Рождение индивидуальной любви

ТЕМА ЛЮБВИ

В ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

И КУЛЬТУРЫ

Ю. Б. Рюриков

ДЕТСТВО

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

ЛЮБВИ

Уже давно люди спрашивали себя, когда возникла
любовь — вынес ли ее человек из животного царства,
или она появилась позднее.

Многие считают, что любовь родилась позже своих
собратьев — ненависти, зависти, дружелюбия, материн-
ского чувства. Пещерные люди, которые жили ордой,
групповым браком, наверно, не знали никакой любви.
Исследователи древности говорят, что ее не было даже
тогда, когда стало возникать единобрачие. Исходя из
работ таких исследователей — Моргана и Бахофена,—
Энгельс писал: «До средних веков не могло быть и
речи об индивидуальной половой любви. Само собой
разумеется, что физическая красота, дружеские отно-
шения, одинаковые склонности и т. п. пробуждали у
людей различного пола стремление к половой связи,
что как для мужчин, так и для женщин не было совер-
шенно безразлично, с кем они вступали в эти интим-
нейшие отношения. Но от этого до современной поло-
вой любви еще бесконечно далеко» '.

Многие философы, психологи, ученые считают, что
во время античности любви не было, а был один только
телесный эрос, простое половое влечение. Эрос антич-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 79.

ности — так называют они любовь того времени, и это
ходячий взгляд, который многие считают аксиомой.

Гегель писал, что в искусстве античности любовь не
встречается «в такой субъективной глубине и интимно-
сти чувства», как позднее. «Она вообще выступает в
этом искусстве как подчиненный для изображения мо-
мент или же только в аспекте чувственного наслажде-
ния». В одах Сапфо, говорит Гегель, больше виден изну-
рительный жар крови, чем «глубокое истинное чувство
субъективного настроения». У Анакреона тоже нет инди-
видуального влечения, и «бесконечная важность обла-
дать именно этой девушкой и никакой другой... оста-
ется в стороне...».

Трагедия древних, по мнению Гегеля, «также не знает
страсти любви в ее романтическом значении». И в скульп-
туре, например в Венере Медицейской, «совершенно
отсутствует выражение внутреннего чувства, как его тре-
бует романтическое искусство» '.

В том, что говорит Гегель, очень много верного,
но есть тут и расширение частных оценок до всеобщих,
подстановка части вместо целого. Почти везде Гегель
идет от «не», от обратных ходов мысли: любовь не
такая, как позднее, в ней нет глубины и индивидуаль-
ности, которую дает искусство нового времени, нет того,
что есть в нем·*"А что же есть в самой этой любви,
каков ее облик, ее внутренние особенности — об этом
говорятся только общие слова: «изнурительный жар кро-
ви», «чувственная страсть, внушенная Венерой».

Вряд ли, конечно, верно, что в древности не было
настоящей любви. О любви то и дело говорится уже в
самых древних мифах Греции, а в классическую эпоху,
почти двадцать пять веков назад, появились даже теории
духовной любви — Сократа, Платона и Аристотеля. А гре-
ческие боги любви? В свите богини любви Афродиты

¹ Гегель. Соч. М., 1940. Т. 13. С. 127, 128.

было много богов — покровителей любви. Один из них
олицетворял собой начало и конец любви (у Эрота была
стрела, рождающая любовь, и стрела, гасящая ее), дру-
гой — плотские вожделения (Гимэрот), третий — ответ-
ную любовь (Антэрот), четвертый — страстное желание
(Поф), пятый — любовные уговоры (богиня Пейто), ше-
стой — брак (Гименей), седьмой — роды (Илйфия). И раз
были боги любви и даже теории любви, то откуда же
они брались, если не из любви?

Если говорить об эросе, то слово это больше под-
ходит к народам, которые вышли на дорогу цивилизации
раньше греков,— к египтянам, шумерам, аккадам. Прав-
да, от них дошло до нас очень мало литературных
памятников — из-за хрупкости и недолговечности папи-
русов, и сведений об их любви очень немного. Из любов-
ной лирики Древнего Египта уцелело, например, все-
го около пятидесяти стихов и фрагментов.

В шумеро-аккадском пантеоне богов была богиня
Иштар (Иннин) — покровительница любви и распри, вож-
деления и войны. Вражда и дружба, высший вид приязни
и неприязни — эти несходящиеся полюса еще сходятся
в ней; у поздних богов — из греческой и индийской
мифологии — такого смешения уже нет. Наверно, культ
этой богини возник тогда, когда любовь только еще на-
чинала выделяться в особую силу жизни, когда ее еще
не осознавали как отдельное чувство.

Судя по аккадскому «Эпосу о Гильгамёше», богине
Иштар нужна только телесная близость, она еще не лю-
бит, а просто вожделеет. Поэтому-то она так легко и
вероломно отделывается от своего супруга Таммуза,
отправив его в преисподнюю, от пастуха, которого она
любила,— сделав его волком, от садовника, который
не захотел ее любви,— превратив его в паука.

Поэма о Гильгамёше на тысячу лет старше «Илиа-
ды», она сложена в XXIII—XXI веках до нашей эры,
и сейчас ей четыре тысячи лет. В те времена, как

пишет исследователь эпоса И. М. Дьяконов, «акт раз-
множения был священен — шумерам смутно казалось,
что о.т него зависит не только плодородие семьи, но
каким-то образом и общее плодородие страны; и вождь-
правитель, олицетворявший общину перед лицом бога,
гордился не только своим богатством, отвагой в бою
и мудростью, но и своей мужской силой» '.

