Раздел четвертый. Среди современных художников бытует мнение, что творчество греховно по самой своей природе

ПРАВОСЛАВИЕ И КУЛЬТУРА

Среди современных художников бытует мнение, что творчество греховно по самой своей природе. Так ли это?

думается, у нас нет никаких оснований делать заключения об изначальной поврежденности творчества грехом. Такая уверенность возникает, потому что мы видим преимущественно произведения искусства, которые грехом изрядно загажены или искажены. Сегодня, действительно, мало что осталось непричастаым к работе врага рода человеческого. Но тем не менее мы знаем, что нет ничего дурного по своей природе. Есть вещи, дурные лишь по своему употреблению. Хотя, конечно же, почти перед каждым творческим человеком предстает особый соблазн — осознать себя неким самостоятельным творцом, как бы вне и помимо того единственного Творца,

которым является Создатель мира. Осознать и тем самым противопоставить себя Богу или миру, Богом созданному. И, безусловно, такая опасность для любого художника существует. Но есть множество произведений искусства (и не только специально церковного), в которых этот соблазн преодолен. Если обратиться к той же русской гражданской словесности предыдущих веков, то существует немало примеров — от Ломоносова до Шмелева — на основании которых естественно заключить, что может быть и смиренное творчество, дающее дивные плоды искусства.

Имеет ли художник в своих творческих поисках так называемое право на ошибки, тем более если его заблуждения множатся миллионными тиражами?

ДАЖЕ народная мудрость говорит о том, что лучше семь раз отмерить и один раз отрезать. Конечно, не ошибается лишь Господь, но ежели мы говорим о праве на ошибки, то нужно помнить и об ответственности зато, что мы делаем. Сегодня любые отбросы и описки со стола падают в массовое сознание, и, понятное дело, это совсем не та мера ответственности, которая должна быть у художника-христианина. Ну кто же взыщет с человека, искренне ищущего и даже в чем-то заблуждающегося, если при этом он осторожен по отношению к тому возможному вреду, который может принести, и сам себя сто раз перепроверяет? Классический пример ответственности художника — Александр Иванов.

При этом не надо забывать, что те же Арий, Север Антй-охийский, Лютер были куда как искренни в своих убеждениях, но это же не побуждает нас принять их правоту или самоценность поиска как такового! Напротив, ошибки гениев, скорее, побуждают нас вспомнить евангельскую притчу о том, что чем больше человеку дано талантов, тем больше с него и взыщется. И в этом смысле ответственность художника-творца очень велика.

Правомерно ли утверждать, что к художнику особый счет?

действительно особый. Как к любому талантливому человеку. Тот, кто получил от Бога один талант, за один и будет отвечать, а получивший десять будет отвечать за то, как он все десять и реализовал. Это касается не только людей творческих, но вообще одаренных - счастьем, удачей, богатством, талантами душевными.

Некоторые режиссеры противопоставляют элитарное кино массовому и ответственность перед Богом ответственности перед зрителем. Такое разделение возможно или любой художник отвечает перед Богом?

безусловно, отвечает каждый, хотя бы уже потому, что польза или соблазн от его творчества простираются дальше, чем он сам. Художник отвечает за тот эффект, который его произведение окажет на зрителя или читателя. И в случае плачевного результата никакой художник не имеет права сказать, что, мол, имел в виду совсем другое и просто оказался непонятым. Но за эту самую авторскую непонятость, иными словами, соблазн, посеянный им в душах других, ему так или иначе придется дать ответ перед Богом. Мы за каждое праздное слово дадим ответ, тем более за слово, адресованное массе людей.

Должен ли художник непременно обладать честолюбием?

