Тело и душа (21.12.1993)

226 Сократ как будто обжигается, когда от смиренного «не знаю; знаю, что не знаю», переходит к попытке знания, как в 129 е: «Что же такое человек». Чтобы знать это, надо «узнать себя самого». Но это трудно. Хорошо бы тогда узнать, что такое «самое само». Но и это наверное очень трудно; 130 d: достаточно нам рассмотреть каждую самость. Но и «самость» тоже не разбирается; диалог за­канчивается темой «души», \|П)ХП- Обжигается потому, что и там, и там, и там, и в «самом себе», и в «самом самом», и просто в самом, и в душе — просвечивает вот это другое: Бог. Знание не­знания было школой покинутых, одиноких, оторванных от Бога, трезвых, смиренных. Из той школы нищих, школы незнания по­чему надо было выходить, почему недостаточно было сказать, что мы не знаем кто такие мы?

Разговор идет о полисе, о мире (согласии), о невозможности мира без согласия каждого с самим собой, отсюда вопрос, кто же мы сами. Странные незнакомцы самим себе; сказать, что у нас нет и шансов с собой познакомиться — тогда собственно прощай полис, неясно о чем вообще речь, диалог отброшен к самому на­чалу, где Алкивиад готов идти орудовать вслепую, просто давить других блеском своего происхождения, рода, природных данных, энергии. Т. е. воздержание незнания вещь хорошая, красивая, но надо же и какой-то практикой заниматься. Какое-то знание, кро­ме знания незнания, надо как-то иметь, хочешь не хочешь, ведь жить-то надо?

Похоже, что к ведущему, хозяйственному знанию Сократ при­ходит другим, не этим утилитарным, а красивым путем, только он трудный. «Ради бога, будь сейчас внимательным», говорит вдруг Сократ. Он новыми глазами посмотрел на себя, на Алкивиада — и не увидел ни себя, ни Алкивиада, словно оба надели вдруг шап-

19. ТЕЛО И ДУША

ки-невидимки. «Ты сейчас с кем разговариваешь?» — спрашивает Сократ, и дальше идет головокружительная часть диалога, краткая, которую я не буду читать, потому что лучше будет, если каждый обратится к своему опыту, у каждого разному, исчезновения че­ловека. Его тело, его жесты, его слова, произносимые, становятся инструментами, которые вводит в действие, задействует кто? Его имя — «пользующийся телом», 129 е, под «телом», не забудем, надо понимать и слово, и поступок, и жест. Я ошибся: не «поль­зующийся», а в среднем роде, совсем отчужденно: то тф осоцсга ЗСрсоцеуоу. Это техничнее и строже, чем древнеиндийское имя для владельца тела, dehin или dehavan, от deha (м., ср.), «тело». Как deha в древнеиндийском значит еще личность (то же в греческом оюца), так dehin, носитель тела, хозяин тела, имеет значение «душа». Конечно, и Платон, назвав свое отчуждающее «то, что пользуется телом», сейчас же скажет «душа» (130 а). Но будет грустно, если мы успокоимся и скажем: а, речь о душе и теле, известное дело. Человек состоит из души и тела. Мы в середине спокойного метафизического дискурса. В учебник истории фило­софии мы имеем право вписать: согласно Платону, человек со­стоит из души и тела. Кто читал «Алкивиада»?

