В. В. Бибихин. См: А.Ф. Лосев. Имя. Сочинения и переводы

См: А.Ф. Лосев. Имя. Сочинения и переводы. СПб.: Алетейя, 1997,

В. В. БИБИХИН

вопрос; и категорический ответ Булгакова, что философия не ведет к догмату, за то и судима как «христианская ересеология, а постольку и как трагедия мысли, не находящей для себя исхода» (311)"' — это тоже опять странный русский способ пробовать искать с конца, с декрета, постановления, с догмата, с категори­ческого утверждения, опять т. е. бросаясь как вниз головой в про­пасть (по Бахтину), т. е. опять другой способ поставить вопрос для нас. — А что, за 70 лет, к этому дню, ситуация изменилась? Нет, и я невольно увидел сам себя говорящим в категорическом, догма­тическом тоне в статье «Философия и религия» в «Вопросах фило­софии» <№ 7> в 1992 году, и я еще резче говорю буквально то, что говорит Лосев, не зная тогда об этом месте, этой фразе Лосева: «Если не сразу видно, кто кто в философии и религии, то многое прояснится, если знаешь, что отрицание одной из них отрицает обе». Я только не говорю как Лосев, что философия обязательно ведет к христианскому догмату, и не говорю как Булгаков, что она обязательно будет ересью. Я говорю, что обе умеют стоять перед тайной, и философия оставляет место для религии, а религия осо­бенно в том, что касается догматики, нуждается в философской школе — не обязательно в том смысле, чтобы пройти философ­скую школу, но обязательно в том смысле, чтобы философская школа была допущена, не разрушена. Т. е. обе оставляют место друг для друга.

Я не свожу философию к христианской догматике, как Лосев, не объявляю философию неизбежной ересью, как Булгаков, но говорю тоже решительно, «я сказал то, что сказал», постановляю. В чем дело? Какая тут действует потребность наконец поставить всё на свои места, декретировать? Какое, стало быть, опасение, что начнется путаница, мешанина? Или какой порыв покончить с мешаниной?

Вы помните, что нам для пояснения, почему Хайдеггер берет «я» в кавычки, надо было процитировать Лосева. Но в свою оче­редь пришлось пояснить тогда другой тон русской мысли, в этом случае и во множестве других дающий о себе знать тем, что мысль даже как раз тогда, когда она как у Лосева объявляет свою ав­тономность, на самом деле ничуть не автономна, увязает сразу и безысходно в вере и государстве тоже, об этом — о государ-

¹¹¹ Весь Булгаков цит. по: С.Н. Булгаков. Сочинения в двух томах. Том 1. Философия хозяйства. Трагедия философии. М.: Наука, 1993. Вступит, статья, со­ставление, подготовка текста и примечания С.С. Хоружего. Ссылки на страницы в тексте в круглых скобках.

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

стве — пока не говорим, но вы понимаете, что даже и в 1925-м го­ду, только какие-то 7 лет прошло после крушения, да и окон­чательного ли (и сейчас оно не окончательное) православного тысячелетнего государства, говорить о вере значило говорить и о государстве тоже. — Прояснение этого особого тона русской мысли превратилось сейчас у меня в длинный экскурс, который я еще продолжу, а только потом вернусь к той фразе Хайдеггера, Beitrage 8, «Никто не поймет, что „я" здесь думаю».

Философия по прот. С. Булгакову ересь вот почему: пото­му что, и здесь он просто прав, без рассуждений, всякая мысль по-честному обязательно и довольно скоро впадает в апорию (ну например, поиски начала ведут от теперешнего состояния к предыдущему и так далее, пока не упираются в невозможность познать). Выйти из апории естественным образом — а заходят в апорию всегда именно естественным образом — ни ум, да про­сто ни человек не может, вывести из апории может только Бог, т. е. значит только религиозное — и всё, дело с концом! философия должна умолкнуть в изумлении. Но она не умолкает, как-то выхо­дит из апории, даже строит систему — какими правами, на каких основаниях? На произволе, в порядке ереси (312). Говорит там, где человеку надо уже молчать.

