Проблема моего Я (22.2.1994)

236 В той войне за собственность, которая сейчас уже идет по все­му пространству в важном смысле вовсе не бывшего Советского Союза, — она уже идет и почти всех захватила так глубоко, до \ оснований человеческого существа, что гражданская война у нас сейчас, позволю предположить, невозможна, ей просто негде уже быть, некуда вместиться, злости на нее уже не хватит, потому что и так уже, даже на войну за собственность, злости не хвата­ет, — в этой войне люди падают (я беру слово падают в полном, т. е. в буквальном смысле, не только в том, что люди падают телом и духом, но что люди падают, в смысле падения человека, в этой войне за собственность), — люди падают на самом деле еще задол­го до того, как бросятся друг на друга, на новогоднем чае, заведу­ющий редакцией и его заместитель, внезапно, — намного раньше, и незаметно для себя, в том начале войны, о котором люди могли бы догадаться скажем по изменившемуся тону их снов, — я гово­рю, в этой войне за собственность люди падают, начинают падать очень рано, когда еще сами плохо замечают, проиграв или упу­стив (а всё равно тут в открывшейся погоне за тем, что называют собственностью, войне, проиграть или упустить, потому что если упустили, то нас возьмут во сне), драку за собственность самих себя. Кто собственно человек. Как реляцию, как сводку с этой войны, с этой же самой войны за собственность, — она насто­ящая война, и она происходит в настоящем времени независимо от того, какой датой она помечена в календаре, — мы читали как такую сводку с войны за собственность «Алкивиада» Платона. Нет смысла в собственности, пока человек не спросил о себе: какого себя собственность; смешно говорить, когда мы не узнали себя. Тема навязана, жестко — подарок ситуации. Она заставляет спросить о том себе, чья собственность.

Мы с вами люди трезвые, мы знаем, что если мы подойдем к новым богатым людям в широких брюках и длиннополых пальто с устремленными вдаль глазами, если будем иметь шанс их уло­вить между машиной с темными стеклами и подъездом, куда нам входа нет, и спросим, какому себе они добыли собственность, нас пошлют куда подальше. Они нашли себя в своей собственности, она для них настоящее, а то, чем заняты мы, только «философия». Ясно, что и у Афин и их граждан не было шанса на успех требо­вать от них, как требовал Платон, чтобы они сначала знали себя, потом — то, что своё, свои «свойства», потом то, что относятся к этим свойствам, потом — может быть и свойства других людей, а без этого узнания себя нет смысла в деньгах, в хозяйстве, в по­литике. Попробуйте и сейчас тоже сказать, что государства «не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они ли­шены добродетели»¹⁰⁵*, добродетель в приникании к собствен­но себе, к своему, путь к которому софия. Что шансов не было как теперь, так и для Платона, — об этом в конце «Алкивиада»: «Хорошо, если бы ты остался при этом решении {решении, запом­ним это слово. — Решении думать, искать собственно себя]. Боюсь только — не потому, что не верю в твою натуру, но потому, что вижу силу нашего города, — как бы он не одолел и тебя и меня» (135 е)¹⁰⁶*. Комментарий: так и случилось, одолел¹⁰⁷*.

Если так, если путь города расходится с путем одного вот этого человека Сократа, то, с другой стороны, город тоже не имеет шан­сов. Как не имеют шансов теперешние хозяева нашего города (!); они покажутся скоро такими же призраками, как теперь кажутся так называемые нэпманы. Или в 1918г. — буржуа (для Блока).

Если это ясно, то удивительным становится другое: что Сократ, Алкивиад и Платон такие — требовавшие подвига от го­рода — были, что война за собственность, за собственное была, вот мы имеем эту сводку, диалог «Алкивиад»: значит шанс соеди­нения философа и города всё-таки был? Войны нет — и сводок нет; нельзя бросить бутылку в море отослать письмо, если ты сидишь в тюрьме или если — точно так же — ты вообразил себя победителем в войне, в которой победить невозможно («съезд по­бедителей», назывался один из сталинских съездов; и громадная, колоссальная философская и художественная литература, теперь

105* Платон. Диалоги..., с. 219. 1°⁶* Ср. там же, с. 222. ^|07* См. там же, с. 542.

В. В. БИБИХИН

выброшенная из библиотек, я подбирал брошенные на проезжую часть дороги карточки: «Пути совершенствования форм и методов эстетического воспитания молодежи Астраханской области», 1988; Картавцев Иван Иванович, «И на Тихом океане свой закончили поход», 1988; писалось в стране победившего социализма с по­бедившей формой «общественной собственности»), когда Платон предупреждает, что узнать себя скорее дело божественное.

