Вещь в себе и пространство

(29.3.1994)

288 Конечно —- в ответ на вопрос прошлого раза — я не могу отменить расписание, и даже будет плохо, если я пойду и нач­ну срывать со стены написанное (Нэлепп: А, ветер разнесет!) Но тогда тем более я должен задуматься, хоть я один, кто и как назначил пункты назначения. По крайней мере мне самому, ина­че с этим «назначением» начнут происходить странные вещи, как у Жака Деррида слово destination¹⁴⁰ плывет и превращается в destinerrance, или откуда-то из clandestin разрастается, расплы­вается clandestination. Допустим, у меня условия жизни такие, что мне некогда думать. Тем хуже для меня, потому что тогда на условия я буду не задумываясь ссылаться уже всегда, и не смогу догадаться до самой смерти, почему я условился сам с собой счи­тать у-словия моего существования безусловными.

Еще и потому нет времени думать о том, чтобы изменить рас­писание (!) или заменить его другим, что у нас есть — теперь? — другое дело. — Допустим, признаем, что нам за три семестра не удалось вычислить, нащупать в этой лаборатории, во 2-й аудито­рии философского факультета, свое и собственность. Не нашлось их окончательно, так что я лучше даже сейчас это подчеркну: кто-то скажет когда-нибудь, вот, люди в конце XX века, когда так остро стоял вопрос собственности, говорили о собственности и тогда, в тех условиях, на том уровне философской науки, еще не сумели ни определить собственность, ни хоть как-то обосновать начинав­шуюся частную собственность, ни хотя бы, наоборот, объяснить свободу собственности, а только нам в XXI веке это наконец уда­лось, — если кто так скажет через сто лет, то уже сейчас лучше им пророчески и отрезвляюще сказать: напрасно вы надеетесь,

L

¹⁴⁰ Jacques Derrida. D'un ton apocalyptique..., p. 86.

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

что вам людям будущего удалось вычислить свое собственное, собственно свое, опомнитесь, вы не в лучшем положении чем мы. А что касается прояснения свободы собственности, то подождите всё-таки конца этого весеннего семестра 1994, в апреле и в мае мы дочитаем, вернее досмотрим хайдеггеровское «Vom Ereignis», о событии собственного, и еще коротенький текст тоже недавно изданный «О бедности», или «О нищете». Он же о богатстве.

В такой уверенности, что никто не увидит дальше нас и если увидит, то не по зоркости, а наоборот по ослепленности, т. е. по загороженности зрения чем-то невидимым, непроглядным, таким как «свое» национализма или патриотизма или приобретательства или сговора или коллектива, нет ли самоуверенности? — Если мы не будем заноситься и гордиться, то нет. У Канта была дру­гая уверенность, вовсе не самоуверенность, наоборот, когда он предсказывал, какой будет или не будет всякая будущая филосо­фия, если она будет настоящая. «Пролегомены» — это сказанное, объявленное заранее, лро-^ёуш, «говорить наперед». Я говорю наперед: скользнуть, уютно устроиться, отпереть бытие этой от­мычкой, своего, мы своим усилием не сможем — хотя бытие свое и ничего такого своего как бытие нет.

Prolegomena zu einer jeden kimftigen Metaphysik die als Wissen-schaft wird auftreten konnen. Riga: 1783. Кант говорит как будто о нас и о нашей ситуации неделю назад и сегодня: «Нет ничего необыкновенного в том, что после долгого изучения известной науки [Wissenschaft, от wissen видеть-ведать, в немецком подчер­кнуто не привыкание, обучение, а видение-ведание, с уже скорее завершенным переходом в ведение — и ведание, первенство такой «науки» во всём человеческом бытии] [мы хотели такого видения, ведения «своего», науки о своем, отвечающей древнему заданию узнать себя], когда думают, что она Бог весть как далеко ушла [нам казалось, что мы уже много знаем о «своем»], наконец кому-нибудь приходит в голову вопрос: да возможна ли еще вообще такая наука, и если возможна, то как?» Горько конечно оказаться на пустом месте, но «никогда не поздно взяться за ум». Конечно чем раньше тем лучше, потому что «если разумное понимание приходит поздно, то труднее бывает дать ему ход» (8-9)¹⁴'.

