Юнг К. Г. 9 страница

Идентификация может осуществляться лишь на ос­нове некоторого бессознательного, нереализованного сходства. Так в чем же состоит сходство нашей паци­ентки с госпожой X.? Здесь мне удалось навести паци­ентку на воспоминания о ряде прежних фантазий и сновидений, которые ясно показали, что и она имела в себе некоторую весьма легкомысленную жилку, кото­рую она, однако, всегда с тревогой подавляла, так как боялась, что эта тенденция, которую она смутно чув­ствовала в себе, может склонить ее к какому-то амо­ральному образу жизни. Тем самым мы узнали еще кое-что важное о «животном» элементе. А именно речь идет о той самой неукрощенной, инстинктоподобной страстности, которая, однако, в данном случае направ­лена на мужчин. Тем самым мы теперь понимаем еще одну причину, по которой она не может отпустить от себя свою подругу: дело в том, что она вынуждена цеп­ляться за подругу, чтобы не попасть во власть этой са­мой другой тенденции, которая кажется ей гораздо бо­лее опасной. Поэтому она удерживает себя на инфан­тильной, гомосексуальной ступени, которая, однако, служит ей защитой. (Это, как показывает опыт, один из самых действенных мотивов к тому, чтобы держать­ся за неподходящие, инфантильные отношения.) Но в этом содержании заключено также и ее здоровье, заро­дыш будущей здоровой личности, которая не боится риска жизни.

Пациентка, однако, сделала другой вывод из судьбы госпожи X. Дело в том, что она поняла неожиданное тяжелое заболевание и раннюю смерть этой женщины как наказание судьбы за ее легкомысленную жизнь, ко­торой пациентка (правда, не признаваясь в этом) зави­довала. Когда госпожа X. умерла, пациентка изобразила сильное огорчение, за которым скрывалось «человече­ское, слишком человеческое» злорадство. Наказанием было то, что она, напуганная примером госпожи X., надолго отшатнулась в испуге от жизни и дальнейшего развития и взвалила на себя мучительное бремя не приносящей удовлетворения дружбы. Разумеется, вся эта взаимосвязь не была ей ясна, иначе она ведь ни­когда бы так не сделала. Правильность этой констата­ции легко нашла свое подтверждение в материале.

Однако тем самым мы еще отнюдь не подошли к концу истории этой идентификации. А именно: паци­ентка вдобавок выделила то обстоятельство, что госпо­жа X. обладала незаурядными художественными спо­собностями, которые развились у нее лишь после смерти ее мужа и затем привели также к дружбе с упомяну­тым художником. Этот момент, по-видимому, следует отнести к существенным мотивам идентификации, если вспомнить рассказ пациентки о том, какое большое и завораживающее впечатление произвел на нее худож­ник. Такого рода завораживание никогда не исходит исключительно от одного лица к другому, но всегда есть феномен отношения, в котором два лица участвуют постольку, поскольку завораживаемое лицо должно привнести сюда свою соответствующую предрасполо­женность. Однако эта предрасположенность должна быть для нее бессознательной; иначе не получается ни­какого завораживающего действия. Дело в том, что за­вораживание — это феномен, носящий насильственный характер, и здесь отсутствует сознательная мотивиров­ка; т. е. это не волевой процесс, а некоторое явление, которое всплывает из бессознательного и в принуди­тельном порядке навязывает себя сознанию.

Итак, следует допустить, что пациентка имеет бессо­знательную предрасположенность, подобную предрас­положенности художника. Но тем самым она иденти­фицирована с мужчиной⁸. Вспомним наш анализ сновидения, где нам встретился намек на «мужское» (нога). Фактически пациентка играет мужскую роль по отношению к своей подруге; она является активной стороной, постоянно задает тон, командует своей подругой и при случае насильно принуждает ее к чемулибо такому, что хочет лишь она сама. Женственность ее подруги ярко выражена, что проявляется и в ее внешнем облике, тогда как пациентка явно принадле­жит к определенному мужскому типу. Голос у нее так­же более сильный и низкий, чем у ее подруги. Госпожа X. описывается как весьма женственное создание, по мягкости и привлекательности ее можно сравнить, как находит пациентка, с подругой последней. Это наводит нас на новый след. Пациентка, очевидно, играет ту же роль, которую играл художник по отношению к госпо­же X., однако это отношение здесь перенесено на по­другу пациентки. Так бессознательно завершается ее идентификация с госпожой X. и ее любовником. Тем самым она все-таки живет своей легкомысленной жилкой, которую она с таким страхом подавляла; однако она живет ею не сознательно, а, напротив, самой паци­енткой играет эта бессознательная тенденция, т. е. она одержима как бессознательная исполнительница своего комплекса.

