Мораль и нравственность

Этика и мораль: соотношение понятий

В чем различие между этикой и моралью?

Хорошо известно, что слова "этика" и "мораль" близки по смыслу, взаимозаменяемы и нередко взаимодополняемы (как, например, в канцелярско-идеологическом словосочетании "морально-этический"); во всяком случае, отсутствие четкого их различения не приводит к сколько-нибудь значительным недоразумениям в обычном общении. Другое дело - специализированный философский и научный контекст: надобность в ясном разграничении этики и морали обусловлена здесь не только общей установкой теоретического сознания на придание ключевым терминам по возможности более точного и индивидуального (не пересекающегося с другими терминами) значения, но еще и тем, что размытость смысловых границ между этими терминами скрывает за собой ряд нерешенных (а иногда и просто не выявленных) методологических проблем, накладывающих в конечном счете печать на всю конкретную проблематику соответствующей области исследований. Поэтому в данном случае уточнение терминов, т.е. некоторое упорядочение исследовательского инструментария, сопряжено также с формулированием и обоснованием определенного подхода к решению проблем более общего плана (знание - ценность, структура этики, специфика морали и др.).

Безусловно, сохраняющаяся и в обычном употреблении, и в теории широкая синонимия этики и морали не случайна, она имеет свои исторические причины: у этих терминов - единые или, вернее, тесно переплетенные греко-латинские корни: латинское слово moralis является калькой с греческого прилагательного "этический". Тем не менее за формальной идентичностью рассматриваемых терминов уже с самого начала можно заметить некоторое - весьма существенное - различие в содержании и способе употребления рассматриваемых терминов. Это различие выражалось в том, что "этика" и "мораль" фактически использовались для отображения разных сторон той широкой и многоплановой области человеческого бытия, которая у греков и латинян именовалась соответственно "ethos" и "mos" ("mores") и которая в русском языке ближе всего передается словами "нравы", "обычаи", "характеры" и т.п. Под "этикой" с момента ее появления (если брать за точку отсчета Аристотелевы "Этики") понималась особая специализированная, рационально-рефлексивная, мыслительная деятельность внутри (и по поводу) наличного "этоса", причем деятельность не просто познавательная (т.е. описывающая и объясняющая реальные нравы), но и критически-поучительная, - или ценностно-ориентированная, если использовать позднейшую терминологию; при этом использовались оценочные дихотомии типа "хорошее - дурное", "добродетельное - порочное", "справедливое - несправедливое" и пр. Собственно, и "мораль" изначально ассоциировалась с нормами, оценками, принципами, максимами, выражаемыми в указанных понятиях; однако если для "морали" эти специфические нормы, идеалы и пр., сформировавшиеся в структуре этоса и регулирующие в определенной мере человеческое поведение, составляли само ее тело, то "этика" сложилась именно как особая философская дисциплина, как практическая философия, она оперировала нормами и идеалами, выстраивала из них системы или кодексы, основанные на немногих общих принципах или источниках, и провозглашала эти системы в качестве различных, конкурирующих друг с другом жизненных программ.

Таким образом, первое (по времени и по существу) размежевание понятий этики и морали было связано с различением, с одной стороны, доктринально и (или) дисциплинарно оформленных жизнеучений (получивших имя этики), а с другой - совокупности особых регулятивных норм и принципов, составляющих содержание этических учений и (или) стихийно сложившихся и функционирующих в реальных социумах (т.е. всего того, что чаще всего и обозначается словом "мораль").

Ретроспективно указанное соотношение этики и морали в их исторической динамике можно интерпретировать двумя прямо противоположными способами, в зависимости от принятой методологической установки: либо этику рассматривать как составной элемент совокупного морального сознания, его высший (рациональный) слой, т.е. как самосознание морали, как моральную ("практическую") философию, - либо мораль рассматривать как "предмет" или "объект" этических изысканий и построений (т.е. трактовать этику как "философию морали", "теорию морали" или "науку о морали"). Оба этих истолкования мирно сосуществуют в современной моральной философии; более того, большинство философов или вовсе не видят разницы между ними, или же считают различие этих интерпретаций малосущественным и непринципиальным. Во всяком случае, мало у кого из тех, кто профессионально причастен к этой области философской мысли, возникает сомнение в правомерности и непротиворечивости совмещения двух представлений об этике: как о некоторой форме познания и одновременно о предмете этого познания. Ведь не видим же мы никакого противоречия в утверждении о том, например, что психология является наукой о духе и в то же время - именно в качестве "науки" - принадлежит тому же "духу", который она исследует.