Хорошо, что у нас хватило поступка согласиться остаться нищими. Прямо по Канту, у нас «всё имущество состояло... из этой

¹⁴¹ Иммануила Канта Пролегомены ко всякой будущей метафизике, мо­гущей возникнуть в смысле науки. М.: Прогресс-Путь, 1993. <Номера страниц указаны в тексте в круглых скобках>.

19 В. В.Бибихин

В. В. БИБИХИН

мнимой драгоценности» (9), из иллюзии обладания хотя бы пони­манием концепцией идеей собственности, раз уж нам не досталось во владение никакой собственности. Хорошо что мы не рассерди­лись на Жака Деррида за то, что он отнял у нас иллюзию поездки к пункту назначения. Мы зато приобрели, сейчас приобретем, больше чем думали и могли надеяться (я говорил об обратимости нищеты). Только теперь нам откроется математическая красота и строгость там, где до сих пор мы отважно разбивая себе ноги блуждали в потемках. Я не зря бросил заниматься математической физикой — давно уже; строгость и прозрачная, чистая красота, как от тех первых лекций по математическому анализу, открывается мне теперь в философии, и теперь-то уж расставаться с этим или бросать мне уже никогда не придется.

Если кожа расцарапана, то не то что гладить ее неприятно, но даже прикосновение к ней болезненно. Мы не просто расцарапа­ны, раздерганы расписаниями, апокалипсисами, но у нас содрана кожа, от малейшего намека на указание, назначение нам больно, мы любим очистительный нигилизм. Между тем ведь нет никако­го вреда спокойно, даже счастливо признать, что такие вещи как добро, цель, назначение, расписание есть — и при этом никто не должен тогда сразу набрасываться на нас и показывать прямую связь расписания со смыслом мира, с высшим разумом, — но мы не меньше раздерганы и присутствием циников, которые совсем явно или еще хуже тайно решили, что теперь уж всё равно, что кто делает, не обязательно надо выбирать из двух, или в мир пря­мо вдвинуты вот такие веления высшей силы, или всё всё равно. Красивее и чище думать и знать, господа, что добро просто есть, и бытие есть, и расписание есть, не делая отсюда сразу нервиче­ского вывода, что надо срочно идти искать его, учителя, или что расписание никуда не годится, и все вообще расписания никуда не годятся. Лучше в простоте сказать: «...ведь всё находящееся в природе должно иметь первоначально какое-нибудь полезное назначение» (173). Наверное с этим назначением дело обстоит как-то не так, как с пунктами назначения в расписании поездов. Дело осложняется тем, что там вопрос о предельном, крайнем, т. е. значит, по Аристотелю хотя бы, <о том> где расписания вообще нет и быть не может, и значит в такой неудобной области, где шли мы шли, проходя науки, по расчищенному расписанному полю и вдруг попали в туман, «так как в этой области действительно нет никакой меры и веса, чтобы отличить основательность от поверхностной болтовни» (8). Ошибка в том, что общее, универ­сальное, типовое, логическое как начало действовать, победив