Тем самым мы уже гораздо больше знаем об образе рака. Он представляет внутреннюю психологию этой неукрощенной части либидо. Ее снова и снова затяги­вают бессознательные идентификации. Они обладают этой силой потому, что они бессознательны, а в каче­стве таковых недоступны пониманию и не поддаются коррекции. Рак поэтому выступает как символ бессо­знательных содержаний. Последние все вновь и вновь стремятся вернуть пациентку к ее отношениям с подру­гой. (Рак пятится назад.) Отношение к подруге, одна­ко, равнозначно болезни, ибо из-за этого она заболела неврозом.

Этот фрагмент, строго говоря, следовало бы отнести пока еще к анализу на уровне объекта. Однако не сле­дует забывать, что лишь благодаря применению анали­за на уровне субъекта, который тем самым демонстри­рует себя в качестве важного эвристического⁹ принци­па, мы пришли к этому знанию. Можно было бы прак­тически удовлетвориться достигнутым до сих пор ре­зультатом, но мы должны здесь еще удовлетворить тре­бованиям, выдвигаемым теорией, так как использованы еще не все идеи и еще недостаточно выяснено значе­ние выбора символов.

Обратимся теперь к замечанию пациентки о том, что рак лежал, спрятавшись под водой, и что сначала она его не видела. Раньше она не замечала этих только что разъясненных бессознательных отношений, они были скрыты под водой. Ручей же является препят­ствием, мешающим ей перебраться на другую сторону. Именно эти бессознательные отношения, которые при­вязывали ее к подруге, мешали ей. Вода, таким обра­зом, означает бессознательное или, лучше сказать, бес­сознательность, сокрытость; рак также есть бессозна­тельное, однако он представляет собой скрытое в бес­сознательном динамическое содержание.

VII

АРХЕТИПЫ КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Теперь нам еще предстоит задача возведения на уровень субъекта тех отношений, которые сначала были осмыслены на уровне объекта. Для этой цели нам необходимо отделить их от объекта и понять в качестве символических изображений субъективных комплексов пациентки. Поэтому если мы пытаемся об­раз госпожи X. истолковать на уровне субъекта, то мы должны понять ее в качестве определенной персонифи­кации некоторой частичной души, соответственно не­которого определенного аспекта самой видевшей сон. Госпожа X. представляет собой тогда образ того, чем хотела бы и все же не хочет стать пациентка. Госпожа X., таким образом, представляет некоторый односторон­ний образ будущего, свойственный характеру пациентки. Тревожный образ художника вначале не поддается воз­ведению на уровень субъекта, поскольку момент бессо­знательной художественной способности, дремлющей в пациентке, уже достаточно выражается в образе госпо­жи X. Можно было бы не без оснований утверждать, что художник есть образ мужского начала в пациентке, которое не реализовано сознательно и поэтому пребы­вает в бессознательном*. В определенном смысле это справедливо, поскольку она фактически заблуждается на свой счет в этом отношении. А именно она кажется себе исключительно нежной, чувствительной и жен­ственной, а отнюдь не мужеподобной. Поэтому когда я впервые обратил ее внимание на ее мужские черты, то это вызвало у нее недовольное удивление. Однако мо­мент тревожного, захватывающе-очаровывающего не вписывается в ее мужские черты. В них это, по види­мости, полностью отсутствует. И все же где-то он дол­жен скрываться; ибо ведь она сама же продуцировала это чувство.

