сталина (затем, конечно, весь мир кажется ему волшебной сказкой).

В реальности Сталин не слишком часто появлялся на фронте, и его обычная роль в военной литературе состоит в произнесении одной из своих главных речей по радио (чаще всего используют его речь седьмого ноября 1941 г.). Это, конечно, род "завещания". На оккупированных территориях текст речи тайно распространяют, так что он становится своего рода "эстафетной палочкой". Иными словами, в романах этого периода Сталин действует как наставник.

Конец героической эпохи и его воплощение в литературе

Поскольку война и сталинские речи этого периода стали считаться Великими событиями, романисты прикладывают усилия, чтобы показать выдающиеся подвиги и выдающиеся изменения. Они были связаны с войной и /или с образом, выходящим за пределы мира романа, - Сталиным. Следовательно, в 1940-е годы можно было больше изображать повседневность, будни, чем в 1930-е годы.

Хронос мог продолжаться, но он должен был иметь иной порядок, чем до войны. После ждановской речи в литературном мире считалось обязательным изображать наступившие изменения" Критики искали их в положительных героях. Стало общим местом обращать внимание на то, что Павел Корчагин и Олег Кошевой принадлежат к разным мирам. Павел и его товарищи доблестно пытались бороться с чуждыми социальными элементами, поколение Олега живет в более сознательном и дружественном окружении. "Социалистический образ жизни вошел в плоть и кровь советского человека и проявляется в каждой его реакции"13. В итоге получилось, что Павел Корчагин воплотился в миллионах14, некоторые писатели даже провозглашали, что все стали героями15.

Эти взгляды, как можно догадаться, не могли привести к идее царства маленькою человека, существовавшей в годы первой пятилетки. Советское общество достигло высокого уровня иерархи-зации. Разрыв между: обычным человеком и его руководителем часто отмечался в литературе как нечто, не требующее доказательств. Но все это приводило к выводу, что если большинство людей положительно, им не с кем бороться, проявляя свою доблесть. Следовательно, они менее героичны, чем люди во времена Корчагина"

Как только "культура" стала вытеснять "героику" и из риторики, и из литературы, неизбежным стало падение моды на псевдофольклор. И снова официальный знак к этому подал Жданов в 1946 году. Когда Жданов обвинял писателей в разнообразных грехах, среди прочих он назвал и примитивизацию советской реальности и советского человека'6. По его словам, страна меняется и растет. Настало время поднять уровень сложности литературы, поскольку читающая публика сейчас лучше образована и не согласна читать книги убогие и простецкие7.

Царствование народных певцов завершилось. Еще в 1946 году сказительница Крюкова была награждена орденом Ленина в честь своего семидесятилетия, но уже в 1947 году ситуация изменилась. Критики соревновались, кто больнее ударит народных певцов, и делали это с живостью, явно отражавшей изменившееся отношение к этому виду творчества. При доказательстве того, что время эпических фольклорных сказаний ушло, постоянны были ссылки на ждановскую фразу об изменениях18.

В 1940-е годы место былин было прочно занято "Словом о полку Игореве", опубликованном к тому времени в современном переводе. Мотивы из него постоянно использовались в разнообразных произведениях о войне. Эта замена носила не столько формальный или стилистический (сокращение числа фолькло-ризмов), сколько тематический характер: герои "Слова" были не фантастическими, выдуманными фигурами, но русскими князьями. Соответственно, и герои новой литературы были не неопытными юнцами 1930-х, но людьми более старшими и ответственными.

Типичным героем 1930-х годов был молодой человек. Герою 1940-х обычно между тридцатью пятью и сорока19.' Утрата юности, впрочем, вопрос не столько возраста, сколько статуса. Он уже является не потенциальным участником советской иерархической структуры, но непосредственным членом каких-то партийных, военных, правительственных организаций.

Герой 1940-х руководитель и организатор. Он уверен, что если порядок утвержден свыше, он неизменно окажется в интересах организации, а значит, должен быть принят без вопросов20. Он пытается носить некий советский эквивалент серого фланелевого костюма. Даже Олег Кошевой в "Молодой гвардии" не мог, будучи комсомольским вожаком, бежать вместе с соотечествениками от немецких оккупантов в середине лета без костюма с галстуком21. В ряде романов герой заявляет, что не употребляет алкоголь (в противовес более слабым членам своей организации).

Занимать должность в любой иерархической структуре автоматически значит владеть навыками конформизма и соглашательства. Руководство - это искусство, часть "культуры", одним словом. Целью усилий героя и в военных, и в производственных романах оказывается не достижение чего-то необычного, но овладение искусством руководства.