При древних храмах жили тогда особые жрицы люб-
ви, их почитали, а любовь обожествлялась как таинст-
венная сила. И характер этой любви хорошо виден по
истории жрицы любви Шамхат и дикого человека Энкй-
ду, укротить которого ее послали. Вот как говорится
об этом в поэме:

Раскрыла Шамхат груди, свой срам обнажила.
Увидел Энкиду — забыл, где родился!
Не смущаясь, приняла его дыханье...
Наслажденье дала ему, дело женщин,
Ласки его были ей приятны.

Конечно, это еще простой эрос, телесный, лишен-
ный духовности. Но уже и в те времена людям ясно
было, что этот эрос не просто животное чувство,—
он очеловечивает человека. Сказание о Гильгамеше, мо-
жет быть, первая в мире поэма, где прямо говорится
об этом.

Энкиду, который жил раньше среди диких зверей,
полюбив, стал совсем другим, стал человеком. И
эпос говорит о нем: «Стал он умней, разуменьем
глубже».

Таким же эросом, судя по дошедшим до нас пре-
даниям, была сначала любовь и в Древнем Египте. Четы-
ре тысячелетия назад у египтян уже был культ Хатор —
богини любви и веселья. В ее честь пели тогда гимны,
в которых ее называют Прекрасной, Золотой, Влады-
чицей звезд.

Но чуть позднее — около тридцати пяти веков на-
зад — в Древнем Египте возникла любовная лирика,
искусная и изощренная в своих высших взлетах. И лю-
бовь, которая в ней отразилась, не была простым эро-
сом,— в ней были уже духовные чувства, «вечные»,
во многом похожие на нынешние '.

Рождение любви видно и в других областях духов-
ной культуры Египта. В те же времена — примерно
три с половиной тысячи лет назад — египтяне создают
знаменитый скульптурный портрет — голову Нефертити.
В ней запечатлелся такой высокий эстетический уровень,
такая высота духа, при которой уже вполне возможна
любовь.

Любовь Эхнатона к Нефертити вообще была, пожалуй,
первой известной нам из истории великой любовью. В сот-
нях надписей, в десятках скульптур и надгробий воз-
глашал фараон свою любовь к Нефертити, и легенды
об этой любви передавались из поколения в поколение.

А в «Сказаниях о Сатнй-Хемуасе» (записанных два-
дцать три века назад, но созданных, видимо, раньше)
идет речь прямо об индивидуальной любви: дочь фа-
раона Ахура любит своего брата и даже под угрозой
смерти не хочет выходить замуж ни за кого, кроме него.
(Тогдашние обычаи это позволяли, фараоны иногда
даже брали в жены своих дочерей.) И в знаменитой
«Рамаяне» индусов, которой сейчас две с половиной
тысячи лет, любовь Рамы и Ситы также духовна и инди-
видуальна.

Эра античности тянулась больше тысячи лет и прошла
несколько разных эпох. Вслед за микенской, долитера-
турной эпохой (второе тысячелетие до н. э.) шла герои-
ческая, или аттическая, эпоха (VIII—VI вв.), потом клас-
сическая (V—IV вв.), потом эллинистическая (IV—I вв.),
потом — в первых веках нашей эры — поздняя античность.

' Эпос о Гильгамеше. М.; Л., 1961. С. 96.

См.: Лирика Древнего Египта. М., 1965.

С ходом времени менялись люди, другим делался
уклад их жизни, их психология. И наверно, нельзя вы-
водить общие для всех эпох античности правила, ду-
мать, что любовь была в них одинаковой, равной самой
себе.

Любовь ранней античности вполне, видимо, можно
назвать античным эросом. Это как бы предлюбовь, в
ней еще много общеприродного, одинакового для че-
ловека и других живых существ. Не зря ведь Зевс ста-
новился быком, чтобы сочетаться с Европой, лебедем,
чтобы любить Леду, сатиром, чтобы насытить страсть
к Антиопе. Не зря ведь и Посейдон превращался в
коня, чтобы сочетаться с Деметрой и с титанидой Меду-
зой, которая родила потом крылатого коня Пегаса.

В этих фантастических превращениях, в этих поэти-
чных метаморфозах прямо отпечатались взгляды древ-
них на любовь, виден характер их эроса. Телесные (хотя
уже и одухотворенные) тяготения, плотские желания —
таким и был, видимо, ранний эрос античности.

Не раз говорится в мифах о том, что боги принима-
ли облик других людей, чтобы под их видом явиться
к возлюбленным. Так пришел к Алкмене Зевс, приняв
облик ее мужа, Амфитриона, и от этой их встречи
родился Геракл. То же делали и боги индийской мифо-
логии: Индра, например, в облике мудреца Гаутамы
пришел к его жене Ахалье. Все это говорит, что богам
не нужна была ответная любовь, любовь именно к ним,
индивидуальное чувство. Им надо было насытить свою
плотскую страсть, они и не думали о взаимности, и
любовь не была тогда индивидуальной, да и не была
еще любовью, хотя уже и начинала становиться ею.

Интересно, что любовь появляется во времена, когда
женщина попадает под господство мужчины. Можно
было бы подумать, что любовь возникла в истории как
психологическое возмещение за женское рабство: под-
чинив женщину, мужчина сам попал к ней в плен. Но

это внешний подход — и очень однолинейный. Ясно,
что рождение любви — как и других духовных чувств —
зависело не от одной причины, а от многих и было
только одним звеном в цепи общего развития чело-
века.

У рождения любви было много и других пружин —
и прежде всего духовное усложнение человека, рожде-
ние в нем новых идеалов, подъем на новые ступени
этического и эстетического развития.