Если мы не можем найти этот момент непосред­ственно в видевшей сон, тогда он всегда — как гово­рит опыт — оказывается спроецированным. Но на кого? Заключен ли он все еще в художнике? Он давно уже исчез из ее поля зрения и, надо полагать, не мог унес­ти за собой проекцию, так как она ведь закреплена в бессознательном пациентки, а кроме того, несмотря на произведенное им на нее завораживающее впечатление, у нее не было с этим мужчиной никаких личных отно­шений. Он был для нее еще одним образом фантазии. Нет, такая проекция всегда актуальна; т. е. где-нибудь должен находится некто, на кого спроецировано это содержание, в противном случае она ощутимо имела бы его в себе.

Тем самым мы снова приходим к объективному уровню; ибо иначе нельзя обнаружить эту проекцию. Пациентка не знакома, кроме меня самого, ни с одним мужчиной, который так или иначе значил бы для нее нечто особенное, а я как врач имею для нее большое значение. Можно, таким образом, предположить, что она спроецировала это содержание на меня. Я, правда, никогда не замечал ничего подобного. Однако даже са­мые характерные проявления никогда не выступают на поверхности, но всегда дают о себе знать во внелечебное время. Поэтому я осторожно спросил: «Скажите-ка, каким я представляюсь вам тогда, когда вы не на­ходитесь у меня? Остаюсь ли я в таких случаях преж­ним?» Она: «Когда я у вас, вы очень добродушны; но когда я одна или когда долго вас не вижу, то часто ваш образ удивительно меняется. Иногда вы кажетесь мне совсем идеальным, а потом опять-таки иным». Здесь она запнулась; я помог ей: «Да, так каким же?» Она: «Иногда очень опасным, жутким, как злой колдун или демон. Я не знаю, как это мне приходит в голову. Вы же не такой».

Таким образом, это содержание было перенесено на меня и поэтому отсутствовало в ее душевном инвента­ре. Тем самым мы узнаем еще один существенный мо­мент. Я был контаминирован (идентифицирован) с ху­дожником; в таком случае в бессознательной фантазии она, разумеется, противостоит мне как госпожа X. Мне удалось, привлекая ранее выявленный материал (сексу­альные фантазии), легко доказать ей этот факт. Но тогда ведь я сам есть также препятствие, «рак», меша­ющий ей перебраться на другую сторону. Если бы мы в данном конкретном случае ограничились уровнем объекта, то положение было бы затруднительным. Что толку было бы от моего заявления: «Но ведь я же от­нюдь не тот самый художник, во мне нет ничего жут­кого, я не злой колдун и т. д.»? Это не произвело бы на пациентку впечатления, так как она знает это не хуже меня. Проекция по-прежнему сохраняется, и я действительно остаюсь препятствием для ее дальней­шего прогресса.

Было уже немало случаев, когда лечение стопори­лось на этом пункте. Ибо здесь есть лишь один способ выбраться из тисков бессознательного, который заклю­чается в том, что теперь сам врач переводит себя на уровень субъекта, т. е. объявляет себя неким образом. Образом чего? В этом заключается величайшая труд­ность. «Ну,— скажет врач,— образом чего-то, что за­ключено в бессознательном пациентки». На что она от­вечает: «Как! Я, оказывается, мужчина, да еще к тому же жуткий, завораживающий, злой колдун или демон? Ни за что и никогда — я не могу с этим согласиться;

это чушь! Я скорее уж поверю, что это вы такой». И она действительно вправе так сказать. Нелепо стре­миться перенести что-либо подобное на ее персону. Она ведь не может позволить превратить себя в демо­на, так же как не может допустить этого и врач. Ее взгляд мечет искры, в лице появляется злое выражение, вспышка какого-то неизвестного, никогда не виданного противодействия. Я сразу вижу возникшую передо мной опасность мучительного недоразумения. Что это такое? Разочарованная любовь? Обида, унижение? В ее взгляде таится нечто хищное, нечто действительно де­моническое. Значит, она все же некий демон? А может быть, я сам хищник, демон, а передо мной сидит ис­полненная ужаса жертва, с животной силой отчаяния пытающаяся защититься от моих злых чар? Но это же все наверняка бессмыслица, ослепление фантазией. Что же я задел? Что за новая струна зазвучала? Но это все же некоторый преходящий момент. Выражение лица пациентки снова становится спокойным, и, как бы с облегчением, она говорит: «Удивительно — сейчас у меня было такое чувство, что вы затронули пункт, ко­торый я в отношениях с моей подругой никогда не могла преодолеть. Это ужасное чувство, что-то нечело­веческое, злое, жестокое. Я даже не могу описать, ка­кое это жуткое чувство. Это чувство заставляет меня в такие моменты ненавидеть и презирать мою подругу, хотя я изо всех сил противлюсь этому».

