Запись беседы члена Коллегии Народного Комиссариата Иностранных Дел СССР с Временным Поверенным в Делах Польши в СССР Зелезииским

17 марта 1930 г.

Зелезинскпй заявил, по поручению министерства иностранных дел, протест «против фактов, имевших место на процессе Ефремова»*. С разрешения суда общественный обвинитель Любченко обвинил польские власти в организации рейда Тютю ника **. Тов. Любченко сказал, по существу, то, что имел потом сказать подробнее обвиняемый Никовский, и суд, таким образом, знал, о чем будет говорить Нцкозский. Тем не менее, несмотря на протест прокурора Мнхайлика, суд постановил слушать показания Ннковского при открытых дверях. Тов. Любченко обвинял т. Михайлика, по существу, за то, что последний в интересах советско-польских отношений возражал против слушания показаний Ннковского при открытых дверях. Вообще выступления т. Любченко преследовали «определенную цель взвинчизания широких масс населения против Польши». Это создает «большую заостренность в наших отношениях». Мининдел просит принять меры против повторения таких фактов в открытых судебных заседаниях, поскольку такие факты оказывают «неблагоприятное влияние» на польско-советские отношения.

Я ответил в энергичной форме, что не вижу абсолютно никаких оснований для протеста польского правительства и крайне удивлен его предъявлением. Польскому министерству иностранных дел.хорошо известен характер суда над Ковер-дой***. Поведение обвиняемого на суде, его адвокатов, председателя суда и, отчасти, даже прокурора было таково, что процесс превратился, по существу, з антисоветский митинг. Польский ми:Шндел не счел нужным принять меры против такого ведения процесса, несмотря на то, что оно являлось несовместимым с добрососедскими отношениями и вызвало величайшее негодование в нашей общественности. Тем не менее, когда был назначен процесс Ефремова, НКИД решил не брать пример с польского мининдела и обратился к наркомюсту Украины с настоятельной просьбой принять меры, чтобы по возможности оградить польско-советские отношения при ведении процесса. Украинский наркомюст, по-видимому, принял все необходимые меры, как это явствует из того, что часть обвинительного акта была заслушана при закрытых дверях, и как

⁴ См. док..\» 7/. ** См, т. IV. док. №312. "** См т, X, док. К? 153. 154, 159, 177. г.рим. 5S и 59

И?

это видно из поведения прокурора и председателя суда, проявляющих бережное отношение к нашим отношениям с Польшей. Что касается обсуждения при открытых дверях рейда Тютюника, то, поскольку дело это является достоянием истории, в свое время было предметом официальной переписки между НКИД Украины и польским мининделом * и уже много лет тому назад стало достоянием гласности, суд не счел возможным согласиться с предложением прокурора о слушании при закрытых дверях, и суду нельзя отказать в основательности мотивировки его решения. Во всяком случае, усердие, проявленное прокурором в требовании слушания прп закрытых дверях сообшеннй о событиях, которые не являются тайной и были уже давно преданы гласности в официальном порядке, и все поведение суда в отношении Польши настолько отличаются от того, что происходило на польских процессах, интересовавших СССР, что я удивляюсь решению польского мии-индела предъявить этот протест. Особенно странной кажется мне мотивировка протеста тем «неблагоприятным влиянием», которое слушание при открытых дверях заявлений Никовского может оказать на польско-советские отношения. За последние недели в Польше ведется самая разнузданная кампания против СССР. Польская пресса изо дня в день преподносит своим читателям искаженные и часто совершенно вымышленные факты в освещении, не оставляющем никаких сомнений в планомерном стремлении создать атмосферу вражды и ненависти к СССР. Организуются митинги и молебствия, расклеиваются по улицам прокламации с самыми дикими призывами против СССР, в сенате делается интерпелляция по вопросам внутреннего положения в СССР, мнииндел Залесский присутствует на антисоветском докладе пацифиста Куденгофа-Ка-лерги, пропагандирующего войну против СССР,— все эти события создают настроения, не только ухудшающие польско-советские отношения, но и представляющие угрозу для мира. Польские власти не только не принимают мер против этой неслыханной кампании, не только попустительствуют, но и частично оказывают ей косвенное содействие. Когда вся польская пресса сообщала о десятках тысяч крестьян, якобы бегущих из СССР в Польшу, а иностранная пресса сообщила, будто польские власти опровергают эти сообщения, министерство внутренних дел сочло нужным опубликовать заявление, опровергающее это опровержение. Польское министерство не могло не понимать, что его заявление будет истолковано польской общественностью как подтверждение сообщений о массовом переходе нашими крестьянами польских границ, несмотря на то, что министерству внутренних дел была хорошо

* См. т. IV, док..Ns 282.

