I8. Действенность несуществующего (14.12.1993)

214 Мы прочитали прошлый раз одну из формул знающего незна­ния, блестящую формулу конца «Парменида»: «Единое, есть ли оно или его нет, и само и всё другое ему и для самих себя и друг для друга, всё и во всех отношениях, есть и не есть и является и не является [или другой перевод, может быть лучше: существу­ет и не существует и явствует и не явствует]». Перестаньте меня слушать и вообще заниматься этой темой, и я расстроюсь ужасно, если вы мне не поверите. Не то что эта формула верна как таблица умножения, тут пожалуйста не верьте, а верьте, что я ее не обойду и обойти никогда не смогу, не надейтесь и не ждите, что я буду знать и говорить что-то другое, например что эта формула — нача­ло скепсиса (но она да, начало скепсиса, но нам до того, что в ней изволили увидеть, не увидев ее в простоте, дела нет; в таблице ум­ножения кто-то увидит скажем производное десятичной системы, условное образование привязанное к одной из возможных систем счисления; мне не интересно так смотреть, потому что таблица умножения больше, чем определенный гештальт в определенной системе, она говорит правду, которая и в любой другой системе останется точно такой же; формула конца «Парменида» не ис­ключает другие варианты, как мы разбирали вариант «война и мир начинаются только вокруг вещей, которых нет», кто захочет, может посмотреть перетекание одной редакции формулы в другую).

Школа Сократа — это школа школы, она вводит только в саму себя, учит незнанию, это школа или наука незнания, круглого, так сказать. Оно безусловно, оно удел человека, дальше этого незна­ния человек никуда не пойдет и не должен. Всё. Круг замкнулся. Ничего по-честному тут не сделаешь. О главном человек просто не знает. Война начинается у самого человека сначала с самим же собой от раздражения на безысходность этого незнания. (Имею

18. ДЕЙСТВЕННОСТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО

в виду войну, а не операцию, разница как между дракой и опе­рацией, обычные лицемерные и тупоумные глубокомысленные якобы сомнения, а как же быть с принципом непротивления злу насилием или с принципом неприменения насилия и случаем, ког­да <нападают> скажем на ваш дом, обычно прибавляют на ваших близких, обычно прибавляют на ваших близких детей и женщин и стариков, несчастные дети женщины и старики, как их выставля­ют по сути дела во всякой войне очень часто по-разному впереди, перед линией фронта, и уже прячась за их спинами идут молодые мужчины, в скрытых и смазанных формах это бывает чаще чем думают, — неужели вы не будете защищать детей, женщин и ста­риков, это придуманная дилемма, от лени, нежелания различить между войной и операцией, между «противлением злу», претен­зией знать где добро и зло, и работой, рядом действий, таких же необходимых, как очистить поле, осветить, сделать анестезию, взять скальпель, провести надрез. Вся тягостная болтовня о том, «а что же вы сделаете, когда вы не хотите противиться злу насилием, а нападают бандиты», происходит оттого, что очень мало насто­ящих умеющих провести операцию, неизбежную, и мало умения обращаться к людям, умеющим провести операцию, как раз из-за слишком большой тяги ввязаться в последний решающий бой и победить зло. Эта человекобожеская претензия, к сожалению, пока до сих пор определяет политику в России и зачумляет ее. Первой мечтой политического деятеля и первой характеристи­кой, в прессе и в быту, остается «хороший», «борец против зла», «против коррупции», когда не определено даже издали, что такое коррупция. С самого начала это выдает алкивиадовскую, челове-кобожескую претензию на знание добра и зла.

Это было отступление о разнице между войной и операцией, между справедливой войной и операцией, в слове «справедливая» уже совершилось ввязывание, безысходное и безнадежное, в войну без школы, без знания своего незнания: провал в состояние наив­ного, детского Алкивиада).