что такое честолюбие? Это любовь к воздаваемой чести, почести. Сама расшифровка понятия делает понятным и ответ, приемлемо или неприемлемо оно для православного человека. Быть может, здесь важнее другой вопрос: как отличать честолюбие от присущей художнику смиренной неудовлетворенности достигнутыми плодами? Бог дает нам многое, а мы реализуем это отчасти или не реализуем вовсе, как прит-чевый раб, который закопал свой талант, данный ему господином, в землю, посчитав, что так благонадежней будет его сохранить. Художник-христианин не должен, не имеет права пренебрегать от Бога данными ему дарованиями. Но подлинное творчество раскрывается в человеке тогда, когда он осознает по-евангельски свою духовную нищету, когда он видит, что без Бога не может делать ничего. В повествовании о преподобном Иоанне Дамаскине выразилась парадигма христианского творчества. Ради послушания своему духовнику, в чем он, конечно же, осознавал послушание Самому Богу, Иоанн Дамаскин готов был полностью предать ему свою волю и отказаться от тех творческих возможностей, которые в себе ощущал. И когда в нем эта решимость созрела до конца, Сама Бо-жия Матерь явилась ему и благословила на продолжение творческого подвига. Только тогда, но не прежде. А если бы он духовнику возразил: «Нет, я от Бога певец и не могу затворить свои уста», может быть, и тогда написал бы много неплохих гимнов, но никогда бы не стал тем святым отцом, песнопения которого Православная Церковь положила в основу своего богослужения.

В Церкви много говорится о послушании, об отсечении своей воли, о следовании церковным уставам. А для разума человека, для его творчества остается ли место?

КАК говорит Сам Христос Спаситель, мы должны поклоняться Отцу в духе и истине (Ин. 4, 23). В духе, то есть с той свободой и ответственностью, к которым мы призваны как православные христиане. В истине, то есть в духе послушания абсолютным ценностям, абсолютным законам, которые действуют в жизни каждого из нас. И в верности этим двум главным жизненным ориентирам не только остается, но, более того, расширяется место для подлинного творчества. Но оно проявляется не в самодовольном утверждении того, что я хочу открыть миру, что я желаю возвестить и чем облагодетельствовать человечество в XX веке, какую еще скверну собираюсь на всех вылить. Нет, творчество тогда будет смиренным, радостным и глубоким, тогда будет полным соработ-ничеством Богу, участием во внутреннем преображении мира, когда оно будет в духе и истине. Это мы слышим в гимногра-фии и органной музыке, видим в церковной иконе и полотнах художников, читаем в лучших произведениях светской и духовной словесности... Собственно, творчество — это радости ный или, напротив, трагический ответ на происходящее в мире. Примеров тому было много в эпоху христианской цивилизации. А когда мир стал от нее отступать, искусство стало все больше приходить к «черным квадратам».

Существует стойкое убеждение, особенно среди интеллигентных людей, что Православие ограничивает свободу творчества, свободу самовыражения. Чем это объясняется?

свободу скверного самовыражения Православие действительно ограничивает. Но такого рода ограничение исходит отнюдь не из схоластической установки, что любое творчество вторично по отношению к церковной жизни, а философия - служанка богословия. Напротив, это ограничение обусловлено неизмеримо более высоким пониманием ответственности и значимости творчества, нежели бытует в светской культуре. Ведь творчество — это соработничество с Творцом. Поэтому христианский художник в своем произведении всегда выражает некую онтологическую задачу, которая стоит перед ним, то есть стремится помочь нам стать выше, чище, приобщеннее небу, чем мы были до того. Однако не нужно это понимать примитивно-педагогически, в том смысле, что сюжеты должны быть непременно моралистичны, напевы - только дониконовской эпохи, а герои одеты ни в коем случае не по моде: девицы в юбках до пола, молодые люди и вовсе упакованы в кафтаны. Вовсе нет. Иной раз произведение внешне по теме не религиозное может поднимать душу человека куда больше, чем очередная поделка, воспроизводящая тот или иной эпизод Священной истории. На мой взгляд, «Вечерний звон» Левитана гораздо сильнее говорит о том, что такое умная или Иисусова молитва, что такое монашеское делание и вообще православная жизнь, чем множество литографированных брошюр, вполне благочестивых по содержанию и изданных в то же самое время. Или, скажем, трагедии греческих классиков поистине свидетельствуют о глубине человеческой души, в отличие от каких-нибудь лубочных пьес для дам и детей, где добро торжествует, а зло наказано. Конечно, здесь есть предел. И предел этот заключается в том, что для художника-христианина не человек есть мера всех вещей. И не собственное «я» есть то, чем мы непременно должны поделиться с читателями, зрителями, слушателями. И, наконец, самое главное - нельзя выворачивать собственную душевную грязь на окружающих. Есть старое правило, что грязное можно сделать чистым только в чистой воде. Грязной водой не отмоешь то, что грязно. И описаниями порока никогда не излечишь того, кто уже пребывает порочным. Искусство конца XX века напрочь забыло это правило, и только Церковь напоминает о нем. Хотя многими эти весьма сдержанные и скромные напоминания воспринимаются чуть ли не как попытка духовной цензуры.

Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Как к этим словам должен относиться христианин, если он верит в то, что земная история кончится приходом антихриста и Страшным судом? И может ли красота спасти самого художника, ведь несмотря на то, что искусство предлагает ему некий духовный путь развития, верующий человек знает, что спасение невозможно без покаяния, без ощущения себя рабом Божиим, а это, как правило, идет вразрез с общепринятым понятием творческой свободы?

видимо, слова Достоевского справедливы только если в понятие «красота» вкладывать тот же смысл, что и в «Добротолюбии». Ведь добротолюбие, или по-гречески «фи-локалия», — это любовь к доброте, или красоте. По-славянски «доброта» означает не то, что мы сегодня понимаем под словом «доброта». Вообще, Библия не знает такой добродетели, как доброта, это не библейское слово. Оно возникло в эпоху Просвещения как некая замена библейских добродетелей. А доброта — это онтологическая красота подвижника, которая достигается путем очищения в нем образа и подобия Божия от всех тех искажающих, портящих, мешающих наслоений, вносимых в человека грехом. Стремление к такой красоте есть действительно то, что спасает душу и преображает мир, так как святой, по словам Бердяева, является единственным подлинным революционером. Он действительно вносит в мир свет Божественной красоты, которая этот мир спасает.

Приложимы ли образы классической литературы, созданные русскими писателями прошлого столетия, к современной жизни воцерковлен-ного человека?

они не всегда были приложимы и к церковной жизни того века, не говоря уже о нынешнем. Это большой отдельный разговор, почему так получилось, что очень мало достойных бытописателей, не говоря уже о бытие-писателях, отразили жизнь Церкви. Здесь, пожалуй, можно вспомнить лишь Ивана Шмелева, Мельникова-Печерского и писателей чисто духовных произведений, которые не входят в сокровищницу российской словесности. Ни Лесков, ни Писемский и тем более Чехов не были верными и последовательными отражателями церковной жизни во всей ее полноте, они на нее все-таки смотрели со стороны. Чехов и вовсе называл себя то неверующим, то неправославным. А Лесков в последние годы был скорее толстовцем, но именно его многие считают чуть ли не единственным бытописателем церковной жизни XIX века. Хотя понятно, что она не сводилась к анекдотическим, иногда веселым, иногда трагическим ситуациям, которые описывает Лесков. К примеру, жизнь «белого духовенства» не была так регламентирована и зажата в такие тиски, как это можно понять по прочтении «Соборян». Она была неизмеримо богата и многопланова, потому что не будь этого, не было бы Оптиной пустыни, святителя Филарета Московского, святого праведного Иоанна Кронштадтского, протоиереев Амфитеатрова, Янышева, выдающихся представителей зарубежного духовенства; не было бы всего того расцвета церковной журналистики, который произошел в 60-е годы прошлого столетия, когда возник целый ряд журналов, удивительных по глубине и широте охвата, но совершенно забытых ныне, таких, как «Православный собеседник», «Православное мировоззрение», «Духовная беседа».