известна заведомая ложность этих сообщении. Министерство иностранных дел ие замечает всех этих событий, происходящих у него на глазах, в не находит ничего лучшего для охранения польско-советских отношений от неблагоприятных на них влияний, как заявить неосновательный протест против небольшого инцидента, происшедшего где-то далеко в Харькове. Нельзя не признать крайне странным, что, по мнению польского миннндела, заслушание при открытых дверях сообщений о всем известных событиях из сравнительно далекой истории польско-советских отношений оказывает более неблагоприятное влияние на польско-советские отношения, чем то, что происходит сейчас в Польше по отношению к СССР. Наконец, я не могу еше не обратить внимания иа неуместность протеста польского правительства в связи с показаниями Никовского. Авторитетные сообщения бывшего министра иностранных дел петлюровского правительства о том, как он совместно с польскими властями организовывал набеги на нашу территорию, дают основания для протеста не польскому, а Советскому правительству. Заявления Никовского являются ценным дополнением к тому, что нам было уже известно по этому делу.

Зелезинский сказал, что за все эти годы в сношениях со мной он привык ценить и уважать проявляемую мной объективность в обсуждении вопросов польско-советских отношений и что поэтому он ожидал от меня другого ответа. Прежде всего он не может усмотреть параллели между процессом Ко-верды и харьковским процессом. Процесс Коверды был по сравнению с ефремовским процессом мелким делом. Процесс Ефремова имеет большое политическое значение, и лица, выступающие с нашей стороны на этом процессе, ни в какое сравнение не могут идти с теми незаметными фигурами, которые выступали на процессе Коверды. И потом, если с польской стороны была сделана ошибка, разве это основание для еще большей ошибки с советской стороны? Аргументация г. Любченко. его требования о слушании сообщений Никовского при открытых дверях, кажется ему убогой и мизерной. Из того, что рейд Тютюиика был предметом дипломатической переписки между харьковским НКИД и варшавским МИД, вовсе не следует, что эту переписку надо делать достоянием широких масс. Г-н Любченко стремился возбудить украинское население против Польши. Прокурор Михайлик проявил государственный подход к делу, требуя слушания при закрытых дверях, и, несмотря на то, что он, как представитель государственной власти, должен был бы играть в таком вопросе решающую роль, суд не согласился с ним, а согласился с г. Любченко. Что касается поведения прессы, то ои, Зелезинский, читающий французские и английские газеты, находит, что

польская пресса проявляет несравненно более умеренности в оценке того, что происходит у нас. Статья г. Сталина и циркуляр Центрального Комитета⁴³ сами говорят о перегибах и извращениях со стороны наших властей, а некоторые советские суды квалифицируют их как преступления. Невозможно требовать при таких обстоятельствах, чтобы польская пресса молчала и не информировала своих читателей. Он, Зелезинский, информировал Патека о том, что «Известия» сообщили крупными буквами о его присутствии на докладе Куденгофа-Калергн, и Патек ответил ему, что он крайне изумлен таким поведением «Известий». Он пошел на этот доклад не только потому, что он пошел бы на доклад видного европейца, если бы он состоялся з Париже, Берлине или Лондоне, но также и потому, что, заботясь об отношениях с СССР, он, Патек, \-отел слышать о том, что, может быть, будет сказано о нас И об отношениях Польши с нами.