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

минутное впечатление, фантазию и прихоть, в науке, так в науч­ной философии и не перестанет править и решать, до конца, ради тождества рациональности, по Пиаме Павловне Гайденко, но нет вовсе: точно так же, как моя ежеминутно меняющаяся прихоть не подчиняется логическим законам, точно так же, точно так­же и сверху, в самом общем обобщение кончается, господа (гера-клитовское всеобщее не обобщение, а ум), и опять науки в смысле метода нет, просто нет, никаких оговорок не надо тут, начинается наука в том смысле нового искусства, о котором мы говорили в декабре, т. е. значит смысл слова «наука» меняется на противо­положный (мы уже прибавили к нашему списку противоположно­стей, полярных, это: — мир мир, свое свое, добро добро, — наука наука), наука во всяком случае перестает быть наукой в смысле навыка (тут немецкое Wissenschaft лучше, чем русское «наука»), становится тем, что о ней первое сказано в начале «Предисловия» к «Пролегоменам»: «Эти „пролегомены" назначаются не для уче­ников, а для будущих учителей, да и этим последним они должны служить руководством не для преподавания науки, уже существу­ющей, но для создания этой науки» (7). Я ничему не учу не совсем только всегда от незнания и беспомощности, даже если бы в этом отношении моя ситуация была бы лучше, я всё равно, раз имею дело по своему выбору с крайним, предельным, никакой науки не знаю. Не для Канта и его эпохи только, а для нас снова надо не из-за негодности сделанного, а из-за свойства предельных вещей, надо всё делать заново (!), «...вообще никакой метафизики еще не существует [имеется в виду метафизика как свое человека]. Но так как тем не менее запрос на нее никогда не может исчезнуть [и сюда у Канта цитата из Горация: «Деревенщина сидит ждет, когда протечет до конца река, а она течет и будет течь целый век», это относится к нам, к «постмодерну», который тоже ждет, что метафизика кончилась или вот-вот уже совсем кончится; то, что я называю деревенщиной таких утонченных и совсем городских и сверхсовременных, это не моя неувязка, а их]... то нужно будет признать, что неизбежно предстоит, как этому ни сопротивляйся, полная реформа или, лучше сказать, новое рождение метафизики по совершенно неизвестному до сих пор плану» (9-10).

Жак Деррида знает об этой границе, неизбежном шаге оттал­кивания, когда вдруг становится ненужно, даже вредно, например держаться определения понятия, скажем «метафизика», которое я только что дал и лучше, если я в следующей фразе пойму ее ина­че; вещь соблазнительная, опасная для школы; или не нужно, даже вредно навести филологический порядок и установить адекват-

В. В. БИБИХИН

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

нов или аутентичное звучание какой-нибудь цитаты; вещь снова соблазнительная, опасная, отвратительная для школы, которая кричит караул — и собственно правильно делает, потому что она ц в принципе не может отличить «основательность от поверхност­ной болтовни» там, за чертой (8), в метафизике, в той области, где и Жак Деррида ежеминутно рискует и ежеминутно вызывает в академическом мире скандал. Он сам каждую минуту не знает мерила. — Школа сделала бы хуже, если бы устрашилась названи­ем «философия» и отказалась от своих методологий, логических, экспериментальных, систематизирующих, ради других внешних принципов. Лучше сохраннее для самой науки, если она уверена, объявить скопом всё, что выходит за ее границу, «развратной бол­товней», как назвал Арон Яковлевич Гуревич привычку — науку в дурном смысле «привычки» — философского факультета. Но когда после этого самоуверенная привычка («наука») въезжает со своими колесами и механизмами туда, где мы в уникальном и предельном, и когда, заметив у меня одно значение слова здесь и другое внизу страницы, Пиама Павловна с удовлетворением отбрасывает, «здесь нет строгой мысли», т. е. нет выдерживания «понятия», это понято, пройдено, дайте нам рациональную фило­софию, — то становится жутковато, «рождение» (платоновские «роды») науки другой, не привычки, становится необходимостью, и начинается оно с деструкции, деконструкции, кантовской кри­тики всей массы «наездов», въезжания в область, где навыка нет (в философии точно как в поэзии, где навык смерть: «Если вы ра­ботаете в банке или пилотируете самолет, вы знаете, что приобретя существенное количество опыта, вы более или менее гарантиро­вали себе прибыль или благополучную посадку. Тогда как в деле писательства накапливаются не знания и опыт, а неопределенно­сти. Что — лишь другое название для мастерства. В этой области, где знания умения опыт равносильны обреченности, понятия подростковости и зрелости спутываются, и паника — наиболее частое состояние ума»¹⁴²), — и там, в очень трудной свободе, на-висание школы, требующей умения писать, т. е. гладкого научного | стиля, системы, метода и т. д., становится кошмаром. Соловьев с увлечением, со вкусом переводит из Канта: «Одно несомненно: кто раз отведал критики, тому навсегда будет тошен тот догмати­ческий вздор, с которым он прежде поневоле возился, не находя лучшего удовлетворения для потребностей своего разума. Критика относится к обыкновенной школьной метафизике точно так, как