Как относиться к тому, что в искусстве — в литературе, живописи, кинематографе — используются ветхо- и новозаветные тексты? И можно ли изображать Иисуса Христа, Божию Матерь, Архангелов в светских художественных произведениях?

во-первых, здесь необходимо различать роды и жанры искусства. Живопись, как искусство, сродственное ико-нописанию, безусловно, допускает в идеальных случаях использование религиозных сюжетов. И мы знаем неиконные изображения библейских образов, достигающие больших духовных высот и почти мистических озарений, которые дороги многим людям, по крайней мере на определенном этапе их развития. В русской живописи классический пример - Александр Иванов и его картина «Явление Христа народу». В западноевропейской — целый ряд авторов эпохи Предвозрож-дения и Возрождения: Боттичелли, Джотто, Эль Греко... А картины Сурбарана так ложатся на сердце при чтении Евангелия в Страстную седмицу...

Что касается кино и театра, где предполагается некое слияние актера с образом, то лично я не могу представить, как можно играть Христа, Божию Матерь, апостола Павла... Это было возможно в средневековом театре, в комедии дель арте, когда дистанция между актером и маской того персонажа, которого он должен был явить, была непреложна и очевидна для всех: и для автора, писавшего этот текст, и для исполнителя, и для зрителей. Но сегодня я не знаю, как можно играть в духе и стиле средневековых мистерий, то есть с соблюдением изначальной меры условности.

Что касается литературы и вообще словесности, то, с одной стороны, существует жанр мистерий, или церковной драмы, известный еще с византийских времен, когда изображаются события Рождества Христова, Входа Господня в Иерусалим, страстных дней... С другой стороны, существует определенный род богослужебных последований, которые построены на расширении текста евангельского повествования, говорящего о том или ином церковном празднике. К примеру, канон, который в Благовещение читается на утрени, состоит из диалога Архангела Гавриила и благословенной Девы Марии: «Ангел возопи...» — «Богородица рече...» В самом Евангелии говорится об этом совсем кратко. Но слова канона, расширяющие этот диалог, никоим образом не претендуют на то, что 'они были подслушаны неким неведомым свидетелем той благословенной беседы две тысячи лет назад в городе Назарете. Тем не менее такое гимнографическое творчество было усвоено и принято Церковью как свое. Значит, в принципе предельно деликатное расширение его возможно и в разных сферах светской словесности. Среди удачных примеров я мог бы, пожалуй, назвать известную драму Константина Романова «Царь Иудейский», где отсутствуют евангельские персонажи и все действие построено на рассказах очевидцев того, что происходило в Иерусалиме на Страстной седмице две тысячи лет тому назад.

Что в этой связи можно сказать о «Мастере и Маргарите» Булгакова?

здесь совсем другой подход. Автор сознательно привносит в известные всем евангельские события свою мировоззренческую оценку, которая заведомо отличается от традиционного прочтения Священного Писания, в результате чего возникает, может быть, не очень приметный или не очень вопиющий для светского человека диссонанс, который человеком церковным воспринимается как эпатаж и кощунство.

Почему считается, что для верующего человека просмотр фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа» опасен?

нельзя недооценивать силу художественного, и в особенности зрительного образа. Увидев нечто, связанное с грехом, пороком и при этом отнесенное к святыне, мы потом так просто не изгоним это впечатление из души. Зритель, который увидел кинематографический образ Спасителя — прости Господи! - в эротической сцене, потом десятилетиями не сможет избавиться от этого образа во время обращения ко Христу в молитве. Человек, который «узнает» из сюжета этого фильма, что Мария Магдалина стала женой Иисуса Христа, сумеет ли думать о ней как о святой равноапостольной? Такого рода засорения нашего сознания и подсознания допускать ни в коем случае не следует — вокруг нас и так слишком много грязи.

Разве можно судить о фильме, не посмотрев его?