Нет, человек по Платону не состоит из души и тела. Когда человек на 129-й странице куда-то девается, видны только орудия, которыми он «пользуется», то тело не становится для Платона крючком, за который человека можно как-то вернуть обратно. Человек уже не возвращается, тело не человек. Вместо того чтобы успокоенно узнавать в тексте Платона знакомое, идеализм допу­стим, и классифицировать его по рубрикам, лучше потратить эти силы на фразу в 130 с, которой одной достаточно, чтобы догадать­ся, что Платона-то мы по-настоящему не очень хорошо и знаем, или совсем не знаем. «Поскольку же человек не есть ни тело, ни то и другое [соединение тела и души], остается, похоже, что или оно [!] ничто, или, если что-то, то человек есть не что иное как душа». Переводчик тут не верит своим глазам, и формально не делая ошибки, ставит местоимение в аккузативе, где оно совпадает у нас с мужским родом, и строит фразу так, что «его» явно и одно­значно относится к человеку: «Остается, думаю я, либо считать его ничем, либо, если он всё же является чем-то, заключить, что человек — это душа»¹⁰³*. Комментаторы изданий, сохраняющих средний род («оно», человек), выходят из положения тем, что предполагают, что Платон имеет в виду под «оно» «человеческое

^|03* См.: Платон. Диалоги..., с. 213-214.

В. В. БИБИХИН

бытие». Нет необходимости ничего придумывать. Ведь полстрани­цей раньше, 129 е, средний род уже был, «пользующееся телом». Средний род обозначает отчуждающую невидимость неуловимого существа, который делает всё это, движет телом, говорит. Это существо проваливается в ничто, первой та гипотеза, что чело­век это ничто, стоит вовсе не случайно; предполагать, как это делают комментаторы, что «ничто» вставлено как доказательство от противного — в смысле: не может ведь быть, чтобы человек был ничто] тогда остается, что он душа, — тоже нет никакой не­обходимости. Платон спокойно, мужественно вглядывается в про-валивание человека, да, человек проваливается в никуда, в ничто, он не просто неуловим, его нет.

Во всё это время «диалога», время обретения или можно сказать при-обретения себя как самого своего приобретения соб­ственно себя, по-настоящему захватывающего приобретения, все другие «собственности» (как теперь сказали бы, «формы собственности»), начиная с тела, потом частей тела, потом того, чем обслуживается тело, потом того, что помогает обслуживанию тела, включая деньги, домашнее хозяйство 133 е, общественное хозяйство 134 а, богатства и разбогатения единоличного и обще­ственного 134 Ь, и рабства, принадлежности одного человека другому 135 be, я не всё перечислил, — всякая другая собствен­ность в поле зрения Сократа, но только в поле зрения, — и уже не Алкивиада, у которого хватает внимания только на погоню за главным, за ключом ко всякой собственности, за собой. — Во всё время «диалога» — «диалог» уже тут можно брать в кавыч­ки, — когда от быстроты этой погони за собой своим тело и лич­ность, если понимать личность как говорящее разумное тело, рассыпались. И личность тоже рассыпалась. — Я давно хочу добиться, чтобы мне кто-нибудь уловимым образом объяснил, что такое личность. Споры о том, когда появляется личность, допустим в Новое время, а в Средневековье еще совсем нельзя говорить о личности, никакой личности не было в Средневековье, или наоборот была, а зато в античности ее не было, а была только индивидуальность, сбивают меня с ног, заставляют думать, что «личность» это сложная мыслительная конструкция, привязанная к представлениям автора этой конструкции о том, как всё проис­ходит в этой истории. Для того чтобы авторская мыслительная конструкция совсем не выпала из всякий обсуждаемости, ведь всё-таки обсуждать можно только что-то хоть немного общее и даже индивидуальное тоже только в такой мере, в какой имеется в виду что-то такое, что не только я один, автор, постановил себе