Но самое неожиданное состоит в том, что это было,
видимо, второе рождение любви. Впрочем, говорить
об этом можно пока больше предположительно, чем
утвердительно. Думать так позволяют кое-какие сви-
детельства, которые дошли до нас от первобытных вре-
мен — песни, фрагменты первобытной музыки и жи-
вописи, обычаи тех племен Индии, Америки, Африки,
в которых женщины занимают матриархально высокое
положение.

Современные этнографы считают, что матриархата
как всеобщей ступени в жизни человечества не было.
Но, возможно, матриархальные нравы правили жизнью
хотя бы некоторых народов. Судя по обычаям, которые
сохранились у таких народов, женщины и мужчины были
у них социально равны и между ними было гораздо
больше дружественной близости, чем соперничества.
Психологический уровень людей был достаточно высок,
душевные их отношения глубоки, и в этом теплом
климате вполне могли появиться первые весенние
побеги любви.

Позднее духовный климат резко переменился: это
можно увидеть по некоторым нынешним племенам, в
том числе австралийским. Главным чувством мужчины
было у них высокомерие и презрение к женщине, глав-
ным чувством женщины — боязнь и неприязнь к муж-
чине. «Они,— говорит о девочках подросток из племе-
ни алава,— как и крокодилы, были нашими естествен-

2 Философия любви. Ч. 1 17

ными противниками... Я думал о них как о злейших
врагах, которых надо всячески изводить и мучить...»
«При малейшем поводе мы нападали на девочек, а
они — на нас». «Может, именно поэтому я, как и многие
другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой.
Может, поэтому большинство алава не целуют своих под-
руг даже после женитьбы» '.

Можно предположить, что похожие нравы царили
в начальные времена варварского патриархата. Любовь
не выдержала этого психологического ледникового пе-
риода и погибла. И лишь спустя долгие тысячелетия,
когда отношения мужчины и женщины начали смягчать-
ся, любовь стала рождаться снова.

Чем отличались чувства древних
от нынешних чувств

В греческой мифологии есть группа преданий, в ко-
торых любовь — уже явно не простой эрос.

Все, наверно, помнят легенду о певце Орфее, кото-
рый так любил Эвридику, что даже хотел вернуть ее
из Тартара, а потом отказывался смотреть на других
женщин и был разорван за это вакханками. В другом
мифе — об Адмете и Алкестиде — Мойры готовы со-
хранить умирающему Адмету жизнь, если кто-то возь-
мет его смерть себе, и любовь Алкестиды так велика,
что она умирает вместо него.

Такую же сильную любовь питает Пенелопа, которая
ждет Одиссея, Пигмалион, любовь которого оживила
статую, Лаодамия, которая пожелала умереть вместе
с Протесилаем, Филлйда, которая повесилась от тоски,
когда ее любимый, афинский царь Демофонт, вовремя
не вернулся из-под Трои. И Эвадна с горя кинулась
в погребальный костер мужа; и покинутая Энеем Дидона

¹ Локвуд Д. Я —абориген. М., 1971. С. 95—97.

любила так, что от горя бросилась на меч; и знаменитая
Геро, увидев утонувшего Леандра, в тоске бросилась
в море...

Для каждой из них — вопреки Гегелю — «бесконеч-
ная важность обладать именно этим человеком» была
дороже жизни, сильнее смерти.

От мифа к мифу растет значение любви, ее роль
в жизни людей. В эпосе об аргонавтах она уже делается
одним из главных рычагов жизни, который сильней всех
других чувств и привязанностей. В троянском цикле
любовь — чуть ли не основная двигательная пружина.
И она теперь — не эпизод, не дело двух существ, как
в других мифах; она связана с судьбами людей и государ-
ства, с их обычной жизнью и с их войнами.

Великолепной силы достигает любовь в древней ли-
рике. Стихи гениального лирика Архилоха (VII в. до н. э.),
первого в Европе поэта любви, рождены огромным,
хотя и сдержанным напором энергии. Бурная сила за-
хлестывает Архилоха, страсть его мощна и лапидарна,
как удар копьем, и он говорит о ней:
От страсти изнемогши весь,

Бедный, без сил я лежу, и боги мучительной болью
Суставы мне пронзают вдруг!

С такой же пламенной силой, но уже по-женски
ощущает любовь Сапфо (VII в. до н. э.)— десятая муза,
как называл ее Платон. Она пишет:

Словно ветер, с горы на дубы налетающий,
Эрос души потряс нам...
Страстью я горю и безумствую...

Сила этой страсти, сотрясающей человека,— сила те-
лесной страсти, и выражается она в «категориях» телес-
ных, а не духовных ощущений. Но поэтичность этих
телесных ощущений, их эстетическая настроенность —
это и есть их духовность; такая поэтичная телесность
была тогдашней формой духовности.

Еще в доклассические времена многие поэты Гре-
ции писали о любви как о главной радости жизни.

19.

Так говорил о ней и современник Сапфо Алкей, и Мимнёрм
(VII—VI вв.) в своих песнях к прекрасной флейтистке
Нанно, и Феогнйд (VI в. до н. э.) в своих элегиях, и Ивик,
и Анакреон, жившие в то же время, и другие поэты.
Такой же была любовь и для поэтов эпохи эллинизма
(конец IV—I в.); особенно ярко видно это в знаменитых
идиллиях Феокрита, в стихах Мосха, Биона, в греческой
и римской комедии того времени. Любовная лирика
была очень важна в жизни древних, до того важна, что
среди их девяти муз была даже особая муза любовной
поэзии — Эрато.