Однако по отношению к этике возможность ее двойного статуса не столь безусловна, как в отношении психологии. Конечно, этика есть духовное образование в смысле ее принадлежности к сфере духа; но понятие "духовного" вообще охватывает как "знания", так и "ценности"; этика же - в традиционном, классическом ее бытии и функционировании (т.е. в качестве жизнеучения) - является частью именно ценностного (морального) сознания, поэтому ее нельзя считать "знанием" ("наукой", "теорией") в обычном понимании "знания" - как идеальной модели сущего. Впрочем, такое различение знаний и ценностей не является общепринятым; скорее наоборот: в гуманитарно-философской мысли всегда доминировало представление о познавательной природе моральных ценностей; свое крайнее выражение эта точка зрения нашла в утверждении ряда мыслителей Нового времени (в частности, Локка и Лейбница) о том, что мораль является (или может стать) аксиоматически-дедуктивной наукой наподобие математики. Но если даже оставить в стороне сложную, многоплановую проблему соотношения знаний и ценностей, составлявшую предмет философских дискуссий на протяжении последних полутора веков, можно все же и на уровне здравого смысла заключить, что любое ценностное (в том числе и моральное) учение с его призывами, рекомендациями и императивами принципиально отличается от эмпирических или теоретических описаний и объяснений любых феноменов (включая и феномен морали). Поэтому этика, проповедующая и защищающая определенную жизненную позицию, благодаря именно этой ее роли должна быть отличена от той "дисциплины" (как бы она ни называлась), которая по отношению к морали выполняет не проповедническую, а описательно-объяснительную функцию.

Главная трудность, с которой сопряжены те или иные квалификации этики по признаку доминирования в ней либо морально-ценностного, либо познавательного компонента, состоит в том, что вся классическая этика, будучи так или иначе ценностно-ориентированной, вместе с тем никогда не сводилась к одним только ценностным декларациям и их защите, а непременно содержала в себе еще и когнитивную составляющую, т.е. определенное знание или представление о мире, Боге и человеке. Так не является ли наличие этой составляющей показателем того, что этика фактически обладает указанным выше двойным статусом, т.е. способна гармонично совмещать в себе некоторую моральную (ценностную) позицию с теоретическим объяснением феномена морали?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо выяснить, какое место в этике занимает знание о мире и конкретных его реалиях (включая мораль как один из феноменов человеческого бытия). Как правило, в моральной философии познавательные процедуры и получаемые в их результате знания (представления, мнения и пр.) подчинены главной задаче - утверждению определенной ценностной позиции; иными словами, они прямо или опосредствованно используются для формулирования, уточнения, упорядочения и подкрепления определенных целей, норм, идеалов, оценок, императивов и т.д. Мы не будем затрагивать здесь вопрос о конкретных способах и механизмах указанного использования знаний, о совершаемых при этом логических ошибках (на которые впервые обратил внимание Д.Юм); это - особая тема, имеющая богатую библиографию (главным образом - в аналитической философии XX века). В данном случае речь идет о том, что факт присутствия в этике познавательного компонента сам по себе еще не является достаточным основанием для отнесения ее к сфере познания (философского или научного), поскольку знание о мире и человеке в составе этики нередко выполняет лишь подсобную роль, т.е. служит посылкой для ценностных выводов. Другое дело, если полученное знание не вплетено в структуру ценностных рассуждений и не содержит ни в явном, ни в скрытом виде оценок или императивов. Элементы такого рода знания, выстраивающего объективный образ реальности (или, во всяком случае, претендующего на объективную истинность), могут быть без труда обнаружены практически в любом более или менее крупном этическом учении; это, например, описание обычаев и нравов разных народов, попытки объяснить происхождение морали, ее общественные функции и т.д.

Тенденция к "онаучиванию" этики, характерная в особенности для философии Нового времени и для ряда отдельных философских школ XIX - XX вв., реализовалась в двух альтернативных формах, в соответствии с тем, какой из указанных видов этического знания приобретал научный статус. С одной стороны, выработанные в науке (главным образом в естествознании и математике) исследовательские схемы накладывались на те знания о мире и человеке, которые вплетены в моралистические рассуждения и подчинены им; в результате такого подхода этика, взятая в ее традиционной жизнеучительной функции, представала как система четко сформулированных и строго доказанных (или представлявшихся самим авторам доказанными) ценностных положений моралистического плана. Иными словами, самое мораль, моральные ценности, моральные учения приобретали вид научных теорий. Наиболее ярким примером такого построения явилась "Этика" Б.Спинозы. С другой стороны, в русле социальной философии закладывались основы действительной науки об обществе - о государстве, праве, морали, религии и т.д., - науки, опирающейся на определенный эмпирический базис и не продуцирующей никаких нормативно-ценностных программ. Правда, в философии Нового времени такой подход не был представлен в чистом виде; в наибольшей степени он реализован (если иметь в виду классические образцы) в "Левиафане" Т.Гоббса и "Трактате о человеческой природе" Д.Юма. В этих трудах научное знание о социальных и психологических механизмах морали не было специально выделено под грифом "этики", однако во многих позднейших работах (вплоть до нашего времени), относимых к этической рубрике, такого рода знание занимает видное место, а иногда и полностью исчерпывает содержание того или иного научного труда.

Надо сказать, что принципиальное различие между указанными двумя типами научной этики до сих пор остается почти незамеченным и неотмеченным в специальной методологической литературе; даже в современной метаэтике, уделившей в целом много внимания анализу языка и логики этических рассуждений, рассматриваемые здесь аспекты лишь упоминаются, получая при этом не вполне адекватную, на мой взгляд, трактовку. Я имею в виду широко принятую в современной аналитической философии деление этики на "нормативную" и "теоретическую" (или "дескриптивную"). Первое из этих наименований аналитики обычно относят ко всей традиционной этике, поскольку она имеет ценностно-прескриптивную (моралистическую) направленность; при этом возможность нормативной этики быть наукой (или вообще обладать какими-либо признаками научности) обычно отрицается. Что же касается теоретической этики, то за нею, естественно, признается научный статус, однако предмет ее ограничивается лишь анализом языка, а весь огромный массив исследований морали как многообразного социального феномена фактически выносится вообще за пределы этики и рассматривается как составная часть других наук об обществе и человеке - социологии, антропологии и пр. (1) Кроме того, в современной философской литературе разных направлений понятия "теоретическая этика" и "нормативная этика" употребляются нередко в качестве названий разных "разделов" или "аспектов" этики как единой науки или области знания.