Еще раз: естественным образом, в меру просто честности, «серьезности, настойчивости и неотступности» (313) разума, раз­ум войдет, втянется в апорию, в проблему, которую он, разум, не решит. Т. е. как раз в меру здравости, силы и полноты разума он рухнет, «каждый...взлет (разума) неизбежно [!] сопровождает­ся и падением» (313), трагедия так сказать структурно вписана в философию. И лучше раньше сорваться, не родить («недоношен­ность», 314), потому что иначе родится уродец, нелепица. Это решительно сказано, относится к Сократу и Платону, их родам. Без Бога разум ничего никогда не родит, только гадость. «Философ не может не лететь, он должен подняться в эфир, но его крылья неиз­бежно растаивают от солнечной жары, и он падает и разбивается. Однако при этом взлете он нечто видит и об этом видении и рас­сказывает в своей философии. Настоящий мыслитель, так же как и настоящий поэт (что в конечном смысле одно и то же), никогда не врет, не сочиняет, он совершенно искренен и правдив, и, однако, удел его — падение» (314). Вот такое видение, в сущности если вдуматься при кажущейся противоположности лосевскому со­впадающее с ним в русском отказе от автономности философии. Совпадение подчеркивается одинаковым местом опыта (опыта духовной, таинственной природы, у обоих, Лосева и Булгакова,

В. В. БИБИХИН

одинаково). Мы читали у Лосева: «без опыта он [разум] — нуль»; теперь у Булгакова (315): «разум зависит от показаний бытия, от некоторого мистического и метафизического опыта», опыт есть «откровение самого мира» в человеке, т. е. истинное знание — и точно как у Лосева разум, обогащенный опытом, приходит к догмату, религиозному, так у Булгакова разум переполняется откровением, сначала откровением мира, потом всяким до такой полноты, что ему, разуму, становится слишком, разум переполня­ется миром, который не под силу никакому разуму. Этой полноте, даваемой опытом, отвечает только религиозный догмат, сверх­умное откровенное учение, а всякое учение не на уровне догмата будет догматизмом.

Предмет мысли, бытие — в терминологии Булгакова «суб­станция» — мысли «трансцендентен, представляет в отноше­нии к мысли заумную тайну, которую нащупывает и сам разум, ориентируясь в своих же собственных основах» (327). Т. е. не надо даже разуму и взлетать особенно высоко: он уже стоит на бездне, на трансценденции, ему падать в пропасть как ды­шать, он как сомнамбула, проснись — и он имеет под ногами скользкое. Что разум закономерно упирается в антиномии, это мы у Булгакова уже прочитали, теперь оказывается, что антино­мии и с самого начала уже — т. е. непостижимая для разума тай­на — не только составляют его основу, но и диктуют ему «его соб­ственное строение и задачи» (327). Оглянись на себя, покопайся в себе — и встретишь божество (Лосев: придешь к христианскому догмату). Булгаков (327): «разум отправляется не от пустого места и не начинает свою нить из самого себя, как паук, но исходит из мистических фактов и метафизических данностей. Иначе говоря, всякая философия есть философия откровения — откровения Божества в мире».

Я не вижу ничего неправильного. Бездна не только над голо­вой, но и у нас под ногами, на что мы опираемся, бездна — ос­нова всего. Ткань нашего рассуждения, в каждом слове, в каж­дой связке, особенно в связке «есть» (бытие), соткана, прошита бездной. Оглянись только обрати внимание, и присмиреешь от присутствия Божества совсем рядом, под рукой. Это настолько правильно, что, можно сказать, общее место. Это, так сказать, интернациональное место. Из него делается, однако, не тот вы­вод, что вот, такова ситуация нас, нашего разума, звездное небо над нами, бездна, и нравственный императив внутри нас, бездна вверху и внизу, — отсюда начинайте думать, — такого вывода не делается, а делается довольно неожиданный и специфический:

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

«автономная, чистая философия... невозможна» (327). Т. е. бездна уже (нижняя и верхняя) прописана догматом. Я думаю, причина <этого> — жуть той бездны.

Если бы правительство объявило, что автономная философия, т. е. отдельная от догмата, невозможна. Но это у нас объявляют сами философы (!).

Еще раз. Бытие непостижимо. Следовательно, автономная, чистая философия невозможна. В этом силлогизме нет большей посылки, она легко реконструируется. Как?

Философия проваливается, когда она сталкивается с неуло­вимым. Философия это то, что умеет иметь дело только с пред­метами, которые осязаемы, фиксируемы, можно их держать. Это

верно?