И уже тогда стало осознаваться раздвоение любви,
ее деление на плотскую и духовную. В V в. до н. э. фило-
софы стали говорить о двух Афродитах: Афродите Пан-
демос (Всенародной)— божестве грубой чувствен-
ной любви и Афродите Урании (дочери Урана) — бо-
гине любви возвышенной, утонченной. А в сократи-
ческих теориях о любви говорилось как о школе
мудрости, важной части добродетели, помощнице ра-
зума.

Великолепно выражена античная любовь и в клас-
сической скульптуре греков.

Афродита Книдская, эта скульптурная поэма, изваян-
ная Праксителем, появилась на свет почти два с поло-
виной тысячелетия назад. Афродита недаром была бо-
гиней любви и красоты — для греков любовь и красота
были неотделимы. И она вся переполнена этой изобиль-
ной красотой тела и духа.

Она стоит, опираясь на одну ногу, и тело ее выгнуто
от этого плавно и музыкально. Как будто медленная
волна прошла по ее талии, по ее бедру и по ее ноге,
прошла и оставила там свой изгиб. Во всем ее теле
есть контуры этой волны — и в ее плечах, и в ее груди,
и в изгибе ее рук, и в ее приоткрытых губах, и в кудрях
ее головы. Рожденная из волны, она несет в себе ее
медленную и спокойную красоту.

Она вся — естественность, вся — умиротворенность.
Она нагая, но она стоит спокойно, в ее позе нет никакого
стеснения. Она не боится, что ее нагота может привести
кого-то в ужас; она не боится, что ее может осквернить
чей-то взгляд. Ее любовь — в полной гармонии с миром,
между ней и миром нет никакого противоречия, и в
этом — особый тип ее отношения к жизни.

Афродита как бы живет в особом мире — мире
нормальных, не извращенных чувств. Она живет для про-
стого человеческого взгляда, который увидит в ней и
ее этос — выражение ее духовного величия, и ее эрос —
выражение ее телесной, любовной привлекательности,
увидит их гармонию, их красоту.

Афродита Книдская — богиня гармонической духов-
но-телесной любви. Она воплощает в себе знаменитый
греческий идеал «калокагатии» (калос кай агатос —
прекрасный и хороший) — идеал просветленной гармо-
нии тела и духа, сплава физической красоты и духов-
ного совершенства.

Но греки понимали эту гармонию совсем не так,
как ее понимаем мы. И сама душа и само тело были
для них не такими, как для обиходного сознания нового
времени. Этому сознанию тело кажется чем-то неоду-
хотворенным, чисто физическим, а психика — чем-то
идеально-бестелесным, и они так непохожи между со-
бой, что их невозможно смешать.

В обиходном сознании греков душа и тело еще не
отделялись друг от друга с нынешней чистотой. Слияние
их было синкретическим, нераздельным, гармония души
и тела была полным их растворением друг в друге,
и в этом сплаве частицы души и тела были неотличимы
друг от друга.

И так же неразличимо сплавлены телесные и духов-
ные мотивы в любви доэллинской Греции. Частицы духов-
ных и телесных тяготений смешиваются там, превра-
щаются друг в друга, существуют в смутной неразделен-

ности, и эта смесь видна в каждом движении чувств,
в каждом переливе эмоций; она как бы первичная кле-
точка этих эмоций.

Такой смутный сплав — стержневая особенность той
любви, о которой рассказывает классическое искусство,
главное ее отличие от всех остальных видов любви.
Тут лежит очень важное отличие чувств древних людей
от чувств людей нынешних. В чувствах нынешнего чело-
века нет этой неразделимости, они внутренне кристал-
лизовались, и духовные ощущения существуют часто
отдельно от телесных, да и друг от друга.

Особый склад чувств рождался у греков особым
типом тогдашнего отношения к миру, он прямо зави-
сел от особого типа доэллинского человека, от особого
уклада его жизни.

Вся эта жизнь была тогда как бы «синкретической»,
представляла собой полупервичную смесь, из которой
только начинали выкристаллизовываться будущие грани
и формы. Тело почти не отделялось от души, художест-
венное сознание от научного, науки — друг от друга,
личность — это особенно важно для нас — от общества.
Как писал Маркс, «отдельный индивидуум еще столь же
крепко привязан пуповиной к роду или общине, как
отдельная пчела к пчелиному улью» '.

Личность не противостояла тогда обществу как что-
то особое, она была частью его и не осознавала, что ее
нельзя свести к этой части, что она больше, чем просто
часть.

На почве зрелого и уже подходящего к своему концу
синкретизма выросла и классическая трагедия древних,
трагедия Эсхила, Софокла, Еврипида. Отношение к любви
там особое, уникальное, и в главных своих чертах
оно никогда не повторялось больше в мировом искус-
стве.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 346.

Любви как чувства почти нет в трагедии древних,
хотя как пружина действий героев она очень важна там.
Трагедия древних — как и их скульптура — непсихологич-
на: психология не выделялась еще из действий человека,
как дух не всегда выделялся из тела (хотя и в жизни и в
искусстве той поры есть и явные выходы за эти рамки).

Недаром действие всех классических драм проис-
ходит на площади, под небом, недаром оно никогда
не входит под своды дома. Не частная жизнь, а только
то, чем живет общество, интересует трагиков. Любовь,
как частное, психологическое чувство, живет за порогом
дома, и поэтому она в большинстве случаев остается
за порогом трагедий. Трагедия говорит чаще не о самой
любви, а о ее общественных последствиях, о цепи
событий, которую она развязывает.

Это, конечно, не значит, что у греков того времени
любовь была лишена психологии. Лирика того времени
уже говорит о любовных переживаниях, в ней уже рож-
дается психологический подход к любви, и, конечно,
приходит он туда из жизни.

