В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

Повесть Леонида Андреева: нахождение смысла в билетике трамвая⁹⁷.

Опять не знаю! Знаю только совсем определенно, что это проваливание в знание своего незнания мне нужно, спасительно, ничего лучше и дороже для меня не будет этого проваливания, и никогда, никогда я не хотел бы поменять это нескончаемое вы­меривание своего бесконечного незнания на «теорию», «убеж­дение», «мировоззрение»; никогда не захочу потерять эту опору, это единственно надежное основание. Да, господа, самое точное, предельное, последнее знание в том, о чем мы говорим, это знание нашего незнания, и его выверенная, опытная, мастерская фор­мула — в последней фразе платоновского «Парменида», до сих пор я намеренно не вспоминал по поводу того, что мы читали в «Алкивиаде», других вещей Платона, теперь только отступлю ради одной последней фразы «Парменида», и то беря ее без попытки разобрать смысл, только как формулу умудренного, знающего себя незнания. В «Пармениде», вы помните, разбирается сначала пред­положение, что Единое, или Первоединое, мы могли бы сказать мир, — есть, потом — что его нет, и последняя фраза: «Единое, есть ли оно или его нет, и само и всё другое ему и для самих себя и для друг друга, всё и во всех отношениях, есть и не есть и яв­ляется и не является, существует и не существует и явствует и не явствует»⁹⁸*.

Это формула, т. е. строгая, и это не теория, т. е. частный взгляд на вещи Платона, а достоверное знание, с достоверностью таблицы умножения, к которому не может быть ничего прибавлено ни в какие эпохи (хотя формулировка может варьироваться, один из вариантов формулировки мы разбирали сегодня в тезисах «не­бытия нет» и «всё, что есть, не небытие»). Человеку позволено не знать таблицу умножения, но философское знание — общее, и то незнание вечных истин, которое в математике, может быть милым и простительным, а незнание своего незнания, как то невежество, с которым в обнимку в супружестве Алкивиад, сразу и безостано­вочно порождает («порождает» тут не метафора тоже) уродства. Об у-родстве, это тоже не образ и не метафора, нам еще придется говорить.

⁹⁷ Т.е. я не могу сказать, что для персонажа в том рассказе Леонида Андреева самоубийство от отчаяния лучше удовлетворения от минимального приобщения к минимальному бытию через покупку трамвайного билетика.

⁹⁸* Ср.: Платон. Соч. в 3-х тт., т. 2. М.: Мысль, 1970, с. 477.

17. ЕСТЬ И НЕТ

Разбор полиса в «Алкивиаде» — казалось бы, такого сложного образования, требующего себе целой науки или целой армии наук, политологии, социологии, футурологии, — очень краткий и сво­дится к тому, что что толку говорить о полисе, если нет филии и согласия. Мы констатируем: дважды, обоими словами Платон попадает в то, что русский язык говорит словом «мир» в смысле общества; этимологически, через раннюю историческую общ­ность языков, греческое «филия» то же, что русское «мир» (!). Что это значит? Что и Платон, и русский язык думают об одном? — И Платон, и русский язык по крайней мере указывают в одну сторону: общество не встраивается как популяция в систему мира, выбирая себе в мире нишу, приспосабливаясь к его условиям: человеческое общество в своем существе — это попытка целого мира. Как такая попытка целого мира общество сразу, с самого на­чала несет на себе мир с его проблемой, загадкой и тайной: мира нет в том смысле, в каком муравейник есть или долина реки Нил есть; общество как мир, как филия и согласие взваливает на себя сразу задачу совсем другого рода, чем приспособление, встраива­ние, вообще устраивание, обустраивание или перестройка. Не об этом в обществе и у общества идет дело.

Само наше слово мир в значении общества — русский язык здесь просто намного лучше для мысли, для философии, чем гре­ческий, в этом пункте, — выносит нас в поле главных вопросов. Но тот же шаг сразу делает от себя и Платон, проблематичность согласия накатывается на него сразу, пустая и тупиковая картина общества как общественного договора, как соглашения не зани­мает его ни на минуту: какое, господа, соглашение между теми, в ком согласие с самим собой.

Лучше будет, если мы не станем спешить здесь в этом месте «Алкивиада», где, вокруг страницы 129, настоящий прорыв мысли, где Платона несет, как Парменида на его упряжке коней несет в его поэму, так что у самого Платона должна была кружиться голова и он не успевал подбирать встречающееся, когда важно было не терять этой внезапной быстроты, увидеть что можно, пока не кончится экстаз.

От согласия общества к согласию с самим собой Платон пере­ходит вдруг или, вернее, для античной лаборатории здесь нет даже и никакого особенного перехода, город (полис) повторяет­ся в каждом, как мы бы сказали — каждый это мир. И наоборот, в платоновском «Государстве» упорядочение государства — это одновременно упорядочение строя мысли. Упорядочение строя мысли внутри круглой человеческой головы в «Тимее» Платона —

В. В. БИБИХИН

это упорядочение космоса. Когда православное трезвение называ­ет «гражданствованием» (лоАлтегхо, Вейсман⁹⁹*, «быть граждани­ном, управлять государством») поведение монаха, отшельника, то оно спокойно продолжает это античное сквозное видение, условно так его назову.