СТОРОННИКИ данного показа попрекают нас известным советским высказыванием: «Я не читал, но скажу». Однако в данном случае подобный аргумент совершенно неуместен. Точно так же можно утверждать, что критиковать извращенцев имеет право только тот, кто сам предавался извращениям, писать о вреде наркотиков — только тот, кто сам был наркоманом, осуждать самоубийство — только тот, кто покончил с собой. Неужели защитники фильма пожелают своему ребенку сначала приобрести такой опыт, а потом уже разоблачать данный порок? Совершенно необязательно человеку купаться во всей этой мерзости, чтобы потом заявлять, что это действительно мерзость. Достаточно знать сюжет романа греческого писателя Казандзакиса для того, чтобы иметь суждение о том, смотреть этот фильм или нет.

Правомерен ли один из главных аргументов НТВ: кому не нравится — пусть не смотрит?

аргумент этот нельзя признать вполне корректным. О той же наркомании нельзя сказать: «Кому не нравится, не употребляйте». К тому же какой бы «частной» ни являлась данная телекомпания, она существует не в безвоздушном пространстве, а в стране с определенными историко-культурными и духовными традициями. В стране, где большинство населения внутренне ориентировано на духовную традицию русского Православия и, по всем социологическим опросам, где Церковь из всех общественных институтов нынешней России признана наиболее заслуживающей доверия. И когда Церкви, и вместе с ней представителям других христианских конфессий, а также крупнейшей в России нехристианской религии — исламу, выступившим против показа фильма Скорсезе, в этом отказывают, то здесь очевидно желание данной телекомпании противопоставить себя огромной части общества ради выполнения задач, о природе которых мы можем только догадываться...

В последнее время начали говорить о необходимости цензуры на телевидении, в прессе, даже в кинематографе. Как она могла бы осуществляться с православной точки зрения?

ЭТО трагическая дилемма. То, что цензура нужна, очевидно. Она нужна всегда и во все времена. Но очевидно также, что осуществлять ее некому. Любая попытка создания института цензуры кажется совершенно бесперспективной, потому что в обществе нет тех критериев, йа основании которых даже этическая цензура, самая для всех понятная, могла бы осуществляться. Если нет единых нравственных ценностей и представления народных избранников об этическом кодексе человека не простираются дальше закона Говорухина, то о какой цензуре можно говорить? Такая цензура будет ограничиваться измерением сантиметров обнаженного тела, появляющегося на экране, или ослаблением натуральной специфики узнаваемых возгласов и воздыханий, воспроизводимых в радиопостановках. Понятно, Что такого рода цензура ничуть не лучше той, что лично мне как-то пришлось видеть в одном из монастырей, когда специальный страж при вратах должен был определять длину юбки входящих женщин, а тем, у кого она была короче принятой там нормы, выдавать особенную длинную холщовую юбку, в которой желающая могла войти в монастырь. Трудно пожелать кому бы то ни было оказаться в роли подобного стража по ведомству культуры.

Конечно, хотелось бы, чтобы цензура — применительно к церковной и духовной области культуры — существовала, но не в плане запрета на выпуск той или иной литературы, тех или иных фильмов (да никто и не даст Русской Церкви такого права). Здесь должен быть более реальный подход. Я имею в виду создание определенного рода общественного института, когда квалифицированные сотрудники Патриархии,

представители духовенства, выпускники духовных академий, Свято-Тихоновского института, уважаемые и квалифицированные в конкретной области миряне оценивали бы те произведения, церковные или околоцерковные, которые присылались бы издателями, желающими иметь на выпускаемые ими книги, аудио- или видеокассеты церковное благословение. Именно желающими, никого нельзя к этому принудить. И в таком случае тот, кто купил бы книгу, рекомендованную церковной цензурой, был бы уверен, что в ней нет ничего такого, что решительно диссонирует с церковными воззрениями. И наверное, это реально. Зачатки подобной структуры есть при издательском совете Московской Патриархии. Но, безусловно, по штату и характеру деятельности все это пока еще очень и очень ограничено.