Кстати говоря, лирика — как особый род поэзии —
это и есть выражение личных чувств, психологических
состояний. И она может возникнуть только тогда, когда
люди постигают ценность этих личных чувств, их гро-
мадный человеческий и общественный смысл. Лирика
родилась сначала в Египте в XVI—XV веках до нашей
эры, потом в Греции в героическую эпоху, и уже в
VII—VI вв. до н. э. она стала теснить греческий эпос
и делаться главным видом поэзии.

Само рождение лирики говорило, что в человече-
стве начался огромный психологический сдвиг, стали
появляться совершенно новые стороны психологии·, но-
вые чувства, новые взгляды на себя и на мир. Все это
означало, что синкретическое сознание древности всту-
пило в полосу кризиса, готовится уйти с арены истории,
уступить ее новому типу сознания.

У классической трагедии есть, кроме непсихологич-
ности, еще одно отличие от лирики; она молчит о бла-
гах и радостях любви и больше всего говорит о ее
горе и бедах. Страх перед любовью, леденящая боязнь
^ее — ^это главное настроение, которое пронизывает боль-
шинство трагедий.

В «Агамемноне» Эсхила, в «Трахинянках», «Герак-
ле» и «Эдипе-царе» Софокла, в «Ипполите», «Медее»
и «Электре» Еврипида любовь — это кровавый двига-
тель людских поступков, она несет людям муки и ужас,
смерть и измену.

Медея, которую разлюбил Ясон, мстит ему, убивая
своих детей; Федра, полюбив Ипполита, своего пасынка,
кончает с собой, а Тезей, ее муж, убивает Ипполита;
Геракл в припадке безумия приканчивает жену и детей,
а потом и сам гибнет от любви Деяниры; Клитем-
нестра, полюбив Эгиста, губит мужа, Агамемнона,
а их дети, Орест и Электра, убивают ее; Эдип, кото-
рый убил своего отца, Лая, и стал мужем матери,
Иокасты, узнав об этом родстве, выкалывает себе
глаза...

Ужас перед этим инфернальным чувством, страх пе-
ред этой демонической силой насквозь пронизывают
классическую драму.

Но откуда все это берется? Почему так тесно смы-
каются самые «дружеские» и самые «вражеские» чув-
ства? Почему кровное родство омывается кровью? По-
чему люди, связанные самыми тесными узами жизни,
несут друг другу смерть?

Греки по-своему хотят понять сущность жизни, и та-
кое соединение нетерпимых полюсов и есть для них
эта сущность. Полюса эти враждебны, они не могут
жить вместе, но жизнь для греков — всесмешение, в
ней все слито в синкретической неразделенности, и,
сталкивая между собой ее крайние силы, они хотят
постичь их смысл.

Поэтому-то Эрот классической трагедии — это не
тот веселый и порхающий летун, которого мы привыкли
видеть. Хор в еврипидовском «Ипполите» называет его
царем над смертными, жестоким богом, который сеет
смерть и проклятья. «Вы у:касы миру о силе Киприды
могли бы поведать»,— поет он. Эрот — это страшный
бог, которого боятся другие боги, такой, каким он был
у Гесиода, или в древних гимнах, или у первых лириков
Греции.

Это еще ступень страха перед непонятной силой,
ступень цепенящего недоумения. Для греков той эпохи
жизнь полна тайн, и самый, пожалуй, ясный ее двига-
тель — это воля богов. Герои многих классических тра-
гедий, особенно ранних,— всего лишь наперстки
на пальце рока, и они действуют так, как он велит
им.

Боги — это псевдоним неясных человеку движущих
сил жизни, и чем больше эта неясность, тем больше
пружин своей жизни человек отдает богам — и тем
страшнее, сильнее, могущественнее кажутся они ему.

И любовь выглядит в трагедии такой же страшной
и непонятной, как эти боги, силой — и такой же могу-
щественной. Чувства, которые испытывают герои,— это
не обычные человеческие чувства, а титанические им-
пульсы души. Как будто обычные чувства взяты под
увеличительное стекло, чтобы лучше рассмотреть их,
и от этого резко выросли в масштабах, стали неузнаваемо
другими.

Вот, например, какую ураганную силу ненависти из-
вергает Клитемнестра, эта леди Макбет античности, убив
Агамемнона:

Там он, с хрипеньем, в красной луже отдал дух;
И вместе с жизнью хлынув из гортани, столб
Горячей крови обдал ему лицо волной
Столь сладостной, как теплый ливень сладостен
Набухшим почкам, алчущим расторгнуть плен.

Это не чувства человека, а сверхчеловеческие стра-
сти, циклопические клокотания души. Любовь, ненависть,
радость, тоска, горе — все они достигают у древних
накала страсти, и эта страсть швыряет человека, как пес-
чинку, владеет им, как рабом, несет его, как ураган
щепку.

Таким было тогда понимание чувств, такими были
представления классических времен о чувствах челове-
ка. Видимо, до психологического реализма тут еще да-
леко, и тогдашняя лирика ближе стоит к нему, чем
драма.

Возможно, впрочем, что «увеличенные чувства»,
«чувства-великаны» и есть на самом деле чувства древ-
них — или хотя бы какой-то их части. Возможно, что
накал эмоций, переходящих в страсти,— особое свойство
синкретического чувства древних, такой же стержень
тогдашней синкретической психологии, как и неразли-
чимое смешение телесных и духовных ощущений.

Рождение индивидуальной любви

Новые ступени в психологии любви запечатлевают
римские поэты I в. до н. э.— Катулл, Тибулл, Пропер-
ций, Овидий, Гораций, Вергилий. Любовь достигает у
них огромных высот, утончается, приобретает новые свой-
ства, которых не было раньше.