Это неверно. У нас было в позапрошлом семестре: в оче­редной раз, в который раз мы провалились, в вопросе о ереси, от принципиальной неспособности отличить захваченность от ереси, мы вспомнили тогда хайдеггеровское: провал — лучший подарок мысли от бытия"²*. Мысль продолжается и провалив­шаяся. То, что Булгаков считает — называет — трагедией, это стихия мысли, то, что Порфирий (и Плотин, стало быть) называли философской смертью — это не обязательно вовсе смерть мысли. Неясно, почему мысль не может встретить свое падение и неудачу и продолжаться; почему мысль, признающая свой неуспех, в при­знании своего неуспеха — неуспешная или неуспевающая мысль. С отрицательным результатом можно работать и в науке, тем более в философии. Почему после провала мысли о мысли уже может судить теперь только христианский догмат, быть мерой мысли должен он, а почему мерой мысли не может оставаться честность, трезвость, смирение, внимание — неясно. Мы принимаем приго­вор Булгакова, но за его решительностью, категоричностью видим свидетельство о нашей ситуации.

И я говорил категорично, отлучал от философии тех, кто не видит в ней или рядом с ней стихии благочестия, веры, и отлучал от религии тех, кто косо смотрел на свободное искание мысли. Я сам не очень хорошо понимаю, почему я в традиции, поче­му так сержусь. Наверное потому что дело не просто. Хорошо, пусть — привожу примеры совсем наугад — Максим Грек, фило­соф, должен был просидеть большую часть жизни в монастыр­ской тюрьме, потому что монархия очень следила за идеологи­ческой правильностью подданных и косо смотрела на мысль;

^||2* См. лекцию 6.

В. В. БИБИХИН

допустим, что-то подобное привело к изоляции Чаадаева; что-то подобное — к срыву философской работы А.Ф. Лосева, ушедшего в «эстетику», и Бахтина, ушедшего в литературоведение, режим был такой. Но сейчас, когда ведь у нас вроде бы свобода слова, и если философской мысли у нас вообще дано быть автономной, почему в благоприятных, казалось бы, условиях для автономии книга Сергея Сергеевича Хоружего называется «Диптих безмол­вия», т. е. его мысль развертывается на две части, две связанные половины, философии и богословия, причем с самого начала шансов для отдельного существования (автономного) филосо­фии не оставляется, традиция автономного философствования не принимается в пользу опыта, это слово появляется на первой же странице предисловия и точно так же, как у Лосева и Булгакова, под опытом понимается мистико-аскетическии, и конкретно ду­ховная практика Православия. — Нельзя сказать, что другой опыт, опыт тех 70-ти лет, почти, которые прошли после тождественных почти решений Лосева и Булгакова в 1925-м году, не присутствует в книге Хоружего, — он присутствует, даже очень, но дает о себе знать именно в еще более обязательном, строгом приникании к тому опыту, в серьезности, еще большей, решительности, еще большей чем в начале века, жеста фактически укрывания, спасе­ния в материале, в почве, в традиции, в практике, в опыте. Если хотите, в каком-то важном смысле жест у Лосева, Булгакова до семидесятилетия, у Хоружего после семидесятилетия — в важном смысле тот же только с обратными знаками жест, отмахнуться от мысли как только чистой мысли, от автономной философии, от мысли как только мысли и всё. — У нас есть и традиция, так сказать, светской мысли, автономной? Да, Мамардашвили, школа Библера, Ахутин, но там такое заметное, первое, собственно даже всё место занимает именно прояснение и разъяснение того, что же такое философия, что непохоже, раз это длительное прояснение началось, оно когда-то кончится. То, что автономная философия изошла здесь в своем собственном обосновании и определении, косвенно, т. е. через подчеркнутость декларирования ее неза­висимости, самообоснованности, саморазвития, показывает ее проблематичность, по существу — кричит о проблематичности такой саморазвивающейся мысли. —

Что касается прямого пересаживания каких-то западных об­разцов, структуралистских-фрейдистских, постмодернистских, позитивистских, на нашу почву, то все эти образцы до скандаль­ного уродливые, явно не способны и не будут жить, задыхаются без воздуха или без почвы, так что о них скучно даже и говорить.

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

Почему мы не Германия, не Дания? Я не знаю. Я знаю только, что у нас всё именно так, как у нас есть, и это прочно — настоль­ко, что решительностью деклараций, предприятий, начинаний подчеркивается искание опоры, начала, основания, так, как если бы у нас еще по-настоящему ничего не началось, и всё еще надо было определить. — Опять же я сам дал этому курсу подзаголовок «Первая философия». Всякое начало должно быть более или менее

неопределенным?