19. ТЕЛО И ДУШ А

придумал иметь в виду, и сконструированная «личность» должна иметь еще и другую, так сказать общую, привязку — и тут у меня кончается головокружение, я говорю «слава Богу», хоть на что-то можно опереться: личность опирается на тело. Мы попадаем в на­дежные крепкие руки тысячелетней традиции. В древнеиндийском deha, тело, значит и личность, скажем юридическое лицо. То же самое в греческом аюцата ё^еиЭера, букв, «свободные тела», это в общем-то, с поправками, то, что теперь свободные личности, свободные юридические личности. Если меня в этот момент радо­сти от какой-то надежной определенности, вот оно тело, окрикнут, выругают, запретят говорить о личности в античности, я, конечно, съежусь от страха и перестану говорить о личности в античности, но зато «личность» у меня из рук ускользнет, снова превратится в мыслительный конструкт, у одного автора один, у другого дру­гой, и я перестану тогда говорить о личности вообще, тем более никакой нужды нет: личности нет ни в Библии, ни в главной мировой философии. И всё равно, тайком или явно, все говоря­щие о личности опираются на тело, возвращаются к телу, т. е. настолько прочно и надежно сколочено это древнее укоренение личности в теле, что работает, продолжает работать, так сказать, даже когда опровергнуто. Эта возня с личностью становится в конце концов не очень интересной. — Совсем другое дело, когда начинается плотный философский разговор, как в «Алкивиаде», и открытое зрение, не повязанное (как это говорится) целиком своими собственными конструкциями, проваливается в ту все-впускающую пустоту, которая в прозрении на 129 Ь: ради Бога, Алкивиад, посмотри, посмотри внимательно: ты с кем сейчас говоришь? Не видно «то, что пользуется» телом, словом, этим го­ворением, этим диалогом. Где оно? Тут становится действительно интересно так, что дух захватывает. И как всегда в таких случаях нас подстерегает паника, пароксизм, как во сне проваливаешься в пропасть и надо немедленно схватиться за что-нибудь. Первая реакция, конечно, проснуться: нет, нет! этого ничего нет на са­мом деле, это только приснилось! Не может быть, чтобы на месте человека раскрылось ничто! Комментатор за работой: в этом ме­сте, 130 с, один заботливый старый издатель даже брал в скобки слова «или он (человек) ничто» как полную нелепицу — откуда же берется ничто, если только что человек был «тело и душа», допустим тело отпадает, но хоть душа-то остается, откуда ни­что? — но самое частое решение, как и в русском переводе, это то, о котором я сказал: от противного, именно от нелепицы считать человека ничем (русский переводчик добавляет слово «считать»,

В. В. БИБИХИН

которого у Платона нет¹⁰⁴*, у Платона буквально: «остается или что оно [а не он!] ничто...»). Русский переводчик, да и любой переводчик, будет по привычке смотреть на человека, как мы вообще привыкли смотреть на человека, вот он куда он денется, такая данность, вопрос только в том, кем его считать, телом или душой, мы благополучно приземлились в «метафизическую про­блематику», давайте теперь поговорим, что такое человек, тело или душа, — но Платон своим жутким «оно», «то, что пользуется телом», проходит как в стратосфере над перехватчиками и будет еще сотни лет дожидаться себе понимания. Понять его трудно, потому что всё очень просто: не о дефинициях и концепциях речь, а случилось так, что на одном вираже этого захватывающего и за­хваченного диалога человек выпал, провалился в бездну, в ничто. Только один ум в ХХ-м веке рискнул сказать, видя то же, что видел Платон, что существо человека выдвинуто в ничто, что человек это заместитель ничто, — и сразу же на него набросились массой и заклеймили как нигилиста или хуже (!).

Господа, философия не о понятиях и не о том, кто что «счи­тает», словом считает перевод этого места 130 с можно счи­тать испорченным, — философия о вмдении, о вещах. Работа «Алкивиада», диалога, набирает размах, набирает высоту и чело­век словно вываливается из корзины, человека не оказывается, он проваливается в ничто. Вынуть его оттуда сам же человек уже не может, попробуйте сами думать о том, кто же или что же поль­зуется вот сейчас нашими телами и нашей речью. Попробуйте поймать, уловить, заметить. Остается свое, захваченность. Улавли­вающие, вы, будете пользоваться при этом понятиями, приемами, например интенция: в человеке всегда остается только то, что интенция, напряжение, ведущее. Но и интенция — это тоже сло­во, или в лучшем случае жест, которым тоже пользуется то, что пользуется. Я вам предлагаю это упражнение.