Конечно, речь идет о высших точках тогдашней люб-
ви, о любви, пропущенной через сердце художника
и поэтому опоэтизированной, рафинированной. Любовь
в жизни обычно ниже по своему уровню, чем в лири-
ке. Говоря о своих чувствах стихами, поэт уже одним
этим дает им другое звучание, облагораживает, утон-
чает их, делает более богатыми — делает другими. И
кроме того, любовь в искусстве — это вершина горы, а
много ли места занимает вершина в общей массе горы?

Многие, наверно, знают, что в Риме той эпохи лю-
бовь часто превращалась в сластолюбие, в изощренную
игру. В «Анналах» Тацита и «Жизни двенадцати цезарей»
Светония подробно рассказано о любовных оргиях,
которые достигали вакханальных высот при дворе цеза-
рей. Императоры предавались любви публично, на глазах
у народа. Они становились любовниками или любовни-
цами мужчин, брали себе в наложницы сестер — как Ка-
лигула и даже мать — как Нерон.

Конечно, немало было в те времена любви без оза-
рений, простой, может быть, грубой, и любви обычной,
незаметной, ничем особенным не выдающейся. Навер-
но, именно таким и было большинство любовных свя-
зей того времени — подножье, на котором возвыша-
лась любовь искусства. Но в искусстве той поры больше
всего запечатлелись высшие взлеты чувства, и особенно
ярко видно это в поэзии.

Катулл, певец античного изобилия любви, воспевает
ее неумеренную бескрайность:

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется.

Дай же тысячу сто мне поцелуев,

Снова тысячу дай и снова сотню.

И до тысячи вновь и снова до ста.

Эта титаническая ненасытность — особое свойство ан-
тичной любви, и о нем много рассказывают нам и мифы
и стихи древних. Именно с такой ненасытностью любили
в мифах и Зевс, и Посейдон, и Аполлон, и другие боги.
Среди греческих легенд о Геракле есть и легенда о его
тринадцатом подвиге, о котором у нас почти не знают.
Это был настоящий любовный подвиг — по приказу царя
Эврисфея Геракл в одну ночь оплодотворил сорок де-
вять дочерей Феспия. Те же подвиги совершал и Ра-
вана, страшный царь ракшасов из индийской мифологии:
у него были сотни жен, и он каждый день посещал
всех их. И здесь любовь титанична, и здесь она чрез-
мерна, полна буйного изобилия.

Эта тяга, гремящая в древних с силой открытия,
окрашивает их любовь в особые цвета. Они поют лю-
бовь как величайшее откровение человека перед чело-
веком, и это новая нота в подходе к ней. Когда они
прославляли женское тело, когда слали проклятия скры-
вающим его одеждам, когда Овидий писал:

И малолетен и наг Купидон: невинен младенец,

Нет одеяний на нем — весь перед всеми открыт,—

они говорили не только о телесной открытости, а именно
обо всей человеческой открытости, о той распахнутости
до конца, которая открывает влюбленным все друг в дру-
ге. И, наверно, обнаженность античных статуй тоже го-
ворила не только о телесной открытости.

Все в любви было для них естественным, не запрет-
ным,— и это тоже было одним из главных свойств тог-
дашней любви. И поэтому великий Овидий так прям
и открыт, когда пишет об интимных подробностях люб-
ви. Он язычески, плотски любит свою Коринну, и его
любовные элегии, которые рассказывают о светлых
радостях любви,— один из ярчайших шедевров ми-
ровой лирики.

Но не только «телесной» была любовь у Овидия.
Все его телесные тяготения одухотворены, опоэтизиро-
ваны, и в этом их скрытая, внутренняя духовность. Прав-
да, единство души и тела меняет здесь свой характер —
оно уже не такое, как в классические времена. Теперь
тело одухотворено не только этическими свойствами,
как это было раньше, к ним все больше прибавляются
и эстетические свойства.

Впрочем, роль этических свойств теперь уменьша-
ется, красота как бы оттесняет их назад, и центр тя-
жести идеалов передвигается с этических свойств чело-
века на любовно-эстетические.

Так развертывается в те времена цепь потерь и при-
обретений в человеческих чувствах, так расширение и
усложнение любви идет рядом с ее сужением. По доро-

ге этих утрат и обогащений и идет развитие челове-
ческой любви, созревание ее новой духовности, кото-
рая сменяет старую — «телесную духовность». Красота
выходит в первые ряды этой новой духовности, и сам
спектр духовности усложняется, делается «многослой-
нее». Она уже начинает внутренне созревать, делаться
самостоятельной, отделяться от тела.

Поэтому-то в творчестве Овидия как бы сливаются
два потока: ярко чувственная (но одухотворенная кра-
сотой) любовь «Любовных элегий» и «Искусства люб-
ви» — с глубокой и открыто духовной любовью «Мета-
морфоз». Имена многих героев этих метаморфоз сдела-
лись нарицательными, стали примерами глубокой и вер-
ной любви,— вспомним хотя бы Орфея и Эвридику,
Пирама и Фисбу, Филемона и Бавкиду.

Тем, кто называет эрос античности телесным чувст-
вом, которое не идет дальше жара в крови, стоило бы
вспомнить и многие стихи Пропорция. Вот он прямо
говорит о своей возлюбленной, гетере Кйнфии:

Но не фигура ее довела меня, Басе, до безумья;
Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума:
Ум благородный ее, совершенство в искусствах, а также
Грация неги живой, скрытая тканью одежд.

Любовь его — и телесное и духовное влечение, тяга
и к ее грации, красоте, и к благородству ее ума, к
ее совершенству в искусствах. Калокагатия уже пере-
стает быть смутным и неразделимым единством, она
как бы начинает кристаллизоваться внутри себя,
члениться на «доли». Любовь тут — сложное чувство,
уже «цивилизованное», как бы состоящее из раз-
ных потоков.