Это высказывание бросает на происшедшее прояс­няющий свет. Я занял место подруги. Подруга преодо­лена. Лед вытеснения проломлен. Пациентка, не зная того, вступила в новую фазу своей жизни. Я знаю те­перь, что все то болезненное и злое, что заключалось в ее отношении к подруге, теперь будет падать на меня, а также, разумеется, и доброе, однако в яростном столкновении с тем таинственным неизвестным, что пациентка никогда не могла преодолеть. Это, таким образом, новая фаза перенесения, которая, однако, по­жалуй, еще не позволяет ясно разглядеть, в чем же со­стоит то неизвестное, что спроецировано на меня.

Ясно одно: если пациентка застрянет на этой форме перенесения, то в таком случае есть опасность тяже­лейших недоразумений, ибо тогда ей придется обра­щаться со мной так, как она обращалась со своей по­другой, т. е. неизвестное будет постоянно витать где-то в воздухе и порождать недоразумения. И потом все же получится, что она увидит демона во мне; ибо она ведь столь же мало может допустить, что демон — это она сама. Таким образом возникают все неразрешимые конфликты. А неразрешимый конфликт прежде всего означает жизненный застой.

Или другая возможность: пациентка применяет про­тив этой новой трудности свои старые защитные сред­ства и не обращает внимания на этот темный пункт;

т. е. она снова вытесняет, вместо того чтобы сознатель­но удерживать, что, собственно, и есть необходимое и самоочевидное требование всего метода. Тем самым мы ничего не выиграли; напротив, теперь неизвестное угрожает со стороны бессознательного, а это еще более неприятно.

Всегда, когда всплывает такой неприятный момент, мы должны отдавать себе точный отчет в том, является ли он вообще личностным качеством или нет. «Кол­дун» и «демон» могли представлять качества, которые все же по сути дела обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностно-человеческие качества, а мифологические. «Колдун» и «демон» — это мифологи­ческие фигуры, которые выражают то неизвестное, «не-человеческое» чувство, которое овладевало тогда пациенткой. Эти атрибуты, таким образом, отнюдь не могут быть применены к некоторой человеческой личности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке сужде­ний постоянно все же проецируются на окружающих, что наносит величайший ущерб человеческим отноше­ниям.

Такие атрибуты всегда указывают на то, что прое­цируются содержания сверхличного, или коллективного, бессознательного. Ибо «демоны», как и «злые колдуны», не являются личностными воспоминаниями, хотя, есте­ственно, каждый когда-то слышал или читал о подоб­ных вещах. Если даже человек слыхал о гремучей змее, то он все же не будет с соответствующим аффектом тотчас же вспоминать о гремучей змее, заслышав шур­шание ящерицы. Точно так же мы не будем называть нашего ближнего демоном, разве что и в самом деле с ним связано некое действие, носящее демонический характер. Но если бы это действие и в самом деле было элементом его личного характера, то оно должно было бы проявляться во всем, а тогда этот человек был бы именно неким демоном, кем-то вроде оборотня. Но это — мифология, т. е. коллективная психика, а не ин­дивидуальная. Поскольку мы через наше бессознатель­ное причастны к исторической коллективной психике, мы, конечно, бессознательно живем в некоем мире оборотней, демонов, колдунов и т. д.; ибо это вещи, которые наполняли все прежние времена мощнейшими аффектами. Таким же образом мы причастны к миру богов и чертей, святых и грешников. Но было бы бес­смысленно стремиться приписывать себе лично эти за­ключенные в бессознательном возможности. Поэтому, безусловно, необходимо проводить как можно более четкое разделение между тем, что можно приписать личности, и сверхличным. Тем самым, разумеется, ни в коем случае не следует отрицать порой весьма дей­ственное существование содержаний коллективного бессознательного. Но они как содержания коллектив­ной психики противопоставлены индивидуальной пси­хике и отличаются от нее. У наивных людей, есте­ственно, эти вещи никогда не отделялись от индивиду­ального сознания, потому что ведь эти боги, демоны и т. д. понимались не как душевные проекции и тем са­мым как содержания бессознательного, но как сами со­бой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просве­щения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с ними и было покончено. Однако отнюдь не было по­кончено с соответствующей им психической функцией, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком либидо, который прежде находил себе применение в культе идолов. Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, имело, естествен­но, значительные последствия для психологии отдель­ного человека. Дело в том, что обратный приток этого либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и оно начинает оказывать на сознание мощное влияние свои­ми архаичными коллективными содержаниями. Период Просвещения, как известно, завершился ужасами фран­цузской революции. И сейчас мы тоже переживаем снова это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективной психики. Результатом было невидан­ное прежде массовое убийство². Это — именно то, к чему стремилось бессознательное. Перед этим его по­зиция была безмерно усилена рационализмом совре­менной жизни, который обесценивал все иррациональ­ное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уж эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательно­го действие становится опустошающим и неудержи­мым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, так как он невидим. Ибо тогда индивидуум, как и народ, необходимо вынужден жить иррациональным и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие еще лишь для того, что­бы как можно более совершенно оформить безумие ир­рационального. В малом масштабе мы видим это на примере нашей пациентки, которая избегала кажущей­ся ей иррациональной жизненной возможности (госпо­жа X.), чтобы ее же в патологической форме с вели­чайшим самопожертвованием реализовать в отношении к своей подруге.