Таким образом, типичные романы 1940-х годов уже не являются аллегорическими сказками об индивидуальном достижении сознательности, символизирующем соответствующие стремления общества, они рассказывают о том, как человек совершенствует себя как лидера. Метафорические и приключенческие элементы, столь сильные в литературе 1930-х годов, в 1940-е слабеют. И действительно, одновременно с нападками на псевдофольклоризм развиваются и нападки на "джеклондонизм". Противники героя становятся менее ужасными и звероподобными.

Литература 1940-х гораздо реже в основу произведения кладет историю "перехода". Поскольку герой уже не так молод, мотив инициации утрачивает свою значимость. К моменту начала романа герой уже достиг определенного уровня сознательности, в результате чего занял свое место в советской иерархии и сейчас совершенствуется. Тем не менее тема живой и стихийной молодости не уходит из произведений совсем, но оказывается на периферии: ее переживают жена, сын, молодой друг, подчиненный главного героя. Основная сюжетная линия часто связана с историей подготовки к вступлению в партию. Конечно, герой ближе к добросовестности, чем к сознательности, впрочем, русское понятие "сознательность" включает в себя добросовестность.

В романах этого периода сцена "последнего наставления" или "передачи эстафеты" происходит между героем и его начальником, местным партийным лидером, или Сталиным, или даже, вследствие некоторой барочной избыточности, - между героем и всеми тремя вышеупомянутыми персонажами24. Высшим моментом в развитии действия часто бывает сугубо рутинное продвижение или перестановка в организации, но они сопровождаются той же приподнятой атмосферой инициации, что существовала раньше в более ранних произведениях. Приподнятый тон, конечно, касается не только продвижения по службе: в момент перехода решаются многие конфликты и противоречия в обществе. Это главный аллегорический момент в романах 1940-х годов, хотя действие в них обычно происходит в прозаическом мире.

Вышеприведенные наблюдения относятся не ко всем романам 1940-х годов. Движение от героического к обычному роману - это черта, которая возникает еще в конце 1930-х годов, а в 1940-е развивается. Тем не менее романы этого периода отчасти героичны, а отчасти повседневны. К концу 1940-х даже произведения о войне станут менее героичными.

Ключевым антагонистом в романах 1940-х годов становится оппонент-бюрократ. Он скорее оппонент, а не злодей, просто менее совершенен, чем герой. Это вполне соответствовало теории бесконфликтности. Бюрократ-антагонист выходил из глубин той же организации. Он не противостоял ей, не был замаскировавшимся врагом (кроме военных романов), он был просто дезориентирован. Главным противником героя был бюрократ, придающий слишком большое значение своему положению, равнодушный к нуждам людей, слишком осторожный и неспособный ускорять развитие или работу предприятия, которым он управляет, узник своего бюрократического менталитета, формалист, ставящий бумаги выше живой работы.

Такие люди были тяжелым злом. Как предположил один из критиков Ковальчук, "на новом этапе развития литературы отрицательное более органически связано с положительным. Действительно, отрицательный материал сам по себе является проводником для достижения того, что есть новое и прогрессивное"25. Иными словами, главный отрицательный персонаж в романе 1940-х годов не столько антагонист положительного героя, сколько его второе лицо. Он не злодей, но негативный пример положительных качеств героя (особенно сознательности и добросовестности), которые в его случае искажаются и приводят к эксцессам. Поэтому отрицательные персонажи обычно не очищаются, но каким-то образом реабилитируются, часто с помощью целебного понижения в звании или разжалования.

Таким образом, в 1940-е годы старая политическая установка на триумф сил сознательности над силами стихийности отходит на второй план. Каждая из идеологических категорий может представать как в своей положительной, так и в отрицательной ипостаси. Типичный сюжет включает в себя характеры, воплощающие как положительные, так и отрицательные формы стихийности и сознательности, или же вместо стихийности наделенные эгоцентризмом, своеволием, поддающиеся страстям, или вместо сознательности наделенные страстной привязанностью к рабочему месту и безответственные по отношению к окружающему миру. Даже по определению двойственный образ наставника (суровый, но любящий) распадается на два: один суровый, второй любящий.

Отношения "малой" и "большой" семьи в литературе 1940-х годов

В художественной литературе одним из симптомов конца героической эпохи стала возрастающая роль частной жизни героя. В 1930-е годы герой часто жертвовал своей личной жизнью, но в 1940-е она стала одним из способов обеспечения уважения к себе в обществе.

Для подобного изменения есть несколько причин. Во-первых, герой просто находится в другом возрастном периоде, чем его предшественник, он уже является мужем и отцом, и ему не с руки отрекаться от жены или ребенка. Кроме того, героем часто становится женщина, тоже мать и жена, которая не может презреть свои обязанности по отношению к семье. Даша, героиня "Цемента", преступила через свои семейные обязанности, в результате чего умерла ее маленькая дочь. Но это было в двадцатые, в период революционного экстремизма. Времена изменились, и подобные поступки стали немыслимы.