Могла бы церковная цензура посоветовать православному человеку смотреть триллеры, фильмы ужасов?

по-моему, и без церковной оценки того или иного произведения всем понятно, что фильмы ужасов не душеполезны. Каждый смотревший их знает, что это либо пустое времяпрепровождение, когда мы вполглаза смотрим телевизор, сидя за ужином, либо откровенно душевредное занятие, поскольку мы прилепляемся к фильму, который достаточно сильно в художественном отношении сделан, и все ощущения ужаса, сердечного трепета переживаем вместе с героями. Но ведь по сути это обман, иллюзия, которая захватывает нас больше, чем сама действительность, в которой и должен жить христианин. Помимо того, что, впуская в себя такого рода видения и образы, мы расширяем свою душу в направлении именно к ним, и лукавый может этим воспользоваться через податливость нашей психики, через открытость ее ужасному. Не дай Бог пережить нечто подобное на уровне собственных фантазийных представлений!

Не так давно Умберто Эко, стоявший у истоков постмодернизма, публично заявил, что постмодернизм мертв. Пока неясно, может ли вообще что-то прийти на смену тому, что программно провозгласило исчерпанность онтологии и вместо классической метафизики присутствия, не знающей пустот и разрывов, — отсутствие, вместо устойчивой целостности — деконструкцию, вместо установки на оригинальность художественного произведения — коллаж, компиляцию, цитирование, стирание грани между высоким искусством и кичем. Быть может, Умберто Эко поторопился, ведь постмодернизм, как явление крайне симптоматичное для нашего времени, определяет сегодня не только направление искусства, но и само общественное мировоззрение. Хотя что означает это явление с христианских позиций, до сих пор определенно и вразумительно не сказано.

ВРЯД ли я сумею сказать здесь что-то окончательно проясненное. Для того чтобы рассуждать о постмодернизме, нужно серьезно отслеживать развитие современного искусства, быть в курсе всего нового и последнего. Я в этом «пост-» не специалист, но не думаю, что постмодернизм мертв. И, воспользовавшись случаем, хочу несколько слов сказать об одном постмодернистском перформансе, который имел место в Центральном выставочном зале московского Манежа в то время, когда в нашей церкви, расположенной окнами напротив, служилась всенощная под Введение Богородицы во храм. Как то обычно происходит, в декабрьские дни в Манеже открылась очередная выставка российских художников. Некогда это были отчетные советские выставки, где мы либо с грустью, либо кривя губы созерцали в соцреалистических полотнах художников, чуть более свободных, чем другие, какие-то затаившиеся по углам незаметные переходы к полуформализму или полуабстракционизму. И все мы очень желали освобождения искусства от уз соцреализма, сковывающих полет творческого воображения. Узы пали. Нет больше ни соц-, ни просто реализма, остался лишь полет творческого сознания. Вместо союза художников — разнообразные частные галереи, направления, множество свободных, независимых художников, маргиналов.

Некоторые из них получили возможность показать себя на этой выставке. Среди них и некая группа «Вперед». Еще недавно так назывались в основном колхозы и леспромхозы. Другое название этой группы свободных художников, ищущих самовыражения и не скованных никакими узами, тоже почему-то звучит очень по-советски: «Юный безбожник». Возглавляет ее Авдий Тер-Аганян, человек средних лет, который всех интересующихся посвящает в секреты своего творческого процесса: он покупает софринские иконы и либо что-то дорисовывает на них, либо в каких-то отдельных местах приклеивает поверх вырезанные из порнографических журналов части тела. Но разговор не об этом несчастном человеке. Как водится на таких мероприятиях, среди всех прочих развлечений, которые были предложены знакомящейся с произведениями искусства публике, были устроены самые различные перформансы, в том числе и этой группой «юных безбожников». За определенную таксу, которая разнилась, можно было или плюнуть на предложенные иконы (обычные бумажные и пластмассовые, купленные в церковном магазине), или разорвать их, или наступить ногой. И наконец для людей, богатых кошельком, было предложено — как венец перформанса — за довольно изрядную сумму разрубить топором две деревянные иконы.