Я сказал Зелезпнскому, что изумлен его оценкой процесса Коверды. Дело об убинстзе посланника — не маленькое дело, а дело, имеющее историческое значение. Много ли он знает прецедентов такого рода из истории международных отношений? Переписка между харьковским НКИД и варшавским МИД по делу Тютюника не является дипломатической тайной. Не зная, о чем он, Зелезинский, будет со мной говорить, я не подготовился к этому разговору и не наводил справок; мне, однако, помнится, что переписка эта была в свое время официально опубликована. В зая&теннях т. Любченко на суде я отнюдь не могу усмотреть стремления взвинчивать общественное мнение против Польши. События, о которых он говорил, принадлежат уже истории и не играют злободневной роли в польско-советских отношениях. Что касается ссылки на статью т. Сталина, на циркуляр ЦК и практику коллективизации, то это является нашим внутренним делом, по которому я не могу вступать ни в какие дискуссии. Само собой разумеется, польская пресса вправе информировать обо всем этом польскую общественность. Дело, однако, не з этом, а в систематическом стремлении некоторых польских кругов вызвать в Польше настроения, которые являются опасностью для мира. Польские власти в лучшем случае попустительствуют этим стремлениям, а в некоторых случаях им даже содействуют. Что касается присутствия г. Патека на докладе Куден-гофа-Калерги, то от его, Зелезинекого, внимания, наверное, не ускользнуло, что, говоря об этом докладе, я упомянул лишь о присутствии Залесского и не назвал Патека. Я умышленно не коснулся участия г. Патека, поскольку он является польским посланником в Москве, и я надеюсь, что он, Зелезинский, поймет, почему я это сделал. Зелезинский проявил большую энергию, чем обыкновенно, и упорно спорил со мной по к-аж-

дому пункту, повторяя, по существу, свою прежнюю аргументацию. После'того, как все его аргументы были разбиты, он очень ловко и энергично стал настаивать на том, что основательность польского протеста бесспорно вытекает из того обстоятельства, что прокурор Михаилнк, являвшийся представителем государственной власти на суде, также считал недопустимым слушание сообщений Никовского при открытых дверях.

Я ответил, что т. Михайлик действительно проявил усердие в этом деле. Однако суд, являющийся независимым так же у нас, как и в Польше, имел полное основание отклонить его предложение, поскольку речь шла о событиях исторического характера и к тому же известных широкой общественности из официально опубликованных материалов, То обстоятельство, что т. Михайлик сделал предложение, с которым не согласился суд, ни в какой степени не может дать оснований для протеста польского правительства.

В заключение Зелезинекпй просил вновь о принятии мер к недопущению повторения аналогичных инцидентов на харьковском суде.

Я ответил, что все меры мы уже приняли по собственной инициативе, не будучи к этому обязанными, что они себя полностью оправдали и что характер харьковского процесса не дает оснований для принятия новых мер *.

Б. Стомоняков

Пеяат, по ацх.

102. Письмо заведующего II Западным отделом НКИД СССР Полномочному Представителю СССР в Германии Н. Н. Крестннскому

17 марта 1930 г.

Многоуважаемый Николай Николаевич,

I. Сегодня M. M. [Литвинов] пишет Вам относительно общей линии поведения по отношению к германскому правительству **. От себя могу добавить, что последний двухчасовой мой разговор с Днрксеном и Твардовским (запись прилагается) ⁵⁰ окончательно убедил меня в том, что тактика германского правительства в настоящий момент сводится к «фн-гуре умолчания» по основному вопросу советско-германских отношений. Германское правительство не хочет открыто высказаться относительно своей позиции в антисоветской травле, которая продолжает развиваться в Германии. Само собой ра-

* См. док. M 140.

'* См. док. № 100.

зумеется, что подобная тактика лишь способствует развязыванию рук руководителям этой кампании. С другой стороны. во вне инспирируются версии относительно содержания Вашей беседы с Курииусом*. Эта инспирация должна создать впечатление какого-то демарша германского правительства, направленного против нас. Наконец, под прикрытием будущих переговоров по основным политическим и экономическим вопросам германское правительство хочет получить от нас реальные уступки по ряду сравнительно маловажных, но все же существенных для него спорных вопросов. Дело в том, что между нашими и германскими претензиями³² друг к другу существует большая разница: в то время как мы имеем к германскому правительству только «жалобы», германское правительство имеет по нашему адресу определенные реальные претензии. По вопросу о содержании Вашей беседы с Курииусом мы вынуждены были дать вчера через ТАСС второе резкое опровержение**. По этому же поводу M. M. [Литвинов] будет иметь специальный разговор с Дирксеном.