Были и другие внелитературные Причины, по которым положительные герои литературы этого периода не уходили из своих семей. В течение 1940-х годов правительство предпринимало экстраординарные меры, чтобы усилить семью как "ячейку" большой семьи, государства. Было важно повысить рождаемость и упорядочить сексуальные отношения. Семейная мораль перестала быть частным делом. Кроме того, измена жены могла нанести ущерб рабочей репутации мужа28.

В литературе малая и большая семьи переплелись еще более тесно. Действительно, хотя обычно действие в романах 1940-х годов разворачивается на производстве, много внимания уделяется и семье героя. Эти две сферы совпадают не полностью. Семья героя куда меньше, чем сообщество, в котором он работает. Но поскольку несколько членов семьи обязательно работают, автор может втиснуть две или три семьи на лидирующие роли в местной иерархии. Эти местные официальные лица могут кооптироваться как структурные члены семьи. В. Кочетов в романе "Журбины" (1952) дает этому яркий пример. Между четырьмя поколениями кораблестроителей Журбиных, их супругов, подруг и их семей Кочетов выделяет одну семью Журбиных, соотносимую с местной "большой семьей".

Наставник обычно выходит из среды, внешней по отношению к "малой семье" героя. Но все равно он играет роль старшего в частной жизни главного героя. Наставник может подвести героя к женитьбе на своей дочери, отвести его от грозящего адюльтера, поддержать, если любимый человек пропадает на войне, помочь сохранить семью, если женщина находит мужа недостойным. Во второй колхозной идиллии С. Бабаевского "Свет над землей" (1949-1950) районный партийный секретарь активно участвует в судьбе главного героя Сергея, любит его, как родного сына, а в это время жена секретаря помогает Сергеевой "смуглой пастушке" и относится к ней, как к дочери.

Многие драмы общественной и политической жизни проходят через малую семью. Поведение в семье обычно соотносится с поведением героя в общественной жизни. В повести В. Пановой "Кружилиха" (1947) главный герой Листопад показан как грубый муж и плохой руководитель, но оба недостатка исправляются во втором браке. Также и в фединском "Необыкновенном лете" (1947 - 1948) старый большевик, ищущий и обретающий наконец своего потерянного сына, находит в нем настоящего наследника: ему он и передает свое "последнее наставление".

Члены семьи, нарушающие семейные отношения, оказываются недостойными людьми и в других областях жизни. В "Жатве" (1950) Г. Николаевой главный герой колхозный партийный секретарь Василий Бортников пытается бороться за отца и брата, испорченных безнравственной мачехой. Он даже вынужден исключить отца из колхоза за расхищение зерна, предназначенного для сирот. Отца берет на поруки колхоз. Тот исправляется, но вскоре умирает, Признав неправильность избранного им пути. Младший брат порывает с мачехой и становится убежденным колхозником. Повествователь триумфально констатирует, что отцовская кровь побеждена, семейная и колхозная гармония восстановлены.

В произведениях 1940-х годов большую роль играют не только семейные, но и любовные отношения. По мере того как сюжет инициации отошел на второй план, любовная тема перестала быть только вспомогательной и превратилась в неотъемлемую часть основного сюжета, своеобразный аспект общественной жизни героя. Любовь перестала быть трудным испытанием, она тесно увязывается с трудовой деятельностью героя. Высшая точка развития любовной линии и кульминация в романе, как правило, совпадают. В романе П. Павленко "Счастье" (1947) высший момент - встреча Воропаева со Сталиным в Ялте. Воропаев - это своего рода Павел Корчагин, израненный и самоотверженный, который настолько физически изнурен, что кажется непригодным для семейного счастья. Но после встречи со Сталиным он чувствует себя на тысячу лет моложе и воскресает для любви.

В некоторых романах любовь является кульминацией. В "Кружилиха" (1947) ночь, которую Листопад и его будущая вторая жена проводят вместе, становится поворотным пунктом в решении героем своих профессиональных проблем. Обновленный герой быстро решает все проблемы.

Намек на метафизические поиски

В типичной прозе 1940-х годов любовь помогает герою разрешить его производственные проблемы, а сюжет обычно разворачивается вокруг положительных и отрицательных образов бюрократов. Это, прямо говоря, не является особенно благоприятным для создания живой литературы, что позволило говорить о ждановщине, сделав это наименование отрицательным. Тем не менее вряд ли можно утверждать, что в литературной жизни этого десятилетия недоставало силы или противоречий.