За тридцать сребренников?

НЕТ, нынешнее христопродавство дороже стоит. В этом смысле оно идет в ногу с дефолтом, кризисом и ростом человеческих потребностей. Чего было достаточно для Иуды, уже недостаточно для продолжателей его дела в конце XX века.

я уж не знаю, кто-то просто из публики или заранее организованные массы «юных безбожников» отозвались на эту провокацию и действительно рвали икойы, а иные плевали на них. Нашелся и человек, который разрубил икону топором. И все это было, несомненно, в поиске самовыражения, полете творческого вдохновения, при полном отказе от целосг-ного мировоззрения, от всяческих сдерживающих внутренние потребности человека норм, при декларации релятивизма любых ценностей... Можно до бесконечности продолжать этот перечень лозунгов современного постмодернистского сознания. Но в этом трагическом действе со всей ясностью высветилась его — именно по природе, а не по внешне декларируемым лозунгам — антихристианская сущность. То есть такого рода мировоззрение, такого рода отношение к ценностям жизни, к другим людям, к себе является антихристианским по своей внутренней сути, и все спекуляции о совпадении христианского символизма, самого понятия христианской свободы выбора, трактуемого по меньшей мере странно, с теми или иными положениями постмодернизма — это не более чем интеллектуальная уловка, нечестность которой, я думаю, осознают даже те, кто в иных ситуациях склонен об этом порассуждать.

Раньше актеров хоронили за церковной оградой. Сейчас об этом даже мало кто знает. Значит, со временем меняются какие-то христианские представления о спасении?

я, кстати, тоже не знаю, когда именно в России хоронили актеров за церковной оградой. В синодальную эпоху этого точно не было. Чтобы в XIX веке хоронили Щепкина не по-христиански? Ну что вы!

Разговор идет о средних веках.

тогда мы прежде всего должны понять, о ком, собственно, идет речь. О тех, кого мы сегодня называем актерами, или о тех, кто разыгрывал театральные представления, наверное, не только во времена средневековья, но и поздней античности? Ведь позднеантичный театр - это уже не Эсхил, не Софокл и не Еврипид; некоторое представление о нем нам дают мимиамбы Герода, создавшего сатирический жанр развлекательного содержания с низменными диалектами, вульгарными ругательствами и презрительной интонацией. Или речь идет о скоморохах, разыгрывавших свои скоморошьи действа на Руси, пока при Алексее Михайловиче не возник первый придворный театр, переставший быть только увеселительным заведением? Средневековые театральные представления и у нас, и на Западе были не просто развлечением, а настоящим вызовом христианскому миру, гораздо большим, чем тот, который сегодня бросают обществу стриптизерши или танцовщицы кордебалета в ночном клубе. Тот, кто сегодня занимается подобным, считает это вполне нормальной профессией, тогда как те же скоморохи поставляли себя вне определенных норм жизни, декларируемых обществом. Так что меняется не отношение Церкви к театру и не церковные каноны, а меняются факты жизни. Понятно, что русский классический театр XVIII-XIX столе тий и в лучших своих проявлениях театр нынешний - это нечто иное в сравнении с тем, что было в поздней античности и средние века. Впрочем, конечно же, в значительной своей части театр конца XX века едва ли не перещеголял то, что было когда-то. И кто знает, может быть, нас вновь постигнут такие времена, когда станут воздерживаться от захоронения на христианских кладбищах тех, кого тогда будут называть актерами.

Сейчас в нашей Церкви ведется много разговоров о том, какие богослужебные песнопения более духовны, например, знаменный распев или обиход, Бортнянский или Рахманинов? Есть ли в этом какой-то сущностный смысл или все это чисто вкусовые вещи, которыми верующий человек не должен искушаться?