Единственная возможность состоит в том, чтобы признать иррациональное в качестве необходимой — по­тому что она всегда наличествует — психической функ­ции и ее содержания принять не за конкретные (это было бы шагом назад!), а за психические реальности,— реальности, поскольку они суть вещи действенные, т. е. действительности. Коллективное бессознательное как оставляемый опытом осадок и вместе с тем как некоторое его, опыта, a priori есть образ мира, кото­рый сформировался уже в незапамятные времена. В этом образе с течением времени выкристаллизовыва­лись определенные черты, так называемые архетипы, или доминанты. Это господствующие силы, боги, т. е. образы доминирующих законов и принципы общих за­кономерностей, которым подчиняется последователь­ность образов, все вновь и вновь переживаемых ду­шой³. Поскольку эти образы являются относительно верными отражениями психических событий, их архе­типы, т. е. их основные черты, выделенные в процессе накопления однородного опыта, соответствуют также определенным всеобщим физическим основным чер­там. Поэтому возможно перенесение архетипических образов непосредственно как понятий созерцания на физические события: например, эфир, древнейшая ма­терия дыхания и души, которая, так сказать, представ­лена в воззрениях всех народов мира; затем энергия, магическая сила — представление, которое также име­ет всеобщее распространение.

В силу своего родства с физическими явлениями⁴ архетипы нередко выступают в спроецированном виде;

причем проекции, когда они бессознательны, проявля­ются у лиц, принадлежащих к той или иной среде, как правило, как ненормальные пере- или недооценки, как возбудители недоразумений, споров, грез и безумия всякого рода. Поэтому говорят: «Из него делают бога», или: «Имярек производит на Х дьявольское впечатле­ние». Из этого возникают также современные мифоло­гические образования, т. е. фантастические слухи, по­дозрения и предрассудки. Архетипы являются поэтому в высшей степени важными вещами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто по­давлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения. Так как они чаще всего выступают в качестве проекций и так как последние закрепляются лишь там, где есть для этого повод, то они отнюдь не легко поддаются оценке и обсуждению. Поэтому если некто проецирует на сво­его ближнего образ дьявола, то это получается потому, что этот человек имеет в себе нечто такое, что делает возможным закрепление этого образа. Тем самым мы вовсе не сказали, что этот человек поэтому сам, так сказать, есть какой-то дьявол; напротив, он может быть замечательным человеком, который, однако, нахо­дится в отношении несовместимости с проецирующим, и поэтому между ними имеет место некоторый «дья­вольский» (т. е. разделяющий) эффект. Также и проецирующий вовсе не должен быть «дьяволом», хотя ему следует признать, что он точно так же имеет в себе нечто «дьявольское» и, проецируя его, еще больше ока­зывается в его власти. Однако сам он поэтому отнюдь еще не является «дьявольским», а может быть столь же достойным человеком, как и другой. Появление в дан­ном случае образа дьявола означает: эти два человека несовместимы друг с другом (сейчас и на ближайшее будущее), почему бессознательное и отталкивает их друг от друга и мучительным образом держит их на дистанции друг от друга. Дьявол есть вариант архетипа Тени, т. е. опасного аспекта непризнанной, темной по­ловины человека.