Само по себе использование терминов "нормативная этика" и "теоретическая этика" для внутренней дифференциации и упорядочения того разнородного материала, который существует и преумножается под общим именем этики, вряд ли может вызвать серьезные возражения. Однако для выполнения этих функций указанные термины (особенно второй) нуждаются в некотором уточнении. Можно согласиться с аналитиками в том, что этика в ее исходном понимании, т.е. в качестве рационализации самого морального сознания, является этикой нормативной в том смысле. что она органично включает в себя те или иные предписания, советы, указания и пр. Верно также и то, что очевидное наличие в нормативной этике разнообразных рассуждений и доказательств еще не делает ее "наукой" (и вообще "формой познания"), поскольку этот рациональный компонент пребывает и действует внутри ценностного (морального) сознания и всецело подчинен соответствующим нормативным целям. Однако не будучи наукой, нормативная этика, на мой взгляд, вполне может быть в той или иной степени научной. Это означает, что та или иная нормативно-этическая концепция в принципе может в своих заключениях опираться на достоверное знание, быть логически непротиворечивым и вообще может отвечать любому критерию научности, - за исключением одного, согласно которому научное знание должно быть свободным от оценок и императивов. Если бы нормативная этика соответствовала еще и этому требованию, она действительно стала бы наукой в точном смысле слова, но перестала бы быть именно нормативной этикой.

Что касается термина "теоретическая этика", то он пригоден для обозначения не только логического анализа языка морали, но и для всей совокупности знаний о морали как феномене (причем "знание о морали" следует четко отличать от так называемого "знания о добре, долге" и т.п., ибо в словосочетаниях этого последнего типа фактически имеется в виду не "знание" в прямом смысле слова, а определенная моральная позиция, поэтому такого рода "знание" принадлежит не теоретической, а нормативной этике). Теоретическую этику можно назвать также "моралеведением", если использовать термин, предложенный в свое время В.Т.Ефимовым (правда, в существенно ином контексте)(2). Теоретическая этика, или моралеведение, соотносится с нормативной этикой примерно так же, как религиоведение - с теологией. Эта аналогия основана на том, что религиоведение - это наука, объектом которой является феномен религии (но не "Бог"!), тогда как теология образует рациональный слой самого же религиозного (по природе своей ценностного) сознания.

Таким образом, говоря о соотношении этики и морали, мы должны предварительно уточнить понятие этики, ибо одна часть того конгломерата, который принято называть этим словом, входит в состав самой морали, другая же составляющая есть знание (или наука) о феномене морали. То обстоятельство, что исторически сложившаяся этика включает в себя указанные две части, находит выражение в современных определениях этики, фиксирующих ее двойственный статус в качестве "практической философии" и "науки о морали" (3). Такие определения, на мой взгляд, носит "аддитивный" характер, т.е. здесь суммируются несовместимые признаки, относящиеся по сути к разным дисциплинам, лишь внешним образом - в силу давней традиции - объединенным общим именем этики, но фактически поделившим ее наследство. "Практическая философия" и "наука о морали" - это не разные разделы, или стороны, или функции одной и той же "этики"; граница между ними определяется теми критериями, по которым производится демаркация двух форм сознания - соответственно ценностного и познавательного.

***

Имеются и другие теоретические ракурсы, в которых могут быть сопоставлены этика и мораль. Так, в англо-американской однотомной энциклопедии по этике в специальной статье, посвященной рассматриваемому вопросу, различие между этикой и моралью усматривается в том, что первая включает в себя всеобщие, фундаментальные, неизменные принципы, выражающие важнейшие ценности и убеждения личности и общества, тогда как вторая содержит более специфические и изменчивые правила, через которые реализуются эти общие принципы(4). Но если трактовка морали как выражения "высших ценностей" в социальных нормах и человеческих поступках действительно является одним из принятых способов дефинирования этого понятия (5), то увязывание этики именно и только с этими высшими ценностями выглядит достаточно произвольным. Очевидно, автор статьи "Ethics/morality distinction" имел в виду то обстоятельство, что классическая этика всегда отправлялась от того или иного высшего принципа, на основе которого выстраивалось соответствующее жизнеучение; однако из этого факта вовсе не следует, будто этика тождественна самим этим исходным принципам, а мораль представляет собою лишь их конкретизацию.

Более глубокая трактовка соотношения этики и морали дана в другой англоязычной энциклопедии, где также помещена статья на эту тему (6). В статье утверждается, что "этика является более широким понятием" по сравнению с моралью и "включает многое из того, чего нет в морали". В этом смысле "этика (особенно античная) образует альтернативу по отношению к морали: у нее отсутствуют характерные узкие признаки морали, хотя она все же затрагивает моральную проблематику, а именно - как мы должны жить и что должны делать"(7).