Если вы знаете, почему у нас так, скажите. Я с моей стороны думаю, что единственно важно всё равно, в удивлении и спокой­ном обращении внимания, с открытыми глазами смотреть на это своё, собственное и только, — в удивлении и перед нашими же собственными жестами, которые как и всё равноправно входят в то, что мы видим, — каким бы ни было своё, оно наша един­ственная собственность. Внимание, тоже наше, — это и вбирание и, как говорит слово, предостережение и объявление внезапного, что должно произойти. В конце концов, голосов у человека и в че­ловеке много, и не очень важно, вообще, что скажут человече­ские голоса, важен только голос Настоящего, что он скажет сам и в человеке, всё равно, сумасшедшем или нет, услышанном или убитом, пишущем и печатающемся или нет, воюющем или нет, торгующем или нет, спящем или идущем, больном умирающем или нет — Настоящее умеет как-то быть и так, через всё.

После этого экскурса возвращаемся к кавычкам, в которые взято у Хайдеггера «я», и комментируем эти кавычки из Лосева, не смущаясь уже больше богословским тоном Лосева: такова Россия. Из доклада «Спор об именах в IV веке и его отношение к имяславию», 16.2.1923:

«Надо признать, что в жизненном организме и, наиболее всего, в человеке есть самостоятельная воля и энергия, энергия, присущая только человеку и больше никому, и что в то же время вся эта тварная энергия есть только стремление уничтожить свою, отъединенную энергию и отождествить ее с Божественной». Свое дано только для того, чтобы уничтожить свое. В третий раз, после Гегеля и Платона, мы с этим водоворотом, воронкой своего встречаемся, и у Лосева сказано резко, парадоксально: ничто так не захватывает и не прорабатывает, пробирает человека, как свое,

собственное.

Поэтому у Хайдеггера «я» в кавычках. Он слишком далеко

уже в этой воронке.

В. В. БИБИХИН

Экскурс в тему «этики»"³*, или не экскурс а возвращение домой, нам обязателен, и наблюдатель с планеты Сириус давно говорит: Боже мой, они ходят как слепые котята по блюдечку с мо­локом. Добро, подсказывает, даже громко нам всем кричит наш же собственный язык, и благо тоже — это имущество, собственность. И тут впечатление как во сне, когда падаешь срываешься вниз. Значит те, кто грызется за землю, нефть, газ, ближе к нравствен­ности, добру, чем стерильные нравственные философы? Неужели добро это собственность? Во сне, — когда попадаешь под машину или падаешь вдруг с высоты, то просыпаешься от страха за тело, хотя тело на самом деле лежит в постели под одеялом, в тихой комнате. От чего мы вздрагиваем и просыпаемся, не досматриваем до конца, ведь это было бы интересно, как тело падает на камни или на асфальт, распадается, мы умираем, что происходит с нами после смерти? Чего мы боимся, ведь всё это время будем так же спокойно спать. Едва ли сон прерывается там, где не хватает на­шего опыта, чтобы мы его увидели: ведь нам снится и то, опыта чего мы не имели. Мы вздрагиваем и просыпаемся действительно от страха, от воображаемого или мнимого страха. — Мы просыпа­емся к сознанию, потому что сознание не хочет, не может быть без опоры, падать. Т. е. сознание не хочет даже воображать беды? Мы боимся думать о плохом? Да на каждом шагу. — То же — когда подламывается вдруг ножка стула и я вдруг падаю, заваливаюсь вместе со стулом: первое, мгновенное мнение сознания, что это происходит с кем-то, не со мной.

Есть головокружительное, сладкое, эротическое в том, чтобы увидеть добро, благо — имуществом, собственностью. Язык нам приснился, он как сон"⁴* (Борис Хазанов: «Язык живет нераздель­но во всех своих проявлениях, как тело со своими конечностями, язык пронизывает наше существо до той неуловимой границы, где действительность превращается в сон, дневной мир соприкасается с ночным; язык просачивается в бессознательное, и более того, мы вправе сказать, что язык преформирует нашу психику, ибо

из* Рукописные записи В. Б. на этом листе машинописи: «Метод: фено­менология = обращение внимания. Схватка, война, постоянная, ежеминутная, как в единоборстве, стоит не успеть повернуться, как в боксе, в рукопашной. Удары получать неизбежно, «защищенные» позиции только за счет утраты земли (в «крепости»). — Пример со злом: где настоящая борьба со злом, темой. Зла нет, в этом его неистребимость. Разбери все варианты.