Другой архетип, с которым мы почти регулярно сталкиваемся в проекциях коллективно-бессознатель­ных содержаний,— это «колдовской демон», производя­щий по большей части жуткое впечатление. Хороший пример этого — Голем Майринка, а также тибетский колдун в его «Летучих мышах», магическим образом развязывающий мировую войну. Разумеется, Майринк не узнал это от меня, но свободно выкристаллизовал из своего бессознательного, выражая в образе и слове сходное чувство, подобно тому как пациентка проеци­ровала его на меня. Тип колдуна встречается также в «Заратустре»; в «Фаусте» — это сам герой.

Образ этого демона относится, пожалуй, к одной из самых низких и самых древних ступеней в разви­тии понятия бога. Это — тип первобытного племенно­го колдуна или врачевателя, личности особо одарен­ной, несущей в себе магическую силу⁵. Эта фигура, если она представляет некоторый негативный и, воз­можно, опасный аспект, часто выступает как темноко­жая и относящаяся к монголоидному типу. Порой ее можно лишь с большим трудом или почти нельзя от­личить от Тени; но чем больше преобладает магиче­ская черта, тем скорей она может быть отделена от Тени, что немаловажно постольку, поскольку она может иметь также и позитивный аспект мудрого старого человека⁶.

Познание архетипов является значительным шагом вперед. Магическое или демоническое действие, оказы­ваемое ближним, исчезает благодаря тому, что тревож­ное чувство сводится к некоторой определенной вели­чине коллективного бессознательного. Но зато теперь перед нами встает новая задача, а именно — вопрос, каким образом «Я» должно размежеваться с этим пси­хологическим «не-Я». Можно ли довольствоваться кон­статацией действенного существования архетипов, а в остальном предоставить дело самому себе?

Тем самым было бы создано перманентно диссоциированное состояние, а именно — раскол между инди­видуальной и коллективной психикой. Мы имели бы тогда, с одной стороны, дифференцированное и совре­менное «Я», а с другой стороны — напротив, нечто вроде негритянской культуры, иными словами — неко­торое первобытное состояние. Тогда то, что мы дей­ствительно сегодня имеем перед собой (а именно кора цивилизации, покрывающая некую темнокожую бес­тию), предстало бы перед нашим взором в ясно разде­ленном виде. Такая диссоциация требует, однако, не­медленного синтеза и развития того, что неразвито. Должно произойти объединение обеих этих частей; ибо в противном случае не приходится сомневаться, каким должно было бы быть решение: первобытное начало снова неизбежным образом было бы подавлено. Но это возможно лишь там, где существует еще значимая и потому живая религия, которая с помощью богато раз­витой символики дает достаточное выражение перво­бытному человеку; т. е. эта религия в своих догматах и ритуалах должна владеть представлением и действием, восходящим к наидревнейшему. Так обстоит дело в ка­толицизме, и это составляет его особое преимущество, так же как и его величайшую опасность.

Прежде чем обратиться к этому новому вопросу о возможном синтезе, вернемся сначала к нашему сновидению, из которого мы исходили. Благодаря всему нашему разбору мы получили более широкое пони­мание сновидения, и причем особенно одной его су­щественной части — страха. Этот страх есть первобыт­ный страх перед содержаниями коллективного бессо­знательного. Мы видим, что пациентка идентифициру­ет себя с госпожой X. и тем самым выражает, что она находится также в некотором отношении к жуткому ху­дожнику. Оказывается, что врач был идентифицирован с художником, и, далее, мы видели, что я, на уровне субъекта, был образом для принадлежащей бессозна­тельному фигуры колдуна.