Школа Сократа, еще раз, не для того, чтобы вывести из состо­яния незнания, а для того, чтобы ввести, инициировать в ситуацию незнания главного, того, вокруг чего война и мир. Или по-другому: познакомиться с самым близким, с тем, что раньше умения или не­умения, оптимизма и пессимизма, таланта и бесталанности — еще раз, возвращаясь к одной из тем прошлой пары, наверное очень интересно поговорить о таланте, одаренности, таланте к филосо­фии например, но гораздо важнее и раньше для оптимиста и пес­симиста, для талантливого и бездарного вопрос вот этого класса:

В. В. БИБИХИН

господа, есть в конце концов небытие или небытия нет? Он ведет к недоумению, к амехании, к остановке, к схоле (от c^ew, ё^оо), к школе, к studium, к знанию незнания, и там человек остается на всю жизнь.

Это я сказал, «там человек остается на всё жизнь», и сразу стал говорить о настоящей науке, о том, что я назвал видением, что угадывается смутно в символологии Флоренского, в аналогиях сущего.

Иммануил Кант не символист и не аналогист, когда он ставит рядом две вещи, размеренное от века движение светил на небе и нравственный закон внутри нас. Он цитирует тут Аристотеля, который в свою очередь цитирует поэта. Видение это, то же как в «Тимее» Платона видение космоса и человеческой головы, не образ: математика, которой как раз увлечен Платон в «Тимее», между прочим, и физика, и в том числе современная, и действи­тельная, наблюдаемая неотменимость законов, запределъностъ законов (ведь скажем почему закон у нас срывается, не выполня­ется: потому что знают, что всё равно его выполнить не удастся, по закону не проживешь; этим общепринятым беззаконием закон возвышается до небес), или вообще всё небесное в человеке (опять не метафора) слишком явно уже показало свою силу, ход светил с их непостижимой строгостью нам не чужой, открыт; срез этой блестящей строгости космоса — в математике с ее точностью, ко­торой, математической строгости и точности, с избытком хватает на отдание человеком отчета об открытом и еще открываемом в космосе. Мы, так сказать, не хуже, не обделены.

Строгий космический смысл олимпийских игр в Древней Греции: там на беговых дорожках, где надо было добежать до меты, обернуться вокруг нее и возвратиться туда, откуда начал, разыгрывалось космическое движение, и рассуждения, что таким спортивным ритуалом люди завораживали, заколдовывали космос, чтобы скажем после зимнего солнцестояния солнце сдвинулось, снова пошло на север, — несущественное и неинтересное объ­яснение: что важно, разыгрывание обществом, миром по-русски (и здесь еще один скрытый языческий смысл слова мир, это ра­зыгрывание миром мира) — движения вселенной, повторение вселенной, наука о вселенной, развернутая обществом в лабора­тории общества же: или общество, развернувшее в себе серьезной игрой космос, не в порядке метафоры или театрального изобра­жения, а потому что пусть пока еще в сумасшедшей догадке, но мир, да, это и есть мир; да, человеческое общество как-то очень рано, раньше, чем оно себя знает, еще во сне уже приобщено ко

18. ДЕЙСТВЕННОСТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО

всему (!). Современное вооружение, которое никого не радует, смешно думать, что это результат зла или стремления военно-про­мышленного комплекса к наживе: в накоплении сотни смертей на каждого одного из миллиардов людей на земле, в доведении до того, что руке одного человека достаточно дотянуться до ключа, один раз, чтобы запустить ядерный пожар, чтобы разыграть кос­мический огонь (можете тут вспомнить о гераклитовском огне или о последнем огне германского и скандинавского эпоса), поставить в лаборатории, раскинувшейся на всю планету, еще и этот экс­перимент, куда человечество бросит теперь уже просто всё само себя, в огонь — откуда это, куда это? Я не знаю. Я знаю только, что здесь громадный случай того видения, того знания, другие примеры которого я пытался привести: сквозного, говорил я; когда человечество наяву ли, во сне ли делает жесты космоса и законов космоса и творца космоса (!).

Это значит как же сказать, бога. Только что я говорил о един­ственном высшем знании человека, знании незнания. Теперь — я говорю о знании, которое включено в софию космоса, принад­лежит софии космоса и самой этой своей принадлежностью (творительный орудия), как я говорил раньше, делая из самого себя лабораторию, — говорит т. е. так, что космос, целый мир им, человечеством, говорит.