химия к алхимии или астрономия к астрологии. Я ручаюсь за то, что всякий, понявший принципы критики хотя бы только в этом введении, уже никогда больше не вернется к старой софистической призрачной науке; напротив, он с радостью будет смотреть на ту метафизику, которая теперь делается ему доступной, которая не нуждается ни в каких приготовительных открытиях и которая, на­конец, может доставить разуму прочное удовлетворение»¹⁴³. И ко­нечно не только со стороны, но и внутри, и в самом Жаке Деррида никто и ничто достоверно каждую минуту не знает, что проис­ходит, «так как в этой области действительно нет никакой верной меры и веса, чтобы отличить основательность от поверхностной болтовни», и, я говорю, надежнее и в какой-то мере красивее, ког­да блестящий филолог Юрий Анатольевич Шичалин относится к Жаку Деррида с брезгливой иронией. Мы — нет. — Тут, если этого болота не бояться, есть путь, наука? В этом метафизическом тумане, в болоте, на свалке, где идеология, публицистика, журна­листика натоптали как могли — тут просто, не музыка, где надо знать ноты и инструмент, не математика, где надо знать число е малое, = 2, 71828.., не физикохимия, где надо знать, чем тяжелая вода отличается от легкой, — где на каждом шагу с неба спускают канаты, говоря, что там они привязаны прямо к первоначалам, к эгрегорам, или к пассионарностям, или прямо к слову единого всемогущего истинного Господа, где для каждого из нас всё много­кратно расписано расписаниями — Канта мы читаем вовсе не случайно, не только потому, что Деррида берет у Канта название задевшей нас, переменившей нас книги об Апокалипсисе, — но и в свете того, что значит Кант для позднего Хайдеггера, мы еще вернемся к нему, и к тому, что он пишет о Канте в замечательной переписке с Ясперсом.

Нам нужен был отрезвляющий шок с Деррида, конец конца, апокалипсис апокалипсиса, чтобы сейчас только вернуться — а то мы спешили вперед к «своему», — к тому что сами же мы и говори­ли уже, но сами же и потоптали. Я вспоминаю сейчас две вещи: что от своего к своему, от своего принадлежности к собственно сво­ему сути, рода переход не постепенный, там высокий порог, — и второе о неожиданном смысле нашей оставленности бытием и Богом: мы оставлены не только, как слышим в сентиментальной песне, «позабыты позаброшены», но вполне осязаемо и убеди­тельно, ежеминутно оставлены, как сохранены, как спасены, как утверждены. Вернемся к этим своим же собственным ясностям не

¹⁴² J. Brodsky. Less Then One. Penguin Books, 1987, p. 17.

¹⁴³ И. Кант. Пролегомены (перевод B.C. Соловьева). М., 1993, с. 179.