Рациональный смысл приведенного утверждения состоит, на мой взгляд, в констатации того факта, что исторические пути этики и морали со временем разошлись: под "этикой" (если оставить в стороне ее упомянутые выше дополнительные функции описания и объяснения морального феномена) по-прежнему понимается практическая философия, жизнеучение, т.е. проповедь и защита определенных позитивных ценностей, обозначаемых словами "добро", "долг", "счастье", "любовь" и пр.; понятие же морали сузилось и специфицировалось, так что отнюдь не все "доброе" и "должное" имеет статус морально доброго и должного. Благодаря Канту было осознано отличие специфически морального "категорического" императива от императивов "гипотетических", внеморальных, которыми полна традиционная этика от античности до нашего времени. Иными словами, то или иное этическое учение по своей ценностной направленности может и не быть моральным, в нем могут быть декларированы какие-либо внеморальные ценности, в том числе и те, которые противоречат общепринятым моральным нормам. Другое дело, что такая возможность никогда не реализовалась в чистом виде, и даже гедонико-эвдемонистические жизненные программы и ницшеанские инвективы в адрес общечеловеческой морали сопровождались явно выраженными или - чаще - неявными обоснованиями и оправданиями с позиций все тех же универсальных моральных ценностей.

Безусловно, уже античные мыслители, как явствует из дошедших до нас текстов, замечали особое положение тех ценностей, которые мы сейчас называем "моральными", среди прочих ценностных установок, однако этот особый статус не был концептуально и терминологически оформлен, границы между собственно моральными (в более позднем понимании этого слова) и иными ценностями были размытыми и легко нарушаемыми. Поэтому ценностный спектр этических учений всегда был (и остается поныне) гораздо более богатым и разнообразным, нежели действительные расхождения философов в их моральных позициях (особенно если иметь в виду расхождения не в конкретных моральных оценках и нормах, а в трактовке общих принципов морали).

Сохранившаяся в современном языке философии и науки чрезмерная содержательная близость понятий "этика" и "мораль", проявляющаяся, в частности, в том, что "этика" почти всегда определяется через "мораль", приводит, с одной стороны, к неоправданному сужению предмета этики, а с другой - к столь же неоправданной расширительной трактовке морали, к размыванию ее специфики.

Альберт ШВЕЙЦЕР

ЭТИКА САМООТРЕЧЕНИЯ

И ЭТИКА САМОСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ

... В этике самоотречения заложена где-то ошибка, в результате которой она понимается слишком узко. Социальный утилитаризм занимался в принципе только вопросом самоотречения ради людей и ради человеческого общества. Напротив, этика самосовершенствования есть нечто универсальное. Она имеет дело с отношением человека к миру. И если этике самоотречения суждено сблизиться с этикой самосовершенствования, то первая должна также стать универсальной и направить деятельность человека не только на другого человека и общество, но и вообще на всякую жизнь, где бы она ни проявлялась в мире.

Если европейское мышление противится тому, чтобы придать самоотречению универсальный характер, то это связано с его стремлением создать рациональную этику, содержащую общезначимые рецепты. Но перспектива создания такой этики реальна только в том случае, если она имеет под собой твердую почву в сфере интересов человеческого общества. Этика же, занимающаяся вопросами отношения человека к другим существам, теряет эту основу - она поглощена целиком рассмотрением проблемы существования как такового. Хочет она того или не хочет, но вынуждена пойти на риск бесконечной полемики с натурфилософией.

Таково положение вещей. Теперь уже ясно, что объективная нормативная этика общества, если она вообще возможна в такой форме, никогда не будет действительной этикой, а будет только ее придатком. Далее также ясно, что действительная этика будет всегда субъективной, наполненной дыханием иррационального энтузиазма и полемизирующей с натурфилософией. Этика самоотречения, таким образом, не имеет оснований отказываться от так или иначе неизбежного риска. Дом ее сожжен. Она пошла в мир искать себе счастья.

Итак, она осмеливается признать, что самоотречение должно совершаться не только ради человека, но и ради других существ, вообще ради любой жизни, встречающейся в мире и известной человеку. Эта этика поднимается до идеи отношения человека к человеку лишь как выражения его отношения к бытию и миру вообще. Этика самоотречения, приобретшая характер космической этики, может теперь надеяться найти точки соприкосновения и объединиться с этикой самосовершенствования, бывшей с самого ее зарождения космической.

Но для того, чтобы этика самосовершенствования могла объединиться с этикой самоотречения, она должна сначала сама стать по-настоящему космической.

С самого ее зарождения этика самосовершенствования была космической, так как самосовершенствование, по идее, может заключаться только в том, что человек становится в истинное отношение к бытию, находящемуся в нем и вне его. Свою естественную внешнюю принадлежность к бытию человек хочет сделать внутренней, духовной, а свое пассивное и активное отношение к вещам хочет определять своим участием в этом бытии.

Но в этом устремлении человек до сих пор достиг только ступени пассивного участия в мире бытия. Ему не удавалось проявить его в активной форме. В этой односторонности и заключается невозможность взаимопроникновения этики самосовершенствования и этики самоотречения и создания совершенной этики пассивного и активного самосовершенствования.

В чем же причина того, что этика самосовершенствования не смогла выйти из круга пассивности, несмотря на все предпринятые ею попытки? Причина кроется в том, что она свое духовное, внутреннее самоотречение направила на абстрактное понятие бытия, а не на действительное бытие. Поэтому она стала в ложное отношение к натурфилософии.