2. Наш поворот в деле «Друзаг» *** и правительственная директива, которая была дана на место и о котором немаы были поставлены в известность, окрылила наглость Дитлова. Он предъявил Главному концессионному комитету ряд «требований». В число его заявок входили такие, как отмена судебного приговора по делу его заместителя и полная нх реабилитация, удаление с концессии рабочкома и «вредных» рабочих по указанию дирекции, отмена приема рабочих и служащих концессии через профсоюзы, учреждение специального третейского суда с участием представителя германского посольства (с правом голоса) и т. д. Наглость этих требований не нуждается, конечно, в комментариях. Главный концессионный комитет решительно отверг самое рассмотрение этого письма в части указанных требований и напомнил концессионеру о том, что он подчиняется всему законодательству СССР. Если даже отбросить личное начальство Дитлова. то самое предъявление подобных требований (о чем не могло не знать германское посольство) является в достаточной мере симптоматичным для поведения н тактики немцев по отношению к нам. Одновременно Главный концессионный комитет выразил согласие продолжать переговоры, касающиеся чисто финансовых и технических вопросов.

3. Обращаю Ваше внимание иа телеграмму из Шанхая относительно договора, подписанного между «Люфтганзой»

* См. док. № 87.

** См. газ. «Известия» № 75 (3922), 17 марта 1930 г. (Перзое опровержение ТАСС см. там же, Л? 69 (3916), П марта 1930 г.). *** См. док. № 75.

ii нанкинским. министерством путей сообщения по вопросу о воздушном сообщении через СССР. Мы дали через ТАСС сообщение о том, что с нами соответствующее соглашение не было подписано и что, следовательно, осуществление этого сообщения без нашего согласия невозможно. Совершенно очевидно, что этот шаг «Люфтганзы» является попыткой давления на нас после того, как непосредственные переговоры с нашими организациями не привели к положительным результатам. С товарищеским приветом

Штейн

Печат- 1С арх.

103. Запись беседы Заместителя Народного Комиссара Иностранных Дел СССР с Послом Германии в СССР Дир-ксеиом

18 марта 1930 г.

Я вызвал к себе Днрксена и заявил ему нижеследующее: К известным послу причинам недовольства Москвы советско-германскими отношениями прибавилась еще одна, о которой я счел нужным немедленно сообщить послу. Я предпочитаю, чтобы о каждом моменте возникновения неудовольствия другая сторона извещалась немедленно вместо того, чтобы предъявлять время от времени сборные книжки (Sammei-bücher). Я имею в виду последствия последней беседы Кре-стинского с Курииусом *. Послу известно, что об этой беседе на второй же день появилось сообщение в социал-демократическом агентстве Прессединст, притом со значительными искажениями и измышлениями. Это сообщение сейчас же распространилось по всей германской и заграничной прессе. Данное вслед за тем опровержение [агентства] Вольфа было составлено в таких неясных выражениях, что множество органов германской прессы все же считает возможным настаивать на правильности распространенного ими сообщения, вследствие чего мы вынуждены были сами дать дважды новые опровержения **. Но опровержения делу мало помогают, ибо за клеветой не угнаться. Считается элементарным правилом кур-туазни, чтобы о дипломатических переговорах либо вовсе ничего не сообщалось в прессу, либо давались согласованные обеими сторонами коммюнике. В данном случае это правило нарушено немецкой стороной. Сообщение в прессу могло попасть только из аусамта. Мы отнюдь не думаем, чтобы участники беседы сами сообщали что-либо непосредственно прессе,

* См. док. № 87. ** Ск. подстрочнсе iipHMeqamie ** на стр, 152.

но дело не меняется от того, если какой-либо социал-демократический сотрудник аусамта по собственной инициативе или по партийным соображениям передал сообщение в Прессе-динст. Ответственность падает во всяком случае на аусамт. Мы хотели бы знать, может ли аусамт нас гарантировать на будущее время от повторения подобных случаев, ибо в противном случае необходимо будет условиться, чтобы о каждом моем разговоре с Дирксеном или представителя нашего посольства с аусамтом составлялись согласованные коммюнике, хотя это несомненно стесняет свободу суждений и придает всем беседам слишком формальный, официальный характер. Во всяком случае, мы должны заранее знать, предназначены ли разговоры для печати, и во избежание искажений просить либо составлять протоколы для печати, либо же оставлять свободу каждой стороне давать в печать свои версии разговоров, что, к сожалению, не может не вести к полемике и взаимным обвинениям в неправильной передаче.