В. В. БИБИХИН

прямо, а читая Канта так, как его еще никто не читал, особенно в России, где Канту особенно не повезло. Читаем «Пролегомены», в переводе Соловьева, характерном, на котором печать русско­го непонимания Канта (Иван Сергеевич Тургенев, похоже, от­носился у нас к нему лучше всех, но как опять же его понял?). Пространство и время, вы помните, по Канту, спроециро­ваны, развернуты, выкинуты нами самими как априорные, до-опытные рамки, формы, куда становится возможным поместить всякий опыт, как раз для того, чтобы всякий опыт стало возможно куда-то поместить, с математической и логической стороны в про­странство, с физической, т. е. со стороны движения, во время. Наблюдение того, как рассудок выбросил из себя эти универ­сальные, общезначимые и верные формы (математика, которая построена на форме и формах пространства, оказывается прило-жима к тому, как устроен мир), должно подготовить к тому, чтобы посмотреть, как для познания души (человека), мира и Бога разум тоже заранее — априорно — выбрасывает из себя универсальные структуры, только уже другого, очень интересного рода, с которы­ми имеет дело философия.

Я неожиданно почти для себя делаю здесь странное замеча­ние. Нет большого смысла говорить, что человека нет. Человек, по крайней мере каким он призван быть, или был, или будет, или обязан быть, вроде бы есть. Мир — что мира нет, что это иллю­зия, тоже <нет большого смысла говорить> — вроде бы тоже есть. Но в каком смысле? Нельзя явно говорить в том смысле, чтобы указать на человека как образец или эталон. Нельзя по­казать на мир «вот он». Бог <есть> в том смысле, что какую бы мудрость мы ни развернули, мы в себе и в вещах, в устройстве скажем — в софии — человеческого тела встречаем еще большую мудрость, — не в том смысле, что мы можем опять же на нее указать. Небессмысленно говорить, что человек, мир, бог это темы, т. е. вещи, или по-немецки Dinge, т. е. такое, с чем человек столкнувшись, хочет обсуждать, советоваться (со-вет, вече), сам решить не может и не должен и думает невольно о созыве тинга. Ding, вещь — это первоначально то, столкнувшись с чем, честный человек по-честному думает: это дело для тинга, соберемся и вме­сте как-то обсудим. Надежда тут не на то, что обсудим — решим и постановим, а что вокруг таких «вещей» стоит собираться, эти вещи как вести, как сообщения, на которых стоит общество. Эти вещи просят веча, они сами по себе как вести, как сообще­ния, вокруг которых начинает иметь смысл общение. Я не знаю, зачем я делаю это замечание; оно я чувствую скоро пригодится.

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

Теперь назад к Канту. Мы его читаем в свете своего, собствен­ного, берите во всех смыслах. Он нам сейчас очень нужен, крайне нужен, чтобы вывести наружу, распутать путаницу, до противо­положности, между своим и своим, собственным и собственным. Мы знали, что там не просто, порог. Теперь посмотрим какой. На основании чего разум развертывает в математике — и не толь­ко — пространство, куда потом поместится всякий опыт. Никакого опыта еще не было, а пространство, да такое, куда всякий опыт безусловно поместится, до опыта, a priori, уже раскинулось, «простерлось». Скажите мне откуда. Предвосхищение любого опыта, скажете вы. Мало ли как. Творчески. «Бессознательным продуцированием», скажет потом в отношении мира Шеллинг. Спросите меня что-нибудь попроще, говорит Кант. Важно, что дей­ствительно любой чувственный, воспринимающий опыт можно разместить. Правильно я объясняю Канта?

Вроде бы правильно. Потом, когда пространство уже рас­кинулось, когда действительно любой опыт оказывается можно в него поместить, мы говорим: хорошо, что оно развернулось до опыта, опыт так разнообразен, что если бы не было таких универсальных широких рамок, то полученное путем обобщения уже известного круга вещей не вместило бы чего-то совершенно нового, а так — вмещает. Т. е. удивительный прорыв, математика, вообще наука делает в своем априори, пространстве. Еще раз: как-то творчески делает, красиво, непостижимо выбрасывает про­странство, не поймешь как.

Но чем обеспечено развертывание пространства, почему для его поддержания не нужно нашего попечения, не надо печись, печься, кто-то позволил, впустил пространство без нашего ста­рания, усилия? Оно повисло нами созданное без нашего уси­лия — кто держит?