Откуда происходит это заблуждение? Оно есть следствие трудностей, с которыми встретилась этика самосовершенствования, когда она пыталась понять себя в рамках натурфилософии.

Такую же попытку предпринимала и китайская философия, правда, в несколько чуждой для нас, но глубокой форме. Она полагала, что "безличное" мирового процесса каким-то образом скрывает тайну истинно этического. В соответствии с этим, китайская философия, определяя сущность духовного самоотречения ради бытия, утверждала, что люди отрешаются от своих внутренних субъективных мотивов и подчиняют свое поведение законам объективности, которое они открывают в мировом процессе.

Много усилий приложили Лао-цзы и Чжуан-цзы, чтобы выяснить это глубокое "становление подобия миру". Удивительно звучат мелодии такой этики в "Дао-дэ-цзине" Лао-цзы, но они не образуют симфонии. Смысл событий для нас непонятен. Все, что мы знаем о нем, сводится к тому, что всякая жизнь "проживается". Истинной этикой жизни "в соответствии со смыслом событий" была бы, во всяком случае, этика Ян-цзы и Ницше. Напротив, предположение о том, что в мировом процессе господствует объективность, подающая пример для поведения людей, есть не что иное, как попытка этического истолкования мира, предпринятая при очень скудном арсенале средств. Это бытие в соответствии со смыслом мира у Лао-цзы и Чжуан-цзы означает внутреннее освобождение от душевного беспокойства и от внешних событий, связанное с ослаблением всяких тенденций к активности. Там, где жизнь в соответствии со смыслом мира создает действительно активную этику, как это было у Конфуция и Мо-цзы, там и смысл мира получает иное толкование. Там, где вообще человеческое мышление возводит "бытие-в-подобие-миру" в этику, - там этическая воля человека так или иначе предписывает мировому духу этический характер, с тем, чтобы найти в нем самое себя.

Так как в мировом процессе нельзя обнаружить мотивов этических действий, то этика самосовершенствования должна слить пассивную и активную этику в простом акте духовного, внутреннего самоотречения ради бытия. Из этого акта как такового без предварительного признания какого-либо этического качества бытия, она должна вывести две этики. Только в этом случае мышление приходит к совершенной этике, не впадая при этом в наивность и не прибегая к хитроумным уловкам.

Всякое миро- и жизневоззрение, которое намерено полностью удовлетворить мышление, есть мистика. Мировоззрение должно стремиться указать смысл жизни человеку таким образом, чтобы он не успокаивал себя идеей о том, что закономерно существует в бесконечном бытии, оно должно сделать это так, чтобы человек постиг эту закономерность в акте сознания как принадлежащую ему внутренне и духовно.

Этика самосовершенствования внутренне едина с мистикой. Судьба мистики решает и ее судьбу. Создать этику самосовершенствования не означает ничего иного, как обосновать этику с помощью мистики. Со своей стороны мистика представляет собой ценное миро- и жизневоззрение только в той мере, в какой она сама этична.

Но ей не удается быть этической. Переживание единения с Абсолютом, бытия в мировом Духе, возвышение в Боге - и как там еще ни называй - акт, по существу, не этический, а духовный. Индийская философия осознала это глубокое различие. Она выдвигает в различных формулировках основной тезис: "Духовность не есть этика". Мы, европейцы, остались наивными в делах мистики. То, что мы иногда причисляем к мистике, есть обычно в той или иной степени христианская - то есть, другими словами, этически окрашенная мистика. Поэтому мы и склонны заблуждаться относительно этического содержания мистики.

Если проанализировать мистику всех времен и народов в целях определения ее этического содержания, то окажется, что оно ничтожно мало. Даже этика смирения, которая, кажется, закономерно принадлежит мистике, в рамках мистики более или менее значительно поражена бессилием. Вследствие отсутствия активной этики, с которой она должна бы быть связана, она теряет опору и уходит все дальше и дальше в область уже неэтического смирения. Возникает мистика, которая не служит уже целям самосовершенствования, что было раньше ее глубоким призванием, а выдвигает в качестве самоцели возвышение в Абсолютном. Чем чище мистика, тем дальше идет эта эволюция. Мистика становится миро- и жизневоззрением поглощенности конечного бытия Бесконечным или превращается, как это было у брахманов - в гордую мистику бытия Бесконечного в конечном. Этика самосовершенствования, которая возникает из мистики, постоянно пребывает в опасности погибнуть в этой мистике.

Тенденция мистики стать надэтической вполне естественна. Фактически отношение к бескачественному и лишенному каких-либо потребностей Абсолютному не имеет ничего общего с самосовершенствованием. Она становится чистым актом сознания и приводит к духовности, столь же бессодержательной, как и само Абсолютное. Чувствуя свою слабость, мистика пытается стать более этичной, чем она есть, или по крайней мере казаться более этичной. Даже индийская философия предпринимает попытки в этом направлении, хотя она, с другой стороны, смело и искренно оценивает положение и ставит духовное над этическим.