Но если бы Сократ и Алкивиад не говорили о том, что есть дело важнее хозяйства, денег, крепостных стен и военных ко­раблей, то, наверное, камни бы кричали, потому что то время было узел древней и новой истории, Алкивиаду примерно двад­цать лет, это 430-й год примерно, т. е. уже началась, только что, Пелопоннесская война, в которой за 26 лет с удивительным искус­ством и упорством, как Европа за 31 год, только с перерывом, две главные силы того прекрасного древнего мира, Афины и Спарта, подорвали себя. Примитивный социологизм: причина была раз­дел сфер влияния, укрепление. Что они — безмозглые, не видеть своей выгоды. Более тонкий социологизм: аристократическая Спарта и демократические Афины. Опять это схема, которая сразу тускнеет от вглядывания в реальность. Мы не знаем, почему была та война. Но она была и предсказана и объявлена как война за собственность в том диалоге «Алкивиад», угадана и предреше­на. Мы не знаем, почему Европа сокрушила себя. Политические и социологические объяснения смехотворны. — Но та траги­ческая ясность, которая в Алкивиаде, ясность об-реченности, пред-реченности Сократа, который говорит городу о собственном, своем человека, и должен погибнуть от города, и обреченность города, который не подхватывает мысль и должен погибнуть, — ее мы встретим в XX веке?

Да, еще бы, и что удивительно — под тем же именем соб­ственного, своего. Задачка по герменевтике: в каком смысле антич­ное и архаическое yvuGi occutov из «диалога» говорит то же, что хайдеггеровское слово для события бытия, не в смысле бытие происходит, сбывается, а до этого было в запасе, а в том смысле, что бытие всегда событие, Ereignis?

По-русски даже этимологически одно: «узнай себя — особ- ственнение».

Этимология «узнай», в греческом и русском одинаковая, в семействе где «жена», генотип», «генетика»: роды, рождение. Узнай себя как возникни, будь собой, т. е. в событии особственне-ния. — Упражнения такого рода — вторичные. Я раньше больше заботился об этом: об узнавании. Герменевтика — это узнающее

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

чтение. Узнать в чужестранном, в странствующем, странном близкое, домашнее. Но когда Конфуций говорит (в сборнике его афоризмов это первое), «как весело учиться с упорством и при­лежностью; как приятно встречать друзей, приходящих из даль­них краев», — то узнавание — друзей — тут не случайно стоит на втором месте; на первом месте всё-таки учение. Т. е. про­сто — мысль, а не герменевтика; узнавание себя. Не в том смыс­ле, что друг, другой — хорошо, а своя рубашка ближе к телу, а в другом смысле «себя», своего как родного, который совпадает с «узнай», — роди. — Но может быть, спасая слово «герменевтика», в широком смысле его можно отнести и к узнаванию себя? Тогда надо было бы понимать герменевтику так, что весть не отслоилась от события (чтобы не было два), а событие само же и весть. — А между прочим, событие разве может остаться безвестным, не быть вестью само? Здесь надо различать между сообщением и сообще­нием. Разница, вы чувствуете, до противоположности. Сообщить в смысле приобщить (пример Даля: «Печь греет, сообщая тепло­ту свою») — и сообщить проинформировать, ничего пока не дав. Ясно, что в языке инфляция: сообщением называется информация, а не со-общение, примерно так же, как вчерашний рубль называ­ется тысячью рублей: тысяча рублей, такая масса денег совсем недавно, сейчас не звучит; сообщение, как приобщение (пример Даля: «Дворянин сообщает дворянство детям своим»), становит­ся как-то передачей просто знака. Или еще: Гермес как вестник богов в порядке инфляции становится символом торговли; нет, он вестник богов и сам бог, психопомп \\iwxpnoiin6c,, водитель душ. Мы умеем ли останавливать инфляцию, возвращать прежнюю ценность, valeur, валюте? Это так же мало вероятно, как если бы мы здесь поставили станок печатать рубли скажем весомости времен Владимира Даля. Мы не можем вернуть словам прежний вес. — Возвращение веса монете может держаться только на на­стоящей¹^* собственности, еще одно отличие собственности от собственности, одна стареет, другая нет. — Событие, Ereignis, это событие особственнения не в том смысле, что мы в силах взять и устроить себе его. Разумеется умы двадцатых годов захвачены одним, одно — yvuGi асштоу и Ereignis; но опять же ничего, кроме перебора мнений, не дает сопоставление — будто такие сопостав­ления и радость от них что-то могут дать — например события Бахтина с хайдеггеровским Ereignis. Дело не в том, чтобы успеть

Ю8* Рукописная пометка В.Б.: «яснее скажи, взяв <С.Е.> Десницкого: та безоблачная собственность — и теперь проблема ее».