Этот переход, внезапный, от знания незнания, удела челове­ка, к божественному знанию Всего впервые в западной мысли отчетливо намечен в поэме Парменида. Я говорю — отчетливо намечен, в самом деле с такой отчетливостью, что внезапный переход от первой части поэмы, где говорится о не возникшем, неприступном, не прибавляющемся, не уменьшающемся бытии, ко второй части, науке об устройстве всего мира, кажется необъ­яснимым, и не иронизирует ли тут Парменид, в своей космологии, после науки незнания первой части поэмы, над человеческим знанием, доксой — одно из принятых объяснений. Вторая часть поэмы Парменида совершенно необходима. Школа незнания очи­щает, подводит, подталкивает, как раз когда пройдена хорошо, к прорыву в божественное знание, т. е. уже не человеческое, раз­махивающееся на весь мир.

Еще раз: откуда и куда такое участие, или больше, втянутость в мир, пропитанность его войной и миром, его яростью и его строгостью, загадочностью и необратимостью, это конечно надо спрашивать не у меня. Если вы меня спросите, относится ли это к старому наблюдению, что всё вообще участвует во всём, надо бы только добавить — всё во всём всячески, насквозь, многократно

В. В. БИБИХИН

или вернее в бесконечном переплетении друг с другом (тут, кстати, наверное, основание бахтинского «диалога») — то наверное да, почему бы и нет. Вы спросите, но животные, камни, элементар­ные частицы разве не втянуты в такое же участие всего во всем? Наверное втянуты, скорее всего втянуты, и кто этого не учитывает, не перестал, например, пытаться сконструировать живую клетку, ведь она такая маленькая и такие прозрачные химические процес­сы, кто не заметил, что клетка — одна — это коррелят организма, втянута в мир целого организма, а организм — всякий — участ­вует во всем мире, лучше бы было это сразу заметить, пока не поздно. И этим участием всего во всём человек, наверное, не отличается от всего остального в мире; вот красивый случай из животного мира, наблюдение Дарвина, который вполне сравним с греческим стадионом, упрямо, на протяжении столетий, каждые четыре года всерьез, с предельным усилием разыгрывающим вращения космоса (!). Или несколько разных примеров, слабых и наугад, без попытки специально заняться этим. Сначала Дарвин. Узор на хвосте павлина, по Дарвину, эти разводы — глазки, имеют форму павлиньего глаза или глаза вообще не случайно, а потому, что павлин своим хвостом, распушенным, его рисунком участвует в глазе, тянется к глазу, возник как притягивание к себе глаза вот таким способом, способом подражания глазу, участия в нем. Здесь бесспорная и очень много обещающая основа теории мимезиса. Другой пример: ход некоторых видов рыбы вверх по трудным каменистым рекам, чтобы оставить там икру. Узость, теснота прохода рыбы имитирует, или воспроизводит высоту и тесноту порога, через который надо пробиться жизни от одного поколения к другому. Все примеры наугад, вы знаете лучшие, стоит здесь чуточку задуматься — и мы увидим много важного, к поведению человека и общества это тоже относится. Вот: кошка должна родить, и утром в день родов разумное, спокойное существо без всякой необходимости затискивается головой и передними лапами, дальше уже тело не протискивалось с большим животом, в венти­ляционное отверстие подпола, при том что никакой необходимости и никакой возможности ей там пролезть не было, пришлось по­могать ей оттуда выбраться. Это протискивание было угадыванием родов и поведения других, новых существ в этих родах, кошка заранее участвовала в тех существах, разыгрывала их действия. Начав такие примеры, уже трудно окончить, или никогда: всё переплетено со всем таким образом. И во времени тоже. Хвост павлина заранее знает, еще только образуясь, силу повернутых на него взглядов.

18. ДЕЙСТВЕННОСТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО

Но у нас-то дело другое. Я так сказал и заметил второй смысл этой фразы. Первый смысл — у нас, читающих Алкивиада и пере­ходящих, так сказать, от человеческого к божественному разделу в нем, другое дело, чем прослеживание на примерах принципа «всё во всём сообразно каждому», старого философского прин­ципа, опять же в разных поворотах этой формулы, один из ее поворотов — «всеединство». У нас другое дело, мы задеты раз­ницей между школой незнания, с которой мы согласились, и раз­махом человеческого знания. Вдруг я слышу второй неожиданный смысл собственных слов: «у нас-то дело другое», т. е. в животный и растительный и минеральный мир мы включены-то конечно включены по принципу «всё во всём сообразно каждому» или по принципу всеединства, но всё равно совершенно особенные, «у нас дело другое». А ведь только что я уклонялся от антропо­центризма. — И вот я думаю, что мы отклоняемся, отпадаем от животных, чаще всего в плохую сторону, порчи включения в мир, слепоты, болезненной вялости, слабости, потому что у нас дело другое, не то что мы другое чем животные, мы вовсе не другое чем животные по принадлежности всего всему, и наш разум не другое, чем разум, софия мира, но единственное, что нас отличает, это отличие вовсе не отличие уровня, иерархии, а абсолютное, это что у нас дело — другое, наше дело — другое, опять же во втором смысле, не нам дано кем-то другое дело, чем остальной жизни в мире, а наше главное дело всегда как раз и есть — другое (философия другого Эммануэля Левинаса — только прикладная этика, стоящая на этом бездонном основании, вовлеченности человека в онтологическое различение, между сущим и бытием, безусловно другим). Наше дело другое — эта формула уже была у нас в другом виде, человеческая история вокруг того, чего нет. Мы никак, абсолютно не можем сказать, что животный и растительный мир захвачен тем, чего нет, и его дело — другое. Мы поэтому без­условно, не количественно и качественно, а абсолютно другие, чем животный и растительный мир, хотя ничем другим не другие, ни по признаку животности, ни по признаку растительности, кроме одного этого: дело для нас почему-то, так случилось, я не знаю почему, во всей нашей истории идет о том чего нет. Пойди туда не знаю куда, принеси то не знаю что — это взял на себя во всём мире один только человек, и весь остальной, животный расти­тельный мир тянется к человеку как единственному взвалившему на себя эту тяжесть. «Другое», «то чего нет» — только имена, условные, того, что несет человек, мы не знаем, что он несет. Я по-честному не знаю, если вы знаете, скажите сообщите мне,

В. В. БИБИХИН

что он выносит, вынашивает в истории (!). Что он рожает в ней. Явлинский думает и приказывает понять, что мы должны родить власть. Т. е. его прежде всего, Явлинского, «главный вопрос это вопрос о власти», говорит он, срочно рожайте. Я не уверен, что призвание, назначение человека на земле в том чтобы родить власть. Возможно, он должен родить что-то другое. Одно совер­шенно ясно: животные рожают потомство, себе подобных, человек рожает что-то другое, и всё дело его, всё дело его истории в родах рода, но род этот другой.

Поэтому участие человека в мире такое, как участие всего во всём, срывается. Вот например язык. Разве язык не связывает человека с участием в целом мире? Слово клавиша, «мера мира» по Витгенштейну, обещающая такое участие говорящего в мире, которое ограничений уже вроде бы не знает, впускает во всё, пере­плетает всё со всем. При слове, от слова сдвигаются миры, так обещает давнее высокое понимание слова, или недавнее символи­стическое у нас, и слово врастает корнями в существо человека. Это высокое слово срывается, из самого пустого, что может быть в мире, слово может быть примером наибольшей пустоты, «слова, слова, это всё слова». — Или громадное наследие Леонардо да Винчи, проба всего мира, человеческого и нечеловеческого, про­шлого и будущего, и мира изобретений тоже, так что почти все изобретения до нашего века у Леонардо да Винчи угаданы. Что это всё — действительное участие этого гения в полноте мира? Или, как язык, только срыв, только уход в схему, что-то бумажное от на­стоящего, как у животных, врастания в мир? Говорят и так и так. Ни пустым колебанием частички, ничтожной, воздуха — язык, ни черканием на бумаге для преодоления каких-то своих комплек­сов — рисунки, чертежи и живопись Леонардо, крайнее мнение, считать вроде бы нет смысла. Там и здесь и обещание, и срыв. Может быть, наш срыв (но это всё равно), потому что ни языка, ни Леонардо да Винчи мы в полноте всё еще не понимаем. Скажем так: и язык, и плотная, детальная, громадная изобразительная, миметическая работа Леонардо да Винчи, опять вы видите я до­вольно бестолково беру разные примеры вовлечения человека в целый мир, — это обещание, или угадывание, или замахивание ну конечно же на целый мир, но можно ли сказать, что и на то, чего человек не знает в своей школе незнания?