Кто что уловил? И по моему опыту ответ тот, который у Пла­тона. Т. е. или ничто — я сам в самом себе ускользаю опасно, до полной пустоты, рефлексия улавливает не случайно дурную бес­конечность «я думаю о я думаю о я думаю о я», — или «душа», и тогда я знаю в себе свое.

Душа только не «психика». Опять же я не знаю, что такое «психика», меня пугает, что в «психику» попадают, например, настроения и предчувствия, или такие вещи как отчаяние, тогда мне выносится окончательный приговор, я человек «душевный»,

^Ш4*См. там же, с. 214.

19. ТЕЛО И ДУША

а не «духовный» и соответственно не гожусь для высокого уровня обобщения или для отвлеченной работы мысли, для строгой тер­минологии или для чего-нибудь еще. Я не знаю что такое психика, мне не удается понять определения психики. Иногда они возвра­щают к аристотелевскому определению: душа есть некоторым образом всё. Это мир, сказали бы мы, и я так говорил: человек это мир. Мир это много. То было ничего, а то вдруг мир. Когда Платон говорит, что человек это душа, собственно «веяние», то его мысль та же, что Аристотелевская: душа это проход в божество. Вот поче­му Платон и мечется, и обжигается. После человеческого, знания незнания, смирения, школы, взгляд в собственно человека, в себя, самого человека открывает окошко куда-то очень далеко. В Бога, но Бог мы с прошлой пары не знаем что такое, мы его знаем через свое, собственное, но не наоборот (!). — Лучше будет говорить: свое, собственное — самое само — не другое, чем божественное. Нет надобности, и не получится закрепиться в моменте ис­чезновения человека, и у Сократа этот момент, прозрения, длится недолго. Человек исчезает, как сменяется кадр, чтобы пройдя через это исчезновение (ах не у Мишеля Фуко и не в структурализме человек исчезает, а в «Алкивиаде» 129 Ь) — не то что человек ис­чез а потом вырисовался снова, а как исчез он так и исчез, ушел в смирение земли, но именно потому что исчез ушел в смирение земли, в ничто, в пустоту, он этой своей пустотой впустил — что? господа, страшно сказать. Если бы мы знали, что такое Бог, можно было бы сказать, что пустотой своего ничто человек впустил Бога. Скажем осторожнее: в ситуации одинокого, обделенного, нищего, без собственности, без богов, смертного, оставленного самому себе, только своей настойчивой строгости и своей техни­ке, человек как оставался так и остался, тут ему и место, туда ему и дорога. Но человек каким-то образом остается и после этого превращения в землю, после расставания с собой — после этой, в терминологии позднего платонизма, «философской смерти». Или даже сказать лучше: только после расставания с собой, только после превращения себя в смиренную землю человек только и ста­новится собой, приходит к своему. Только «собой», «само», «свое» меняются. Юридическими, во всякое случае, собственническими они стать снова уже не могут.

Я пробовал говорить уже, условно и в рабочем порядке на­зывая слово «космос», упоминая «символизм» и «аналогии», на случайных и, боюсь, неудачных примерах о далеком, или безгра­ничном, знании, сквозном видении. Всё это нарочито случайные имена для того, что я еще называл «настоящей наукой». Она дру-