Это совершенно новое чувство, которого почти не
могло быть несколько веков назад. И рождение этого
чувства — звено в цепи тех огромных психологических
и социальных переворотов, которые происходят во вре-
мена эллинизма в человеке и в обществе.

Древний синкретизм жизни начинает тогда быстро
распадаться,— первые шаги этого распада можно было
заметить и в классическую эпоху. Неразвитость лич-
ности, узость людских связей постепенно уходят в исто-
рию. Разделение труда растет, общество все больше дро-
бится на слои и ячейки, социальная и частная жизнь
усложняется, растет соревновательность людей, их борь-
ба между собой.

Центробежные силы, разрывающие общество, все
больше нарастают. Внутренний разлад пронизывает
жизнь во всех измерениях. Смутное единство личности
и общества пропадает, старый монолит дробится, его
раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внут-
ри мозаикой.

Личность начинает обособляться от общества, начи-
нает все больше осознавать свои отдельные, частные
интересы, все больше выдвигать их на первый план.
И вместе с этим обособлением резко углубляется и
любовь, она как бы выдвигается вперед, попадает под
увеличительное стекло, и постижение ее ценностей де-
лается куда более глубоким и разветвленным.

Овидий радостно признается, что писать о любви
для него куда важнее, чем о богах или битвах. Про-
перций с ликованием говорит, что не боги вдохновляют
его на стихи, а его милая. С такой же радостью говорят
об этом Катулл, Тибулл, Гораций.

Троянская война началась у Гомера из-за любви,
но любовь в «Илиаде» — только внешняя веха, а центр
ее — битвы героев и народов. В римской лирике
именно любовь, а не битвы — центр жизни и по-
эты говорят не о войне, а о мире, не о народах, а
о двух людях и не обо всей их жизни, а только об

их любви.

Частная жизнь личности делается суверенной, про-
тивопоставленной всему остальному, и лирика «специа-
лизируется» на ней.

Сначала у Сапфо, Архилоха, Анакреона, потом у Фео-
крита, Мосха, Биона, потом — уже решительно — у рим-
ских лириков любовь начинает превращаться в ось жиз-
ни, ось мировой поэзии. Не с начала нашего тысячеле-
тия, как это считают многие, а на целую эру раньше.

Именно тогда появляется ощущение исключительно-
сти любви, ее несравнимости с другими чувствами. То
и дело говорят поэты, что любовь — центр жизни, самое
главное в ней, что она сильнее всего на свете — сильнее
уз крови, сильнее даже инстинкта жизни.

Любовь, о которой идет речь в искусстве, была инди-
видуальной уже и в те времена. Любимый человек как
бы отделялся от других, все в нем начинало казаться
особенным, неповторимым. Недаром так ярко говорят
античные поэты о своей любви именно к этой женщине.
Недаром Овидий, который не был приверженцем стро-
гих нравов, писал, что хочет любить только одну Корин-
ну и хочет славить только ее одну (хотя он любил не
только ее и славил не только ее одну).

В это время в лирике появляется почти немыслимый
раньше мотив верности любви. Этот мотив верности —
явная ветвь на стволе индивидуальной любви, такой же
обычный ее признак, как и ревность.

Появляется тогда и мотив вечности, поэты — как это
делал Проперций — начинают давать клятвы в любви до
гроба. И это не случайно. Во времена, когда не было
еще любви, а было одно только телесное влечение, дол-
гота этого влечения была меньше. Родившись на свет,
любовь резко удлинила сроки любовных связей. Ведь
телесную радость могут дать многие, а полную радость
любви — и телесную и духовную — дает только люби-
мый. И поэтому так важно стало, чтобы источник этой
радости — любовь к одному человеку и его любовь
к тебе — не иссякал как можно дольше.

Поэтому в античной поэзии начинает звучать нота
нескончаемости любовного чувства. Проперций пишет:

Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен:
У настоящей любви нет никаких рубежей.

Слова эти, конечно, иллюзорны: все мы знаем, что
вечной любви нет, и поэзия, которая говорила о любви
до гроба и после гроба, питалась утопическими взгля-
дами — то наивно-романтическими, то мистическими.

Но Проперций лишен восторженности трубадуров, он
понимает, что счастье мгновенно, что оно быстро про-
ходит. И именно потому, что он горестно ощущает всю
его быстротечность, он и хочет, чтобы оно было всегда.
И это еще одна примета настоящей индивидуальной
любви — желание, чтобы она не кончалась, невозмож-
ность представить, что она когда-то умрет.

Такой строй ощущений рождала в людях и разви-
вающаяся в них личность, и вся трагически-вакханаль-
ная атмосфера тогдашней жизни: водоворот смертей
и произвола, ощущение неустойчивости и заката.

Конечно, не стоит думать, что любовь была в те вре-
мена одним только вихрем наслаждений. Античная ли-
рика — и греческая, и римская — много говорит и о бе-
дах, горе любви, о терзаниях и тоске, которую она
дает. И в самой жизни было, наверно, много тяжелой,
тусклой любви — любви в ярме рабства, закабаления,
бедности.

Любовь, которую воспевали греческие и римские
лирики, была чаще всего любовью к гетерам, женщи-
нам выдающимся, исключительным. Энгельс говорил о
них, что это «единственные яркие типы греческих жен-
щин, которые так же возвышались над общим уровнем
женщин античности своим умом и художественным вку-
сом, как спартанки своим характером» '.