я думаю, что это некое свойство русской души -чрезмерно прилепляться к определенного рода стилю и обряду. И мы всячески должны этого избегать. Мы должны любить и помнить церковные предания и традиции и то, что в них по сути значимо, вероучительно и неотменимо никакими стилями и наслоениями времен. И мы, безусловно, должны отличать от этого то, что относится к внешнему способу церковной жизни или совершению богослужений. И конечно, неразумно настаивать на том, что, скажем, только знаменный распев (непонятно, правда, в греческой или русской редакции) есть отголосок того ангельского пения, которое должно в доступных формах являться в церковном пении. Из такого утверждения следует, что два с половиной века Православная Церковь совершает богослужения так, что это противоречит самой его сути, то есть в определенном смысле врата ада Церковь одолели, так как лишили ее возможности вести богослужение в тех формах, в каких оно было изначально задумано. Ну можно ли подобное утверждать?

В своей книге «Пение, игра и молитва в русской богослу-жебнопевческой системе» известный современный композитор Владимир Мартынов, который сам прошел путь от церковных композиций до композиций светских, отрицает все музыкальное творчество после XV-XVI веков, когда кончился расцвет знаменного пения (даже монастырский распев последующих столетий ему представляется упадочным), принципиальную невозможность возрождения которого в наше время он утверждает. В результате вывод такой: сегодня церков-нопевческого языка для богослужения быть не может. Вот до какого абсурда можно доходить, сакрализуя то, что не подлежит сакрализации. При трезвом рассуждении мы можем выделить здесь главный критерий: церковное пение существует для того, чтобы доносить до верующих, делать понятнее содержание богослужения, чтобы помогать нам молиться словами церковных песнопений, тропарей, кондаков. И эту помощь нужно понимать достаточно широко. Не в том только смысле, что церковное пение не дает нам заснуть. Трудно представить себе всенощную, которая бы целиком прочитывалась вслух, даже речитативом. Многие ли из нас настолько духовно сильны, чтобы молиться за таким богослужением? Однако дело даже не в том, чтобы нас слегка взбодрить, когда имеет место соответствующее повышение тона, а в том, чтобы нам, часто духовно неопытным и слабым, помочь не отвлечься, но прийти в соответствующее расположение души, духа, разума. Чтобы в Великий пост умилительный и, ежели угодно, минорный напев помог нам не рассеяться, а задуматься о собственных грехах. И чтобы в двунадесятые праздники возвышенность, красота и даже многорасцвеченность богослужебного пения помогали нам приобщиться к радостям Рождества, Богоявления, Пасхи.

Подлежит отсечению лишь то, что явно внешнее по отношению к церковной культуре. Конечно, и в композиторском творчестве были перекосы, особенно они очевидны в XVIII веке, когда заезжие итальянские авторы часто писали музыку на прописанный им латинскими буквами славянский текст, не понимая и даже часто не желая его понимать. Но это скорее исключение, чем правило. И мы никак не можем этого сказать применительно к лучшим церковнопевческим произведениям классиков XVIII-XIX столетий Бортнянского и Березовского или к лучшим произведениям Веделя, Кастальского, Чесноко-ва, Архангельского. Не случайно из тысячи произведений Бортнянского в богослужебный обиход вошло около пятидесяти, но они восприняты и разумом, и опытом церковным.

Из множества произведений Веделя лишь десять-пятнадцать уже неотъемлемы от богослужения. Надо сказать, что из произведений классиков светской музыки совсем незначительная часть осталась в церковном обиходе. Из Рахманинова мы поем только четыре-пять песнопений, не больше; из Чайковского, может быть, вообще два-три. Зато более неприметные в светской музыке композиторы — Турчанинов, Кастальский и особенно представители московской школы Гречанинов, Кампанейский - своими авторскими гармонизациями во многом заложили ту традицию богослужебных песнопений, на которую мы сегодня и ориентируемся.