Чтобы правильно оценить ценность этического содержания мистики, следует проанализировать то, что она заключает в себе в качестве собственно этики, а не то, что она привносит в этику или что о ней говорит. Но тогда окажется, что этическое содержание даже христианской мистики ничтожно мало. Мистика является не другом, а, скорее, врагом этики. Она поглощает ее. И все же, несмотря на это, этика, удовлетворяющая мышление, рождается из мистики. Любая самая глубокая философия и самая глубокая религия есть в конце концов не что иное, как борьба за этическую мистику и за мистическую этику.

Преисполненные стремлением создать активное миро- и жизневоззрение, мы, европейцы, не придали мистике правильного направления. Она живет у нас на птичьих правах и дает о себе знать спорадически. Инстинктивно мы чувствуем, что она находится в антагонизме с активной этикой. Поэтому мы не ощущаем никакой внутренней связи с ней.

Мы совершаем огромную ошибку, полагая, что можем прийти к этическому миро- и жизневоззрению, удовлетворяющему наше мышление, отвергнув мистику. До сих пор мы лишь выдумываем миро- и жизневоззрение. Оно хорошо, ибо приобщает людей к активной этике. Но оно не истинно. Поэтому оно всегда саморазрушается. Оно к тому же и не глубоко. Поэтому европейское мышление делает людей нравственными, но поверхностно. Так как европеец предельно сыт активной этикой, рожденной выдуманным мировоззрением, то он не испытывает больше в ней никакой внутренней потребности.

Наступило время, когда мы должны отказаться от этого заблуждения. Миро- и жизневоззрение активной этики только тогда глубоко и прочно овладевает мышлением, когда оно будет сформировано на основе мистики. Вопрос о том, что люди намерены сделать из своей жизни, не может быть решен, если их вытолкнуть в мир "плеткой" активности, не давая возможности прийти в себя. По существу на этот вопрос может ответить лишь миро- и жизневоззрение. Оно-то и объяснит человеку его духовное, внутреннее отношение к бытию, благодаря которому пассивная и активная этика становятся естественной необходимостью.

Прежняя мистика этого сделать не могла, так как она была надэтической. Мышление должно, следовательно, прийти теперь к этической мистике. Нам необходимо подняться до духовности, являющейся этической, и до этики, включающей в себя всю духовность. Только в этом случае мы станем по-настоящему жизнеспособны.

Этика должна родиться из мистики. Мистика же со своей стороны никогда не должна думать, что она существует только ради самой себя. Она не цветок, а только его чашечка. Цветком является этика. Мистика же, существующая только для самой себя, есть неумная острота.

Прежняя мистика ушла в надэтическое, так как она была абстрактной. Абстракция - это смерть для этики, ибо этика есть живое отношение к живой жизни. Итак, мы должны отказаться от абстрактной мистики и обратиться к мистике живой.

Понятия "бытие", "Абсолютное", "Мировой Дух" и другие подобные им выражения не обозначают ничего действительного, а только нечто вымышленное и поэтому совершенно непонятное. Действительно только то, что обнаруживается в явлениях бытия. Каким же образом мышление пускается на такое бессмысленное предприятие, а именно рекомендует человеку духовно постигнуть не связанные с действительностью мысли? Через посредство двоякого искушения - общего и особенного.

Мышление, необходимо связанное с языком, усваивает зафиксированные в языке абстракции и символы. Эта монета имеет хождение лишь постольку, поскольку позволяет представлять вещи кратким способом, вместо того, чтобы подавать их так обстоятельно, как они даны сами по себе. Но затем оказывается, что мышление оперирует этими абстракциями и символами так, как будто они обозначают нечто данное в действительности. Таково общее искушение.

Особое искушение состоит в том, что самоотречение человека ради Бесконечного Бытия заманчиво просто формулируется с помощью абстракций и символов. В результате этой операции создается впечатление, что человек приобщается к тотальности бытия, к его духовному содержанию.

Все это прекрасно проделывается на словах и в мыслях. Действительность же не знает ничего о том, что индивид может обрести какое-то отношение к тотальности бытия. Так как действительность знает только бытие, обнаруживающееся в отдельных существах, то она знает только отношение отдельного существа к другому отдельному существу. Если, следовательно, мистика намерена быть истинной, то ей ничего не остается, как отбросить всякие привычные абстракции и признать, что с таким понятием бытия она ничего разумного сделать не может. К Абсолютному она должна быть настолько же равнодушной, насколько равнодушен бывает к своему прежнему фетишу негр, обращенный в новую веру. Она должна с полной серьезностью обратиться к мистике действительности. Она должна отбросить все декорации и декламации сцены и вновь обрести себя в живой природе.

Нет никакого понятия бытия, а есть только бесконечное бытие в бесконечных проявлениях. И только благодаря всем явлениям, с которыми я вступаю в некоторое отношение, я устанавливаю связь моего бытия с Бесконечным бытием. Самоотречение моего бытия ради Бесконечного бытия есть самоотречение моего бытия ради всех явлений бытия, которые нуждаются в моем участии и которым я могу отдать свои силы.

Сфере моего влияния принадлежит лишь бесконечно малая часть бесконечного бытия. Все остальное проходит мимо меня, как далекие корабли, которым я подаю непонятные для них сигналы. Ради же того, что принадлежит сфере моего влияния и что нуждается в моем участии, я осуществляю духовное, внутреннее самоотречение в бесконечном Бытии и придаю тем самым моему бедному существованию смысл и богатство. Река нашла свое море.