В. В. БИБИХИН

гая, чем наука незнания? Она не без науки незнания, и наука не­знания ее основа, или обязательное условие, во всяком случае она не другое и не рядом с наукой незнания. Надо, чтобы я говорил об этой науке, науке второй части поэмы Парменида, неопределенно. В ней нет разделения на науку о природе и науку о духе; нет раз­деления на художественное и техническое. Нам удобно называть эту науку наукой — можно было бы говорить о «знании» — что­бы отнять название «науки» у безумной деятельности вгрызания в природу, которой занята человеческая биологическая масса. Разделения на «гуманитарные» и «естественные» науки, самого уже служащего деятельности рассечения, вивисекции действи­тельности, начинающего эту вивисекцию, как и разделения науч­ного-художественного, вивисекции самого познающего человека, в настоящем знании, о котором я говорю, не может быть, потому что вообще не человек его строит, а оно строится так, что человека ведут — кто ведет? — и ему показывают — кто показывает? Мы в современности уже, так сказать, рождаемся внутрь уже совер­шившихся разрезов по живому, одни рождаются в «гуманитарных» семьях, другие в «естественнонаучных» — изнутри клеток всегда будет идти нарушение этих перегородок. Богословие Ньютона не отклонение. Только это позднее расположение, скажем физиков к поэзии, опоздало. Раньше надо было, когда еще не началась рас­кройка знания, божественного.

Человек подхвачен, захвачен участием, сплошным, во «всём», когда (я не говорю: поскольку) он душа. Душа это некоторым об­разом всё.

Разница между тем, что человека берут и показывают ему зем­лю, небо, свет, ветер и свое же тело, так называемым восприятием, и прохождением через человека смыслов, так называемым творче­ством. И опять только чесотка глобализма, генерализаций сбивает с толку проходящее через человека знание, когда и часть, и целое не лучше взаимно и не хуже друг друга, одно что весит, — это включенность, принадлежность к видению. В самом малом всё уже есть, и всё так же лишено малого, как малое — всего.

Темного происхождения и перегородка между «искусством» и «жизнью» или «реальностью». «Художественная литература» не игра воображения, не развлечение, а то одно и единственное и уникальное участие во всём. На знании мира, можем говорить и так, лежит запрет на вмешательство в него. Мы только подгото­вили себя школой незнания к тому, что нам показывают; что и как нам покажут, не мы решаем. Начиная с самого размыкания нас в мир, ведем не мы. Этим только обеспечивается полнота нашего

19. ТЕЛО И ДУШ А

участия в знании, превращение знания в рождение. Или совпа­дение с рождением — чего? Мы не умеем и никогда не сумеем сказать точнее, чем: мира. И общества. Из того, во что человек введен «душой», опять переведем: веянием, дыханием, когда он простое одно с богом и с миром, в «Алкивиаде» ожидают устрое­ния человека и социума. Человек и социум могут быть устроены и будут устроены, но не строительством! А «душой».

Боюсь, что разговор о «добродетели» по-русски вводит в за­блуждение. Грубо говоря, начинает казаться, что где-то извест­но, как делать добро. Нет не известно, добра мы не знаем и не умеем его отличить от зла. Но мы делаем добро и зло? Сколько угодно. Раннее участие души в боге и мире у Платона — «до­бротность» и «софия» делают не «добро», а делают «добротно», «умело», и в блеске божества. В мысли, в поэзии, в мечте, во сне «душа» — там, где мир начинается, снова и снова, мир, в котором зло еще не успело. Мир исправить нельзя, но его можно сотворить

заново.

В создании мира заново человек одно с Богом. Как принад­лежащему миру и богу человеческому существу не просто что-то, а всё открыто. Он открыт для дыхания, он душа. Бог не где-то вне человека, эта пара человек-бог не зря всегда рядом. Нет Бога помимо человека. — Но ненуждаемость Бога? Да конечно, абсо­лютная — но в том смысле, что человек и так сам обязательно без всякого «исправления» будет сам, в своем, в собственном делать божественные жесты. Богу ничего уже не надо от человека — по­тому что человек и так уже в полной мере Богом задействован и богоносец, богом заряжен, бога в себе несет, богом чреват, из бога ввязывается — за своего бога — в жестокую войну. Бог и так въелся в человека до корней, до его собственного, до своего, так что после такой интимности срастания еще дополнительное бого-почитание чего-то вне человека — нелепость. Я хочу сказать, что настоящий Бог в том «научном и художественном творчестве», что поэт и художник и есть сам Бог? Нет, опять же, это будет похоже на новое расчерчивание областей, религии, искусства, философии. Лучше успокоиться на том, что Бог будет уж во всяком случае не привязан, прицеплен к тому месту, где ему укажет человек, чтобы Бог там был. Бог гораздо раньше успевает присутствовать во всём, что человек может задумать или решить или предпринять.