Т. е. может быть то незнание добра и зла, бытия и небытия, не в смысле невинности и наивности, а умудренное, прошедшее высшую философскую школу, — может быть оно как-то пре­одолимо?

18. ДЕЙСТВЕННОСТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО

По-человечески нет, и школа это школа для человека, для оставленного отцами-богами, для одинокого, — но человек богом может стать? И тогда он переступит порог школы, порог безуслов­ного незнания. Т. е. человек конечно так и так постоянно только то собственно и делает что переступает порог незнания, убегает из школы, прогуливает или вообще уходит, не проходит ее до по­следнего класса, но это не от хорошей жизни и не по-честному, в порядке претензий на особое привилегированное положение, в нечестном человекобожестве, — а вот по-честному человек может стать или быть богом, или может быть человек и бог так близки, что ближе их всё равно ничего нет и знак равенства между ними как бы давно уже стоит?

После поступления человека Алкивиада в школу Сократа, в школу знающего незнания, они вместе, в их новом согласии, ве­дут диалог так вдохновенно быстро, их мысль или мысль Сократа, вдохновляемая близостью любимого ученика, набирает такой раз­мах, что пейзаж сменяется почти мгновенно, ближе к 129-й стра­нице. Об обществе обоим неинтересно говорить иначе как о мире, т. е. филии и согласии, но для филии и согласия в мире-обществе надо сначала, чтобы каждый не был или хотя бы кто-то не был в войне с собой. Как общество Алкивиаду и Сократу скучно, му­торно устраивать путем улаживания, компромисса, уравновешения интересов (якобы в этом всё дело политика, думают современные политики, т. е. они стоят опять же всё на старом «разделяй и вла­ствуй», т. е. властвуй на дрожжах, на почве разделенности), так и думать о согласии каждого с самим собой через какое-нибудь мировоззрение, или особое воспитание, или дисциплину ска­жем внутреннюю или другие формы самогипноза, им тоскливо и слишком им ясно, что это тупик. Согласие каждого с самим собой возможно только так, что каждый вопьется в «свое», будет занят захвачен поглощен растворен именно собственно своим, и род этого влечения к своему назван в 126 е: соединиться как отец с сыном, как мать с ребенком, как брат с братом, как муж с женой. Не ставится вопрос, а есть ли вообще у человека, каждого, «свое». Ах господа, не ставится вот у Платона и вообще в важной, великой мысли, всякой, этот вопрос, что такое свое, да есть ли оно вообще, а может быть его и нету вовсе. Эти и подобные вопросы в насто­ящей мысли просто не стоят, господа, и в этом величие настоя­щей мысли. Не обсуждается вопрос, жениться или не жениться, родить или не родить. С близким человеком или с Господом, но безусловно супружество, деток человеческих или дитя другое, не­постижимое, но ты рожаешь. Слава Богу, что никогда ни в какой

В. В. БИБИХИН

настоящей мысли [не появится] бледное образование в виде инди­видуальной личности, которая сама когда-то будет решать, в какие субъект-субъектные или субъект-объектные отношения вступать, или вообще может быть не вступать, или как-то еще собой распо­рядиться — ах какое счастье, что настоящая философия от своих подделок отличается больше, чем от ремесла сборщика мусора.

Не вопрос для Сократа, есть ли «свое» и что такое «свое», свое каждый сам знает, — забота его в другом, отличить насто­ящее свое, собственно свое от своего принадлежности, чем мы на этом курсе «Собственность» много занимались. 127 с: тем важнее отличить свое принадлежности, свое собственности от собственно своего, что обычно человек мимо собственно своего промахивается, влипает в свое собственности, понятой тоже не как собственно собственность, а юридически. Школа путь к родному. Платон вводит «свое» и «что-то из своего», т. е. вещи к своему как-то отнесенные — как ботинок отнесен к ноге, кольцо к пальцу (о единстве Средиземноморья: эти примеры ботинка и кольца, как часто у философов, кажутся случайными, и комментарием к этим примерам лучшим был бы Исайя, гл. 3 ст. 16 и до конца этой главы, где не тем заняты дочери Сиона, не своим не Господним, «надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и гремят цепочками на ногах», и «отнимет Господь красивые цепочки на ногах и звездочки и луночки, серьги и ожерелья и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала». Они сейчас гордятся этим своим, но не это свое', это их собствен­ность, но не собственное. Вопрос что такое «свое» правда ста­вится, но он тут же проваливается в бездну, узнай самого себя. Эта надпись — на храме, божеству. Она божественная. Древний безымянный схолиаст, скорее всего византийский может быть, чувствует это касание божественного в этом месте, он приводит двустишие:

Узнай себя в словах — невеликое дело¹⁰⁰,

На деле же это знает один только бог. (Схолия к 129 а)

Этого Сократ не говорит, но знает, он говорит в своей манере, «может быть это и не легко», Алкивиад предполагает — может быть сверхтрудно, два шутника таких, что это «претрудно, труднее

¹⁰⁰ Т.е. и фраза короткая и, в другом смысле, словами разгрести эту про­блему.

всего», тгаухсЛеяоу 129 а. Схолиаст подсказывает: да вообще не человеческое дело, Бога.

Бог занят, нам говорят, самопознанием, самосозерцанием, он довлеет себе, он полон в себе и наслаждается, когда глядит в само­го себя. Говорят, что это даже и у Аристотеля так прямо написано, Бог созерцает сам себя, как в зеркале, такую прекрасную данность. В свете того, вокруг чего мы топчемся уже сколько месяцев, почти год, мы, пожалуй, просто не будем больше верить таким сообще­ниям из истории философии. И в свете этой 128-129-й страницы «Алкивиада», где сближаются «свое» и «познай себя». Смысл этого божественного самосозерцания, наверное, в том, что Бог знает и один по-настоящему знает свое. — А человек, получается, и не знает собственно свое и никогда в полноте не узнает? Или в своем, в родном человек — Бог, они одно? Как вы тут решите? Свое, родное — одно человека и Бога?

Опять вспоминается дефиниция у Розанова, Бог это милое из милого, центр мирового умиления. Тавтологическая дефиниция.

Что, возможно, не свое придется осмысливать из бога, а бога из своего, показывает и этимология Бога: доля, богатство — т. е. имущество, т. е. собственность, т. е. свое. — Я не понимаю, как нам закруглить эту тему «собственность» в этом месте, когда она как будто только начинается. 21 декабря будет последняя пара, 28 декабря в католическое и греческое православное Рождество и близко к Новому году и в дни зачетов пары уже не будет, но 8 февраля в это же время в этом же месте, если будет от меня за­висеть, то мне хотелось бы продолжать думать о собственности.

Продолжением — никаким не крушением, не преодолени­ем, не сменой, только сменой в смысле нового поколения, сы­новнего — античной мысли была христианская святоотеческая мысль. Возьмем комментаторами к этому месту «Алкивиада» об узнавании себя и о «самом самом», с. 129, христианских писате­лей. Комментаторами, потому что в религиозной философии, в богословии из-за ее прикладного характера острота, смелость искания уступают именно пояснению, разжевыванию, коммента­рию. Поэтому способность понять комментатора еще не означает способности понять оригинал; кто не читал, не заглядывал или не сумел понять комментатора, тот наверное и в принципе не спосо­бен понять и оригинал. — Я не принижаю христианскую мысль, называя ее комментарием к Библии и к античной философии. Из-за того, что у храма, в котором служат, были строители, и те, кто служит, сами храм не строили, эти служители не умаляются: они просто другие, они служители, а не строители; точно так же как

В. В. БИБИХИН

и Христа не умаляет то, что он был как раз строитель, плотник. В храме Бога христианские писатели служат так же, как в храме мысли, и если они ничего к ней не прибавляют, то так уместно им, для них.