В самоотречении ради Абсолютного возникает только мертвая духовность. Это чисто интеллектуальный акт. В нем не даны мотивы действия. Даже этика смогла влачить на этой почве интеллектуализма лишь жалкое существование. В мистике же действительности это самоотречение перестает быть чисто интеллектуальным актом, и становится таким актом, в котором участвует все живое человека. В нем господствует, таким образом, духовность, которая в элементарной форме заключает в себе стремление к деятельности. Жестокая правда того, что духовность и этика имеют разную природу, теряют здесь свою силу. Здесь они едины и суть одно и то же.

Отныне могут объединиться этика самосовершенствования и этика самоотречения. Они становятся теперь космическими в натурфилософии, представляющей мир таким, каков он есть. Они находят поэтому контакт в той точке, где располагается всеобъемлющая идея живого самоотречения ради живого бытия. В ней смыкаются и переплетаются пассивное и активное самосовершенствования, постигающие себя как следствие одного и того же внутреннего побуждения. Ставши единым, они не нуждаются теперь в том, чтобы создавать совершенную этику воздействия на мир на основе освобождения от мира. Совершенство уже дано. Чудесной гармонией звучит теперь этика, начиная от мелодий, в которых смирение воспринимается уже как этика, и кончая высокими тонами, в которых этика переходит в шумы мотивов, выдаваемых обществом за этику.

Субъективная ответственность, и вглубь и вдаль уходящая в Бесконечное, ответственность за всю жизнь, принадлежащую сфере влияния человека, ответственность, которую постиг человек, ставший внутренне свободным от мира, и которую он пытается реализовать в жизни, - это и есть этика. Она рождается из миро- и жизнеутверждения, а осуществляется в жизнеотречении. Внутренне она связана с оптимистическим желанием. Теперь вера в прогресс уже не может быть отделена от этики, подобно плохо прикрепленному колесу у повозки. Обе они прочно насажены на одну ось.

Единственно возможный, содержательный, постоянно, живо и конкретно полемизирующий с действительностью принцип этики гласит: "Самоотречение ради жизни из благоговения перед жизнью".

Швейцер А. Благоговение перед жизнью. - М., 1992

История русской этики

А.А. Гусейнов

История русской этики до сих пор еще не стала предметом специального систематического изучения. Общие исследования по истории русской философии [1], русской общественной мысли и культуры [2], русской церкви и богословской науки [3], так же как и отдельные очерки по истории этики в России [4] не могут дать целостного представления о характере развития этики, ее месте в культуре и духовной жизни, об основных периодах ее развития, направлениях и школах и т.д. Фрагментарность и мозаичность картины русской этики скрадывает и затушевывает целый ряд принципиальных этических идей и учений, что не позволяет увидеть единой линии развития этической мысли, проделавшей путь от нравоучения средневековой Руси через нравоучительную философию эпохи Просвещения и нравственную философию второй половины XIX в. к теории морали и философской этике XX в. Русская этическая мысль эволюционировала от "панэтического" мировоззрения к мировоззренческой целостности этики. При этом главным импульсом ее развития, позволяющим представить этический процесс как единое целое, стало обретение этикой автономии в рамках самого мировоззрения.

1 Наиболее ценным в этом отношении является "Очерк истории русской философии" Э.Л. Радлова, один из разделов которого посвящен краткой истории этики. См.: Введенский А.И., Лосев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г. Очерки истории русской философии. Свердловск, 1991. С. 183-190; не менее ценной с точки зрения истории этики является также "История русской философии" В.В. Зеньковского, в которой дается анализ этических взглядов целого ряда русских философов.

2 См.: Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII-XVIII веков. М., 1990; Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. 5-е изд., перераб. Пг., 1918. Ч. 1-8; Милюков П.Н. Очерки по истории руссской культуры. СПб., 1903-1909. Ч. 1-3; Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. М., 1914-1917. Т. 1-3.

3 См.: Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. М., 1992. Т. 1-2; Очерки по истории русской святости. Сост. иеромонах Иоанн (Кологривов). Брюссель, 1961; Бронзов А.А. Нравственное богословие в России в течение XIX столетия. СПб., 1902; Флоровский Г. прот. Пути русского богословия. 3-е изд. Париж, 1983; Глубоковский Н.Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928.

4 См.: Очерки истории русской этической мысли. М., 1976; Очерки этической мысли в России конца XIX - начала XX века. М., 1985; На рубеже эпох. Из истории русской этической мысли конца XIX-XX вв. Тамбов, 1996; Харчев А.Г., Яковлев Б.Д. Очерки истории марксистско-ленинской этики в СССР. Л., 1972.