В. В. БИБИХИН

на рынок, быть в курсе вещей, быть в курсе и успевать проводить операции пересчета. Дело в том, чтобы вернуться к собственно­му, и Бахтин и Хайдеггер оба тут в одинаковой мере оказываются вдруг нам здесь помехой; они мешают, они о своем. — Поэтому мы недалеко от начала книги Хайдеггера, читаем:

«Никто не поймет, что „я" здесь думаю» (Beitrage 8)¹⁰⁹*. «Я» взято в кавычки, думаю курсив. Мысль о своем выходит из я, мы уже много раз говорили почему и сами, и читая Гегеля и Платона, теперь я прочитаю из Лосева — Лосев та же решающая мысль 20-х годов XX века, в России загадочным, еще не проясненным об­разом обязательно неразделенная, не оформившаяся в специально в философскую мысль от бого-словия и от литературы («эстети­ки», в лосевской терминологии). Несущественное предположение: эта невозможность у нас философии быть отдельной, автономной связана, возможно, с монархизмом России, невозможностью здесь разделения властей. Не осуждаем. «Один должен быть власти­тель», по Гомеру. Эта невозможность автономности философии ощущается в той надрывное™, с какой Лосев, ранний, эту авто­номность как раз утверждает: подчеркнуто, с криком, т. е. значит зная, что получится наоборот. Доклад 20.12.1925 «О сущности и энергии (имени)». Сначала предупреждает, что будет говорить не о мистике веры, не научно-аналитически, а философски, разгра­ничение трех областей. Дальше: «Относительно философии надо помнить: 1. она — полноправна [курсив, подчеркивание, и этого мало, повтор:], и права разума не должны быть ни на йоту нару­шаемы». Он пишет так, а в уме у него тысячелетняя война разума с верой в России. Вот сейчас пришел Лосев и всё уладит. Пункт «2. Противоречие разума и веры возможно лишь при плохом разуме и при плохой вере». Это значит, вы понимаете, слишком сильно размахнуться. Лосев пугается сам себя и третьим пунктом отменяет первые два и формулирует как раз нашу тысячелетнюю ситуацию: «3. Разум не заменяет веры и без опыта [имеется в виду религиозный, мистический] он — нуль [интересно, о полноправии какого разума тогда говорилось выше, разума без опыта, «чистого разума», априорного, или уже с Опытом, т. е. значит для Канта в России не остается никакого места, он не полноправен?]... Разум

¹⁰⁹* Martin Heidegger. Beitrage zur philosophie (vom ereignis). Gesamtsausgabe, B. 65, S. 8. См. первые сто страниц русского перевода этой работы, сделанного Эльфиром Сагетдиновым: М. Хайдеггер. Вклады в дело философии. От события. ГЕРМЕНЕЯ. Журнал философских переводов. № 1. М., 2009, с. 56-94, цитиро­ванное место с. 60; ГЕРМЕНЕЯ № 2. М., 2010.

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

не заменяет веры и без опыта он — нуль. С опытом он, однако, есть догмат»¹¹⁰*. Это удивительное решение, когда правильному, хорошему разуму заранее предписывается стать догматом, надо истолковывать в свете предыдущего, после объявления полно­правности (т. е. автономности) разума, наверное так: не бойтесь разума, не бойтесь давать ему все права, потому что он сам, если будет разумен, придет к догмату веры. — Во всём этом ходе мыс­ли тревожит то — а так он и широк, и действительно наша глав­ная мысль, — что проблемы (автономии разума, его отношения к вере, к опыту, к догмату) — проблемы, которые, конечно, Лосев ни в 1925-м, ни в 1985-м решить не может, поставлены в виде волевых категорических решительных утверждений. Конечно так, как ученый выставляет гипотезу: а ну-ка проверим, пройдет она — хорошо, не пройдет — тоже хорошо, чуть ли не лучше. За решительной уверенностью, замахиваясь на догмат, — неуверен­ность, риск. Черта, отмеченная Бахтиным: русский философ смело бросается головой в бездну, а нужна работа подведения основа­ния. — Но если русская мысль спотыкается сразу на простом, на отсутствии основания, то разве в ней меньше, она обделена про­зрением, глубиной, интуицией? — Силы ума в ней не меньше, чем где-нибудь.

Это же сочетание слов, «философия и догмат», стоит в под­заголовке книги С.Н. Булгакова «Трагедия философии». Я не­вольно читаю название этой книги русского церковного писателя в смысле «трагедия философии у нас», т. е. всё-таки сначала у нас, «трагедия, которая связана с философией, в нашей стране, близко к нам» — т. е. показание о том, что с философией как мы ее видим отсюда, от нас, дело обстоит трагично.

Я цитировал из Лосева о том, что философия в своей полноте есть догмат, из выступления 20.12.1925, и никакой зависимости темы, кроме общей русской ситуации для того и другого, нет у Лосева от Булгакова, который пишет в марте 1925 г. в предисло­вии «От автора» к «Трагедии философии»: «Догмат христианский как не только критерий, но и мера истинности философских по­строений — таков имманентный суд над философией, которым она сама себя судит в своей истории и в свете которого, по слову Гегеля, die Weltgeschichte ist Weltgericht». Категорическое ут­верждение Лосева, что философия в своем правильном развитии приведет к догмату — это на самом деле постановка проблемы,

по*

с. 73.