Быстрота. Всегдашнее сражение.

Добро и зло; бытие и небытие. Загадка их пересечения».

"⁴* См. об этом: В. Бибихин. Язык философии. СПб.: Наука, 2007, с. 70.

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

он существует до своих собственных проявлений, до членораз­дельной речи, до артикуляции, до мыслеизъявления и рефлексии. Язык — это ровесник души. Или, если угодно, — царственный супруг»"⁵), в одном и том же слове добро заложено провалива-ние туда, куда страшно, — добро нам хочется чтобы было нрав­ственной и оценочной категорией, а так мы вдруг вмешиваемся в богатства, нефть, землю, золотые запасы, склады, хранилища, запасники, арсеналы — сознание мгновенно, с тем же сомнамбу­лическим, действующим и во сне жестом, уверенным, обеспечивая себя, разводит добро и добро, да так, что они попадают не просто в разные статьи словаря, а в разные вообще словари, в «серьезном» словаре добро будет «нормативно-оценочная категория морально­го сознания», а «добро» имущества туда даже не попадет, сознание от этого уже отвернулось, оно же никогда не нейтральное, какое попало, оно с самого начала этическое"⁶*. Сознание нравственно и охранительно так, что даже и вопрос об этом не ставится, толь­ко бесстыдный язык не выставляет этого охранения, но сознание корректирует язык, в словаре"⁷*, в словоупотреблении различая добро в вещественном значении, «имущество или достаток, стя­жание, особ, движимость», и в духовном значении.

Разделяй и властвуй, стратегия сознания: разделен мир на мир и мир, разделено добро на добро и добро. В чем дело? Я не знаю. Я знаю только, что по крайней мере спазматического охра­нительного жеста не одобрю в себе, буду удивляться ему в себе и в других. «Добро и зло, нормативно-оценочные категории мо­рального сознания, в предельно обобщенной форме обозначаю­щие, с одной стороны, должное и нравственно-положительное, благо, а с другой — нравственно-отрицательное и предосуди­тельное в поступках и мотивах людей, в явлениях социальной действительности»"⁸*. Это то, что я назвал бы охранительные спазмы сознания.

Если услышать добро без паники, в нем слышится имущество, собственность. В пределе моя собственность, мы говорили, это мир. Мир мой потому, что только я собственно знаю, что такое собственно мир. Процитирую Ленина, из «Философских тетра­дей»: идея добра — это идея того, каким должен быть мир, а то

¹¹⁵ Б. Хазанов. Язык. Искусство кино 1993, № 12, с. 55 слл., <цитированное место> с. 56.

"⁶* См.: Философский энциклопедический словарь (ФЭС). М.: Советская

энциклопедия, 1989.

¹¹⁷* См.: Толковый словарь Вл. Даля. "⁸* См. ФЭС..., ст. «Добро».

В. В. БИБИХИН

он не такой, какой должен быть: «Мир не удовлетворяет человека, и человек своим действием решает изменить его»"⁹. После измене­ния он получит мир желательный, мир может быть изменен так, чтобы получилось хорошо. Отмена собственности при объявлении гегелевской свободы собственности (вы помните, собственность должна начать наконец в человеческой истории свободно при­надлежать тому, ведать ею должен тот, кто ее ведает, захватить ее имеет право тот, кто ее охватил — мой пример с парижскими магазинами), — отмена собственности означала развязывание рук для собственности на всё, на мир (!) («человек своим действием решает изменить его», мир, т. е. может и не изменит, не полу­чится, но собственность на мир уже объявлена, осталось только вступить во владение). Крайняя странная форма владения миром, но — на общей основе.

Тогда, т. е. если добро «проваливается» в добро мира, предель­ное добро как мир, то мы должны осмелиться сделать решитель­ный скачок и сказать: напрасно сознание надеется, что добро или зло в его выборе. Никакого выбора нет, добро неуловимо как мир; оно явственно как мир и неуловимо как мир. Это может пока­заться неожиданным, но подготовлено всем что мы говорили три семестра о собственности и тем, что говорилось раньше, начиная с темы «Мир» в 1989 году¹²⁰*. Что добро вот оно, что человек «не хочет» быть добрым, делать добро, потом хочет и начинает бороть­ся как-то против зла — всё это сны сознания, его миражи и сказки. Добро так <же> не может быть устроено человеком, как мир. Зло не оттого что человек «не хочет» добра, по своей «свободной воле» решил в пользу зла, оставим навсегда эту жвачку «свободной воли» и «экзистенциального выбора» для публицистов и скажем, что добро трудно до недостижимости: трудно сделать, чтобы шесть соток стали «добром», а не камнем на шее и проклятием, потом подсчитайте, насколько труднее то же сделать с миром. Добро, как бытие и как мир (вы помните об обратимости бытия и мира), неуловимо. То приятное, что называют «добром» в быту и в этике, лучше было бы называть другим словом, «вежливость, любезность».