Прочитаем из Максима Исповедника, не самого, а так — для близости к нам — как его цитирует Григорий Папама¹⁰'*, в XIV ве­ке. Цитировать по русскому переводу по крайней мере это место, к сожалению, невозможно. Этот перевод такой типичный, что обра­щает на себя внимание. «Тайноводство» (в пер. «Мистагогия»¹⁰²*) гл. 5-я. «Когда душа соберется в самой себе и в Боге, уже не будет разделяющего ее на множество помыслов рассуждения [!] [пер.: «перестанет существовать и разум», ах это сильно сказано и слишком похоже на нехорошую нелюбовь к интеллекту]... уже не будет рассуждения, разделяющего ее на множество помыслов, ибо главу ее увенчает Первый, Единственный и Единый Бог Слово, в чьей единой непомыслимой простоте единовидно предсуще-ствуют все начала сущего; и стремясь к Нему, не вне ее сущему, но в ней целой — целому простым слиянием [пер.: «всецело во всей ней», стерта одинаковость, равенство души и Бога: целая, вся — она; целый, весь — Он; опущено «в простом слиянии»; в комментарии к этому месту сказано, что «единение души с Богом Словом не ведет к ее растворению», она сохраняется как «лич­ность»; становится понятно, почему переводчик сократил как раз слово «слияние», т. е. именно как раз «растворение»: почему-то хочется, чтобы личность человека, как сказано в примечании, «не переставала», когда у Максима Исповедника до настойчивости ясно как раз наоборот простое, полное, безусловное слияние все­го Бога со всей душой: настолько упряма современная личность; настолько не любит она смотреть на свою судьбу, что готова пока не слышать того, что ей предсказано]... но в ней целой — цело­му простым слиянием, она и сама тоже познаёт начала сущего, в которых, возможно, прежде чем стать невестой Слова и Бога, она блуждала путями разграничений и разделений» (PG 91, 681 В).

Человек сливается с Богом; человеку открываются основания и начала, логосы сущего, как Богу.

Это значит: целой, самой собой душа никогда и не станет кроме как в слиянии с Богом; узнать себя и узнать Бога одно; уз-

18. ДЕЙСТВЕННОСТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО

225

¹⁰¹ * См.: Св. Григорий Полома. Триады в защиту священно-безмолвствую­щих. Пер. В. Бибихина. СПб.: 2004, с. 380 ел.

^|02* Творения преподобного Максима Исповедника. Книга 1: Богословские и аскетические трактаты. М.: Мартис, 1993, с. 154-184.

нать себя и узнать начала, логосы мира одно. Я читал из 5-й главы «Тайноводства», а 7-я будет о человеке как мире, и зря опять же ту главу читать, если думать об «аналогиях» и «символах», о «микро­косме» и «макрокосме». В сути, в «дружественном родстве» мира и мира, т. е. в собственно мире, потому что дружественное род­ство есть мир, по Максиму Исповеднику мир и мир одно, так что нельзя даже тогда говорить, что один мир большой, а другой — че­ловек. Они просто одно, как Бог и человек одно в своем. Читаю из 7-й главы: «И непозволительно утверждать, что своеобразные свойства, замыкающие каждый из миров в самом себе и ведущие к разделению и разъединению их, обладают большей силой, чем дружественное родство, таинственно данное им в единении».

От медленного блуждания путями дискурса — к тому, чтобы быть самим существом мира, самим существом Бога, так что Бог уже не где-то, уже нигде как в «своем», в родном. На молние­носный миг, на мгновение молнии Бог прорывается в человеке, человек распускается в Бога — и это должное, главное в религии, это призвание человека, через это определяется, что такое человек. Человек в «своем» это Бог. Попробуем постепенно привыкать к странности этого звучания. Не отходить от этого места придется со временем по разным причинам, назову одну: вы с философией или с религией? Философия и религия одинаково указывают здесь в одну сторону, велят думать об одном.

Обожение, в христианстве — это награда? Ведь обожение невозможно без целого пути аскезы. Но не так, что проделай путь и получишь награду, а только так: не проделав путь, не получишь награду. Та же и школа Сократа: она не дает знания, дает знание незнания, но без этой школы нет никакого честного знания. Только в школе — в такой именно, как школа Сократа и школа христи­анской аскезы, — но не за прохождение школы (прохождения такой школы до конца и не бывает) открывается божественное знание — наука, которую я хочу реабилитировать, место, в которое мы сейчас вошли, невероятная свалка, оно истоптано например «христианской наукой», и чем только не, но похоже, что это самое важное место и есть, или просто место. Может быть, что для нас сейчас, в конце XX века, дело идет о божестве?

Это вопрос для следующего раза. Уже последнего в этом семестре.