Уровень любви к этим женщинам был равен их соб-
ственному высокому уровню, и он мог сильно отличать-
ся от обычной любви в жизни, мог быть намного выше

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 67.

ее; об этой разнице между вершиной и подножием
стоит помнить всегда.

Что касается «субъективной глубины чувства», в ко-
торой отказывают древним, то психология их любви
часто совсем не однолинейна, особенно когда они гово-
рят о противоречиях любви, о горе, которое она дает
им. Катулл, например, писал:

И ненавижу ее и люблю. Это чувство двойное!
Боги, зачем я люблю! — и ненавижу зачем!

Биение противоположных чувств, борьба любви и не-
любви — обо всем этом много говорили поэты эллиниз-
ма. Вот, например, эллегия Овидия «Много я, долго тер-
пел».

Я победил, я любовь наконец попираю ногами,—

говорит он о борьбе с собой, которую породили в нем
измены Коринны. Он рассказывает о своих муках, о ее
вероломстве, он ликует, что теперь он свободен,—
и вдруг с болью и недоумением замечает, что его
тянет к ней:

борются все же в груди любовь и ненависть... Обе

Тянут к себе...

Нрав недостойный претит,— милое тело влечет...

Если б не так хороша ты была иль не так вероломна!

И он бессильно говорит:

Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою,
Сам я желаний своих не в состояньи постичь.

Непростота чувств — хотя и чуть схематичная — не ус-
тупает тут многому в позднейшем искусстве. Это уже
первое — пусть далекое — предварение той психологи-
ческой сложности, которая появится позднее у Петрар-
ки или у Шекспира, и это еще раз говорит об услож-
няющихся переменах в самом укладе человеческих
чувств.

В одной из своих вещей Проперций говорит, что
любой пустяк, любая мелочь, которая напоминает ему
о милой, рождает в нем стихи. Он готов писать целые
элегии о ее одежде, прическе, пальцах, о том, как она
играет, ходит...

3 Философия любви. Ч. 1 33

Если же дрема смежит ей усталые глазки,—
Сыщет поэт для стихов тысячу новых причин;
Если нагая со мной затеет борьбу за одежду,
Буду я рад сочинить целые тьмы «Илиад»;
Что б ни сказала она и что бы ни сделала, тотчас
Из пустяка у меня длинный выходит рассказ.

Здесь, как на срезе дерева, видно, как в челове-
ческое сознание входит новый масштаб отношения к че-
ловеку. Любовь делает самоценным каждое движение
любимого человека, каждую частицу его тела, его обли-
ка. Она — пока еще в первом приближении — начинает
вводить в искусство «психологию подробностей», рас-
ширяет диапазоны психологии, добавляет в человече-
скую этику и эстетику целые новые области жизни.

С ходом цивилизации все больше распадается древ-
ний синкретизм, все дальше уходят времена, когда ду-
ховность еще не вышла из лона телесности. Теперь она
часто уже самостоятельна, независима, уже существует
сама по себе. Любовь все больше пронизывается духов-
ными тяготениями, и это видно не только в лирике, но
и в позднеантичном романе — в сказании об Амуре
и Психее из «Золотого осла» Апулея, в «Левкйппе и
Клитофонте» Ахилла Татия, в «Повести о любви Херея
и Каллирои» Харитона и особенно в «Эфиопике» Гелио-
дора, романе, который служит как бы мостом к позднему
средневековью и который явно предвосхищает миро-
ощущение той эпохи.

За времена античности любовь проходит расстояние
от Афродиты Пандемос — через Афродиту Книдскую —
до Афродиты Урании. Телесный эрос сменяется лю-
бовью. В жизнь человечества, в его психологию входит
совершенно новая, гигантская область, которая резко
меняет и психологию людей, и их мораль, и всю систе-
му их представлений о добре и зле, счастье и горе.

Но только ли одни приобретения дала людям лю-
бовь? Не потеряло ли что-нибудь человечество с этим
переходом от эроса к любви?

Федра из еврипидовского «Ипполита» спрашивает
кормилицу:

— Ты знаешь ли, что это значит — «любит»?
И та отвечает:

— Да, слаще нет, дитя, и нет больней.

Для древних любовь — смесь меда и яда, и недаром
их трагедия с таким страхом писала о ней. Вместе с
появлением любви резко выросли не только радости
жизни, но и — пожалуй, еще больше — ее горести, ее
боль, тревога. Любовь — огромный психологический уси-
литель восприятия, и она увеличивает в глазах людей
и счастье и несчастье, и, может быть, несчастье даже
больше, чем счастье. И поэтому так много горя и боли
в античной драме, в античной лирике, да и вообще у
поэтов всех других эпох — от Петрарки до Блока и
Маяковского.

Входя в жизнь человечества, любовь меняет весь
строй ее ценностей. Это совершенно новый стимул сре-
ди стимулов человеческого поведения, и, появляясь,
он бросает свой отсвет на все другие стимулы, смещает
их равновесие, резко меняет пропорции. Простота чело-
веческой жизни теперь пропадает, рождение любви за-
путывает, усложняет индивидуальную жизнь, лишает ее
былой ясности и цельности.

В эпоху социальной и материальной несвободы, во
времена низкого жизненного уровня и неравенства она
несет людям особенно много бед. Один только контраст
между слепящими радостями, которые дает любовь, и
тусклыми невзгодами, которые отравляют жизнь любя-
щих, резко увеличивает горести людей, делает послед-
ние невыносимыми.

Конечно, в разные времена и у разных людей это
выглядит по-разному. Но ясно одно — и это давным-
давно стало понятно людям: любовь приносит человече-
ству не только свет, но и мрак, она не только поднимает,
но и гнетет человека.

з*