Дирксен сказал, что он еще накануне собирался прийти ко мне по поводу комментариев «Известий» к сообщению германских газет о беседе Курииуса с Крестинским *. Он полагает, что наши газеты в комментариях заходят слишком далеко, не ограничиваясь опровержениями, а пытаясь изобразить беседу лишь как изложение жалоб Крестинского. Он считает, конечно, сообщение Преесединет «достойной сожаления нескромностью» (bedauerliche Indiskrelion), но в этом не виновен аусамт. Конфиденциально он может мне сообщить, что на второй же день после беседы получил телеграмму, что ни Кур-циус, ни Шуберт решительно ни с кем не говорили о беседе, за исключением Твардовского, что содержание ее было известно лишь весьма ограниченному кругу лиц и не было известно даже Цехлину. Сообщение Преесединет могло быть основано на предположении или на измышлении. Аусамт доказал свою добрую волю тем, что немедленно дал опровержение через агентство Вольфа, которое могло быть составлено лишь в общих выражениях отрицания, ибо рассказывать подробнее о содержании беседы значило бы поддаться провокации прессы.

Я не соглашался с Дирксеном в отсутствии вины за аусамтом. Трудно допускать голое измышление, ибо иначе пресса не настаивала бы так упорно уже после опровержения Вольфа на верности своих сообщений. Не было надобности передавать через Вольфа содержание беседы, ибо достаточно ясно было сказать, что никаких представлений и заявлений Курцнус Кре-стинскому не делал, чтобы положить всему делу коней.

* См. газ. «Известия» от П. 12 13 и!7 марта Î930 г,, соответствен»..!

> fi9 (3916), 70 (3917), 71 (2.9) Ъ). 75 (3922).

l'A

В дальнейшем мы коснулись беседы по существу. Я возмущался пассивным отношением германского правительства к травле Союза в печати Германии и к антисоветским выступлениям весьма ответственных представителей политического и делового мира. Молчание германского правительства не может не истолковываться не только за границей, но и в самой Германии как некоторая солидарность его с этими выступлениями. Германское правительство при желании могло бы найти подходящий повод для какого-нибудь заявления, как. например, при обсуждении в рейхстаге плана Юнга * или польского ликвидационного соглашения **. Подобное заявление мы считаем абсолютно необходимым для некоторого оздоровления наших отношений и очишения их от той накипи, которая образовалась в результате известной кампании. Побудить г. Кур-циуса сделать такое заявление и было целью прихода к нему т. Крестинского. К сожалению, г. Курцнус выдвинул план. смысл которого заключается в том, что он намерен, по крайней мере в ближайшие 4 недели, хранить молчание и предоставить антисоветскую кампанию ее естественному ходу и развитию. Если верно указание г. Дирксена, что сама позиция германского правительства зависима от общественного мнения, то так же верно и то, что на это общественное мнение влияет позиция германского правительства. Так как ответственность падает, однако, не на общественное мнение, а на правительство, то последнее должно первым выйти из порочного круга. «План Курциуса» может вызвать впечатление, будто вся антисоветская кампания в Германии вызвана каким-то советско-германским конфликтом, устранение которого необходимо для определения нового отношения Германии к СССР. Если это именно хотел сказать г. Курциус, то это не вяжется с другими его заявлениями о неизменности прежней политической линии германского правительства и германо-советских отношений. Если сохранились и сохраняются прежние отношения, то нечего говорить о пересмотре их. Недоразумения и раньше бывали, но они не вели каждый раз обязательно к ревизии отношений, Мне не совсем понятно даже, какие недоразумения и конфликты г. Курциус имеет в виду. Если речь идет о нашей внутренней политике, о деятельности Коминтерна или германской компартии, то это не может быть предметом деловых разговоров между нами и германским правительством, тем более, что взаимоотношения между этими факторами остались теми же. какими они были много лет тому назад. Если имеются какие-нибудь недоразумения, непосредственно задевающие Германию, мы не отказываемся от обсуждения

^я См. г. XII, прим. 7. ** См. подстрочное пончечанке ^к на пр. 80.

их, но причем тут ревизия отношений? Кроме того, мне казалось бы, что сами эти недоразумения легче будет разрешать в дружественной обстановке, чем в той, которая создана теперь германской стороной. Что касается хозяйственных переговоров, то они непосредственного отношения к данной ситуации не имеют. Они откладываются Германией уже свыше года и могут быть отложены еще на месяц— другой. Что же в таком случае остается от «плана» [Курциуса]?

Дирксен слабо защищался, говорил о затруднительном положении правительства, обязанного считаться с мнениями партии и прессы, и обещал передать ход моих мыслей в Берлин.

Литвинов

Печет, па авх.