Добро как мир, как бытие, но не сливается с ними, а только ускользает с ними. Добро как имение, как собственность нам не­доступно, как не мы устраиваем ту «добу», момент, пору, от чего происходит это русское слово. Момент — доба — добра совпадает

¹¹⁹ В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, с. 195. ¹²°* См.: В.В. Бибихин. Мир. СПб.: Наука, 2007.

20. ПРОБЛЕМА МОЕГО Я

с моментом бытия и с событием мира, с событием возвращения к собственности. Хорошо, если мы можем его опознать; совсем не обязательно, чтобы могли. Зрения для этого у смертных не хвата­ет. — Нам поэтому доступно не добро, а тема добра.

Точно так же как в добре мы обманываемся в зле, и зло мо­жет по-настоящему для нас присутствовать только как тема зла, когда дело не в нашем «обращении со злом», а в нашем умении обратить внимание на то, как и почему мы так именно решаем тему зла. Единственная возможная для нас борьба со злом поэто­му — способность обратить внимание и поставить или поднять тему зла. Это трудно, гораздо легче решить про себя, что мы со­блазнились злом, не разобрав, что соблазняет и захватывает в так называемом зле нас невидимое, недостижимое добро; ошибка вообразить, будто мы «не устояли», а то как-то воздерживались, и «поддались» злу: мы захвачены всегда захватывающим; человек это место захваченности, мы говорили об этом полтора года на­зад¹²'*. И не лучше ошибка — замыкание от того, что мы поста­новили для себя считать злом. Ошибка та или другая, при невоз­можности распознать добро и зло, неизбежна (errare humanum est), обращение внимания на это уже означает, что зло для нас стало темой, т. е. мы уже начинаем вставать в правильное отношение к нему.

Еще один экскурс. Замечание о методе. Он — феноменологи­ческий. Феномено-логия — одно из названий в XX веке того обра­щения внимания, которое и есть главный жест мысли, зависящий от нас (озарение, свет от нас не зависят). — И вот успеть заметить, как явилось то, что явилось, как является (феномено-логия) то, что является тем и тем, — наверное трудно (когда я говорю о не­тронутом, неразвернутом добре русского языка, то чуть ли не на первом месте тут должно стоять это наше «является» в значении глагола-связки или вспомогательного глагола, такое расхожее и приевшееся, что хорошие стилисты этого слова избегают как «канцеляризма», между тем как беда не в слове, собственно уди­вительном, — не знаю, в какой еще язык так естественно встроена феноменология; в румынском ana уже заимствование из русско­го, — а в том, что мы перестали его слышать, в нашем слухе). Вещь не просто является такой-то, окном, в смысле пребывает, зафиксирована, числится, но она является такой, выступает, вы-

¹²¹* Наверное на курсе «Ранний Хайдеггер» (1990-1992). См.: В. Бибихин. Ранний Хайдеггер (материалы к семинару). М.: ИФТИ св. Фомы, 2009.

В. В. БИБИХИН

ходит из неявленности. Мы произносим «является» и не слышим сами себя, видим вещь уже как данность, когда слово приглаша­ет — наше собственное нами произносимое слово — обратить внимание, быть феномено-логами, говорить и думать о загадке явления. То, что наши феноменологи, Шпет, Лосев, не обратили внимания на то, что валялось под ногами, показывает, что фило­софия у нас продолжает оставаться наносной. — Полностью вы­полненная задача «обращения внимания» потребовала бы такого искусства, как в немецкой сказке у ученика чародея, умевшего рапирой отражать все, одну по одной, капельки дождя над головой. Т. е. значит и здесь человеку не ошибиться невозможно, и мечта о методе, который обеспечил бы надежное поступательное дви­жение, должна остаться тоже только темой для разбора: чем такая мечта является, как и где и почему она является, т. е. как сложи­лась — и для чего — иллюзия надежного метода.