Лакировочность, поверхностная приверженность установкам соцреализма и одновременно искреннее почтение к Сталину требовали от литературы 1940-х определения того, что лживо, а что правдиво. Критики говорили о ложной идеализации, ложном реализме, ложных литературных формах (неофольклоризма, джек-лондонизме и т. п.). Книги изображали истинных и ложных руководителей, ложные и истинные цели. За этим повышенным интересом к ложному и истинному скрывалось не только стремление следовать "правильной линии". На самом деле, как это становится ясно из полемики, главным было понятие качества жизни. Иными словами, хотя некоторые романы 1940-х, возможно, и проявляли интерес к оборкам и тому подобному, на самом деле это означало лишь обывательское завершение целого спектра отношений к качеству современной жизни. Более того, это отношение провозглашалось скорее в понятиях быта, чем мифологизированной жизни в соответствии с неким героическим кодом.

Акцент на любви в романах этого периода обусловлен не только настойчивостью правительства, желающего, чтобы все взрослое население страны нашло свои малые семьи. В этом также проявляется некая переориентация населения. В "Счастье" П. Павленко, например, отставной офицер Воропаев в Крыму не только учится врачевать любовным бальзамом свою тяжелую жизнь, он также открывает для себя новые возможности, поскольку мир, с которым он сталкивается в крымском колхозе, учит его видеть действительность более масштабно, где значимы не только погоны и продвижение по служебной лестнице. Чувствуются несомненные отголоски идей Толстого в воропаевском решении отказаться от дальнейшей военной карьеры, предпочтя жизнь среди земледельцев34. Таким образом, даже в это время можно обнаружить отголоски культа деревни и почвы, которые вообще-то более свойственны прозе 1960-1970-x годов.

Вопросы, которые тревожили литературу 1940-х, разрешались в обсуждениях тех аспектов ждановщины, что были признаны негодными: бесконфликтность, идеализация, нереалистичные стандарты личной морали. Идеология бесконфликтности и практика "лакировки" отрицательного не были приняты безропотно. Критики постоянно выступали против этих особенностей литературы в полемических статьях, которые свободно публиковались. Было издано много статей, нападающих, скажем, на колхозные идиллии С. Бабаевского (хотя критики хрущевской эпохи, старавшиеся доказать принципиальную Новизну наступившего периода, уверяли, что пороки книг Бабаевского не замечались при Сталине)35.

Многие из вопросов, занимавших общество 1940-х, вертелись вокруг взаимоотношений между индивидуальным, частным миром человека и его общественной жизнью и обязанностями. Для этого писатели часто использовали схему контрастного сопоставления "большой" и "малой" семей. Особенно важной казалась проблема права человека на адюльтер. Впрочем, этот аспект лишь фокусировал более общие, куда более рискованные проблемы, речь ни в коем случае не шла о поддержке "инакомыслия" интеллектуалов, но, как это становится видно хотя бы из "Счастья" П. Павленко, широкий круг интеллигенции был озабочен этими проблемами.

Чем дальше шло время, тем более тень адюльтера опускалась на главных героев художественной литературы. Конечно, это было возможностью привнести в текст повыветрившийся с 1930-х дух приключения, придать скучному роману некоторую пикантность и неопределенность. В целом считалось, что положительному герою можно прощать измену, рассматривая ее как ошибку, случившуюся, когда он преодолевал свои препятствия. Настоящая семья в итоге должна быть восстановлена. Обычно муж так увлекался своей работой, что только новый поворот жизни делал его ближе к своей жене36.

С каждым новым романом сюжетная линия измены становится все более доминирующей, а возможность сохранить семейную чистоту к концу романа - все более и более призрачной. Конфликты между реальным и идеальным происходили преимущественно в подтексте. Они приближались к точке кипения и смогли выйти на поверхность вскоре после смерти Сталина и не только в этой точке, но и во многих других, на первый взгляд более спокойных.

В острой статье 1951 года, озаглавленной "Парад в искусстве" А. Твардовский создает сатирический синопсис гипотетичной "типичной" поэмы 1940-х, включающий стандарты тогдашней литературы: "Есть отстающий и образцовый колхозы. Есть председатель и другой, не понимающий новых условий, вызванных общественным развитием. Есть девушка Галя и тракторист Ваня. Есть парторг, и его единственным занятием оказывается устройство сердечных дел юной пары"37.

Итак, в литературе 1940-х "юноша, нашел трактор" (и девушку), но стал предметом критики публики, ждавшей чего-то более значительного. Твардовский озвучил это ожидание, обозначив его как, ожидание "правды в искусстве". Это был шаг в сторону того, что случится после сталинской смерти.