В сновидении все это скрыто под символом рака — того, кто шагает назад. «Рак» есть живое содержание бессознательного, и это содержание ни в коем случае не может быть исчерпано или лишено эффективности посредством анализа на уровне объекта. Но то, чего мы смогли добиться, это отделение мифологических, коллективно-психологических содержаний от объектов сознания и их консолидация как психических реальностей вне индивидуальной психики. Посредством акта познания мы «полагаем» действительность архетипов; т. е., точ­нее говоря, мы на основе познания постулируем пси­хическое существование таких содержаний. Следует со всей определенностью констатировать, что речь при этом идет не просто о содержании познания, но о транссубъективных, обладающих значительной авто­номностью психических системах, которые, следова­тельно, лишь весьма условно подчинены контролю со­знания и, вероятно, даже большей частью ускользают от этого контроля.

До тех пор, пока коллективное бессознательное остается неразличимо соединенным с индивидуальной психикой, невозможно дальнейшее продвижение впе­ред, границу нельзя перейти — говоря языком сновидения. Но когда видящая сон собирается все же перейти границу, тогда то, что прежде было бессозна­тельным, оживает, хватает ее и прочно удерживает. Сновидение и его материал характеризуют коллектив­ное бессознательное, с одной стороны, как скрыто жи­вущее в глубине воды низменное животное, а с дру­гой — как опасную болезнь, которую, если ее своевре­менно прооперировать, можно вылечить. Насколько эта характеристика правильна, мы уже видели. Символ жи­вотного специально указывает, как мы уже говорили, на вне-человеческое, т. е. сверхличностное; ибо содержания коллективного бессознательного представляют собой не только остатки архаических, специфически человеческих способов функционирования, но и остат­ки функций ряда животных предков человека, продол­жительность существования которых была бесконечно более длительной по сравнению с относительно корот­кой эпохой специфически человеческого существова­ния⁷. Такие остатки, или — говоря вместе с Земоном — энграммы, если они активны, более всего спо­собны не только затормозить процесс развития, но и обратить его в регресс, что может продолжаться до тех пор, пока не будет израсходована масса энергии, акти­визировавшая коллективное бессознательное. Энергия, однако, лишь тогда снова становится полезной, когда она путем сознательного противопоставления коллек­тивному бессознательному также может включаться в расчет. Религии через культовое общение с богами са­мым конкретным образом установили этот энергетиче­ский круговорот. Такой способ, однако, находится для нас в слишком уж сильном противоречии с интеллек­том и его познавательной моралью, и к тому же исто­рически он слишком основательно преодолен христи­анством, чтобы мы могли считать для себя образцовым или хотя бы даже возможным такое решение пробле­мы. Если же мы, напротив, понимаем фигуры бессо­знательного как коллективно-психические феномены или функции, то такое допущение никоим образом не противоречит интеллектуальной совести. Такое реше­ние приемлемо с рациональной точки зрения. Мы тем самым получили также возможность разобраться с ак­тивизированными остатками нашей родовой истории;

Это разбирательство делает возможным переход прежней границы, и я поэтому называю его трансцендент­ной функцией, что равнозначно прогрессивному разви­тию к некоторой новой установке.

Параллель с героическим мифом бросается в глаза. Часто типичная героическая борьба с чудовищем (бес­сознательным содержанием) происходит на каком-ни­будь берегу или, скажем, на перекате, что особенно ха­рактерно для мифов индейцев, которые нам известны из «Песни о Гайавате» Лонгфелло. Герой (как, скажем, Иона), как правило, в решительной схватке оказывает­ся проглоченным чудовищем, как это на обширном ма­териале показал Фробениус. Однако внутри чудовища герой начинает по-своему разбираться с бестией, пока эта тварь вместе с ним плывет на восток, к восходяще­му Солнцу; а именно, он отсекает у нее какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, например серд­це (это есть именно та ценная энергия, которая акти­визировала бессознательное). Тем самым он убивает чудовище, которое затем прибивается к берегу, где ге­рой, заново рожденный после так называемого плава­ния по ночному морю* (трансцендентная функция), вы­ходит наружу, нередко вместе со всеми теми, кого чу­довище проглотило еще раньше. Тем самым восстанав­ливается прежнее нормальное состояние, так как бес­сознательное, поскольку оно лишено теперь своей энергии, уже не занимает преобладающей позиции. Так миф весьма наглядным образом описывает проблему, которая занимает и нашу пациентку⁹.