Сейчас я сделаю еще одну, снова пробную и краткую, по­пытку шага к тому, что я называю настоящей наукой, по Гегелю, по Леонтьеву, по Ницше, по Розанову, по Флоренскому отчасти тоже. По Гёте. По Хайдеггеру. Это вещь как будто бы проигравшая в столкновении с механизмами, которые уверенно называют себя наукой, но эти механизмы существуют за счет разорения природы, и поэтому они так мощны награбленным и так безнадежно обрече­ны; настоящая наука очень слаба, но она на стороне софии мира, она работает на его восстановление и поэтому за ней конечно будущее, не какое-то, а всё.

Поймите меня правильно. Дело не в аналогиях между головой и космосом, головой и позвонком, психологией индивида и социо­логией или в других аналогиях: дело не в том, что всё устроено варьированием парадигмы или модели. Наверное всё устроено так; если мы будем понимать Гёте, его науковедение, в этом смысле, мы получим просто еще одну схему природы или вселенского устройства, вместо другой схемы, диалектико-материалистиче-ской например. То, что есть символы, «символизм», тоже теория, которая больше мешает чем помогает, потому что настраивает на особое «видение мира», «символическое» например. Чем эта настройка так уж существенно другая, чем любая настройка ума и видения, например так называемая «научная», запрещающая например верить снам. — То, что до всякой настройки человек уже устроен так, что видит на самом деле гораздо больше, чем сам себе сознаётся (чем позволяет его «сознание») — вот что единственно важно, до всяких теорий об «аналогиях» или о «сим­волах». В XX веке доверие к этому открытому, или полному, или хочется сказать непридурковатому, простому видению подорвано, оно отнесено к мистике, к парапсихологии, к экстрасенсорному восприятию, т. е. всё равно вне нормы и разглядывается из окош­ка, через стекло, «ин витро». Когда Эрнст Мах, ученый («число Маха») и философ, приводит примеры расширенного чувства (ощущения), например в полусне с закрытыми глазами лежа в по­стели ясно видит себя самого, свои руки, лежащие на одеяле сверху одеяла, в мельчайших деталях, он относит это видение

"* Греческо-русский словарь.

17. ЕСТЬ И НЕТ

к чувству, не отнесет к научному познанию, никак. — Флоренский внимательнее и серьезнее в отношении к этому видению: описы­вая один свой сон, когда он как бы в мелочах рассматривал срез, скол горной породы, с красными прожилками, он догадывается, что это была интроспекция мозга, таким способом видевшего себя во сне. Флоренский знает об этом широком, то что я назвал сквозном, видении, хочет, чтобы оно вошло в науку — но назы­вает это «символизмом», как если бы для приобретения такого видения нужна была мировоззренческая или может быть религи­озная установка. Это не совсем другое, чем приглашать на работу православных плотников, надеясь, что у православного рубанок будет наточен правильнее. — Теперь, посмотрим еще один при­мер. Обряд сватовства и свадьбы. В меру ненарушенности жизни «мира», общины, он соблюдается строже, причем никто не может из его соблюдающих объяснить, почему обряд именно такой и по­чему он должен соблюдаться по мере возможности строго. Все соблюдающие знают, что он должен был бы по-настоящему, «как в старину», соблюдаться еще строже, и у всех есть чутье, под­сказывающее, как именно, в каком направлении, — чутье опять же необъяснимое. — Биолог, вглядываясь в этот обряд, поразился бы, насколько в нем разыграна в лицах, в приходе жениха сначала в лице сватов, потом с дружками, когда невеста сидит неподвижно и ожидает, потом приход целой свиты с женихом, потом оживлен­ная свадьба, потом оставление жениха и невесты одних, — биолог удивился бы, как здесь в лицах, в социуме разыграно и угадано то, что происходит на так называемом клеточном, биологическом уровне. Как в научном эксперименте, в ритуале без микроскопа, без анатомирования — то, что наука изучает своими увеличитель­ными приборами и препаратами. Чем ритуал знает, чем угадывает и суть биологического процесса, и главное, его порядливость, серьезность, обстоятельность? Если бы мы знали. Ритуал сам не знает, он очень ломок, он хрупкий как сон. — Мы гораздо больше видим сонным знающим угадыванием, чем себе доверяем знать; задача науки не проснуться к самоограничивающему сознанию от сна, а проснуться к сну, для сна. Сознанием то сквозное, так называемое «интуитивное» знание спутано.

Скажу свою тайную мысль: философия своим предельным знанием незнания, как в последней фразе «Парменида», к этому знанию, что я назвал «сквозным видением», готовит. К знанию Леонтьевскому, Константина Леонтьева.