Спор между религиями, в религиозных войнах идет по-настоящему не о «правильности веры», «правоте учения», а о са­мом же Боге, за божественность человека, за обожение. Как в шко­ле ученого незнания допустимы только технические операции, так

В. В. БИБИХИН

в близости к Богу и за близость к Богу может быть только вой­на — жестокая, за свое. Война души, отчаянная, которую живот­ные не ведут, — спасительная. Из-за способности к ней к человеку всё тянется. Всё рушится, обваливается. Зло это порок, недостаток добра? Может быть зла нет? Не знаю. Знаю, что однажды поведен­ный божественным знанием, человек вдруг и сразу оказывается не на высоте, «не тянет». Прорыв через обломки, снова к Богу — как Иов через свои струпья, нищету, покинутость продолжая хотеть только одного, быть близко к Богу. Что Бог даст, то Он даст, вдруг, и нам тоже. Но смешно надеяться, что мы как-то угадаем в Бога своим усилием. Не зря на пути к своему встала строгая школа. Школа отдала наше всеобщему, роду; родное подчинило нас миру. Какая именно наша связь с миром, как всё существует во всем, это еще вопрос, но что мы, и каждый и все, завязаны миром, его гро­мадностью, его строгостью, что дышим только им, что мы только через Бога и в Боге — это похоже ясно.

Свое нам всё. Наша собственность Бог, наше родное мир. Наша война за то, чтобы мир и бог не были нам подменены, под­сунуты. Очень много структур, к которым можно подключиться, в которые вписаться. Война идет за разрыв этих структур там, где они выпадают из собственно своего в свою собственность.

У меня, у каждого меня, нет ни времени ни сил на «твор­чество», на создание мира или на что-то еще такое прекрасное и красивое. И всё равно: как-то, я не знаю точно как, я вовлечен, втянут в целый мир, так, что через меня идет всё. Я место выбора и решения, которые не требуют времени, не во времени. Поэтому не так, что я ежеминутно должен принимать решение. Я прини­маю решение в настоящем, относительно настоящего. Настоящее может быть в прошлом, оно, возможно, в будущем, но там и здесь оно — настоящее, не должно дожидаться времени, наоборот, вре­мя всегда дожидается настоящего.

Я принимаю решение в настоящем, оно касается настоящего. Настоящему противоположно не прошлое, не будущее, не вообще длительность, а ненастоящее. И не в смысле игры, «не настояще­го»: игра настоящая. Небытие — тоже настоящее. Я имею дело с бытием и небытием как настоящими.

И вот что важно: я разве определяю, что такое настоящее? Нет, оно уж само как-то определится, например рано или поздно. Но до того, как оно определится, я втянут в решение о нем, я решу так или иначе (как не могу не родить). —

Вспомним тогда ситуацию Алкивиада. Он хочет ринуться на совет, где решают войну и мир, когда не знает простейшего

о справедливости-несправедливости. Поди-ка дорогой в школу, говорит ему Сократ. Но у нас нет времени, чтобы ждать, когда настоящее определится. По-честному у нас такого времени, такой возможности нет, она всегда уже ушла. На самом деле Алкивиад не будет еще когда-то вступать или не вступать в войну, в войне он уже сейчас горит, как Сократ, — они едва успевают что-то выбросить, как бутылку с запиской, нам о той войне.

Не мы ту войну за мир начали. Война идет, в тайне, в серд­це — вот почему тень эсотерики всегда будет нависать над Пла­тоном.