Русская этика представляет собой своеобразный культурно-исторический тип этической мысли в ряду таких этических традиций, как древнекитайская, древнеиндийская, античная, христианская, мусульманская, западноевропейская. Своеобразие русской этики выразилось, прежде всего, в ее глубинной мировоззренческой ориентированности. Речь идет не просто о морально-ценностном начале, присущем различным типам мировоззрений, в особенности, религиозно окрашенным, но о фундаментальной укорененности этики в системе мировоззрения. С.Л. Франк отмечал, что русский мыслитель "от простого богомольца до Достоевского, Толстого и Владимира Соловьева всегда ищет "правду"; он хочет не только понять мир и жизнь, а стремится постичь главный религиозно-нравственный принцип мироздания, чтобы преобразить мир, очиститься и спастись" [1]. На основании этого Франк приходит к выводу, что стержнем русского философского мышления и русского мировоззрения в целом является религиозная этика. Это особенно ярко проявилось в "моральной проповеди" Толстого. Однако, этический рационализм Толстого, по мысли Франка, упростил и исказил русский религиозный дух. "Для русской религиозной этики характерно иное: "добро" в ней - это не содержание моральной проповеди или нравственного требования; оно не "должное" или норма, а "истина", как живая онтологическая сущность мира... Другими словами, религиозная этика есть в то же время религиозная онтология" [2].

1 Франк С.Л. Сущность русского мировоззрения // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 152.

2 Там же. С. 153.

Согласно Франку, "онтологичность" русской этики выражается также и в том, что русскому сознанию претит индивидуалистическое толкование морали. В русской этике центральное место занимает не та ценность, которая делает "добрым", спасает лично меня, а тот принцип, порядок и, в конечном счете, религиозно-метафизическое основание, на которое опирается жизнь всего человечества и даже устройство всего космоса и благодаря которому человечество и мир спасутся и преобразятся. Вследствие этого русская этика оказывается не только онтологией, но и историософией. В ней всегда говорится о судьбе и будущем человечества, о смысле истории.

Мировоззренческая ориентированность русской этики накладывает свой отпечаток на ее предмет. С одной стороны, она расширяет границы этического, тем самым лишая его самостоятельности и специфичности, а с другой - смягчает противоположность этических идей и нравов, моральной теории и нравственной жизни, должного и сущего, придавая этике в целом морально-практический характер. В этом смысле русская этика - это всегда не только теория нравственности, но и программа нравственных действий.

Истоки русской этической мысли неразрывно связаны с национальным характером, "нравом", "этосом" русского народа. Западноевропейская этика формируется на образцах античной и патрологической моральной философии. В этом смысле ее истоки лежат не только в нравственной стихии национального духа, но и в философско- и богословско-отрефлектированной моральной традиции, коренящейся в этике Аристотеля, моральной философии Цицерона, моральной теологии Августина и т.д. Иное дело - становление русской этической мысли. Оно проходит без заметного участия как античных, так и христианских оригинальных образцов. Характеризуя этот драматический момент в истории русской культуры, Г.Г. Шпет замечает, что Россия стала христианскою без "античной традиции и исторического культуропреемства" [1]. Ту же мысль развивает и Г.П. Федотов, подчеркивая, что славянский язык церкви, облегчая задачу христианизации народа, делает это "ценой отрыва от классической традиции", в силу чего в России не получила распространение не только научная и философская литература древней Греции, но "даже богословская мысль древней церкви". В связи с этим "русская научная мысль питается преимущественно переводами и упрощенными компиляциями" [2].

1 Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Шпет Г.Г. Соч. М., 1989. С. 28.

2 Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 413.

Отсутствие прямого античного и христианского культуропреемства сыграло двойственную роль в становлении и развитии русской этической традиции. С одной стороны, это привело к ее вторичнос-ти, упрощенности, наивности и т.п., а с другой - стимулировало развитие самобытных элементов, проистекающих из стихийных начал русского этоса, из особенностей национального характера. Согласно весьма убедительной точке зрения Н.О. Лосского, нравственной доминантой характера русского народа явилось "искание абсолютного добра", определившее не только своеобразие морально-этического творчества, но и общий взгляд на социально-исторический смысл жизни. "Русский человек, - подчеркивает Лосский, - обладает особенно чутким различением добра и зла; он зорко подмечает несовершенство всех наших поступков, нравов и учреждений, никогда не удовлетворяясь ими и не переставая искать совершенного добра" [1]. Глубинная укорененность нравственного начала в русском мировоззрении подтверждается, по мысли Лосского, тем, что даже атеистически настроенная интеллигенция, утратившая христианскую идею Царства Божия, сохранила стремление к совершенному добру, обнаруживающееся, например, в искании социальной справедливости [2].

1 Лососий Н.О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. М., 1991. С. 241.

2 См.: там же. С. 250.

Русская этика уходит своими корнями в стихию нравственного умонастроения, того "морального импрессионизма" (В.В. Зеньковский), непосредственным духовным выражением которого явилась нравоучительная литература и этос религиозного подвижничества. Христианское нравоучение стало первоначальной ступенью эволюции нравственной мысли, ее предэтической фазой. Кристаллизация этической мысли становится возможной в результате секуляризации религиозного сознания, широко развернувшейся с начала XVIII в. Это время отмечено формированием первичных форм моральной рефлексии и соответствующих им протоэтических идей, таких как "гуманистический морализм", "утопический морализм", "нигилистический морализм", "эстетический морализм", "богословский морализм", "моральный абсолютизм" и др. Именно эти первичные формы моральной рефлексии и определили в целом "панморализм" (В.В. Зеньковский) русского мировоззрения и русской философской мысли. Разрастаясь в общественном сознании и получая религиозное, социально-политическое, эстетическое обоснование в русской культуре XVIII - пер. половины XIX в., они образовали ту подпочву русской этики, на которой возросли самостоятельные нравственно-философские учения и теоретические системы морали конца XIX- XX вв.