Прошу вас постараться, тут важное.

Для, так сказать, априоризации пространства, для его вы­ставления в качестве универсальной, общезначимой, всевме-щающей рамки (ничего себе «рамочка») всякого чувственного опыта — есть основание, оно негативное, и оно прямо касается темы нашего курса.

Основание то, что вещи в себе нам абсолютно, прочно, на­дежно недоступны. Это вещи в себе своим уходом, невидимостью, ускользанием, везде и повсюду одинаковым, непременным, обя­зательным, абсолютным, оставили, обязательно уйдя, после себя «пространство» для впускания совершенно чего угодно. Кто читал изучал сдавал Канта? Правильно я говорю?

В. В. БИБИХИН

Это не я говорю, а Кант. «Если бы в нашем созерцании долж­ны были представляться вещи так, как они существуют сами по себе, тогда не было бы совсем никакого воззрения a priori, а было бы только эмпирическое; ибо то, что содержится в предмете самом по себе, — я могу узнать только тогда, когда он у меня налицо, когда он мне дан»¹⁴⁴, т. е. тогда прямой контакт (мы всегда будем читать Канта нашими глазами), тогда «захваченность», о которой говорилось в начале нашего курса, захватывает существо человека и он уже «не я живу, но живет во мне Христос» и так далее, опять скажем доходчивым для нас образом: в себе, свое, собственность безусловно (абсолютно) недоступны. Мы знали, что «свое» уво­дит очень далеко; что оно дано только Богу, говорили мы читая «Алкивиада»; только один шаг отсюда •— оно никогда не дано человеку, не дано, т. е. не достается, т. е. человек безусловно не может его достать (!). Еще в самом начале курса мы заметили это кантовское в себе, но пустились в погоню за «собственностью», не послушав Канта, что увидеть-пощупать-созерцать-посмотреть это в себе не можем так безусловно, что это основополагающая безусловность, она лежит в основе времени, пространства, лич­ности, мира, идеи Бога.

Сколько я ни буду повторять, всё мало: на свое посмотреть мы не можем.

Теперь. Эта исходность невозможности посмотреть (an-schau-еп, поглядеть, продемонстрировать) такая, что лучше мы пере­вернем дефиницию пространства. Не так, что пространство это такое нечто, такая форма, такая рамка, в которой я вижу предмет который разглядываю, рассматриваю; а так: то, в чем всегда неиз­бежно, стопроцентно, жестко для меня оказывается всякая вещь именно в своем качестве не вещи в себе, потому что это в себе, свое, собственное из нее вынуто (вспомним тут то, что мы в этом курсе говорили о переборе предметов мира в связи с Парменидом, вопрос о том, приглашает ли Парменид к такому перебору), я на­зываю пространством. Вещь выкинута в пространство, оставлена в пространстве тем, что она не в себе. (Ах теперь дело так стано­вится важно и интересно, что я пожалуй перестану предупреждать возможные непонимания, как то, что выкинута оставлена не означает никакой порчи, падения или грехопадения и т. д.). Так же она выкинута и во время, в цепь последовательности рань­ше-позже. В этом смысле пространство и время одно, они если хотите «хронотоп» или по-немецки Zeitraum. В самом важном,

¹⁴⁴ И. Кант. Пролегомены..., с. 49.

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

существенном стало быть, в своем первом определении — они определяются из неразглядываемости вещи-в-себе — простран­ство и время одно.

То, что мое разглядывание вещи «выкинуто» в пространство, что тут всегда обязательно два, само это разглядывание и его форма, рамка, его «где», —- это принадлежит разглядыванию («созерцанию», так переводят), запечатывает его в общем со всеми другими разглядываниями качестве бесконечной размножимости (это мое разглядываемое расположено в пространстве так же, как другое разглядываемое; соседство, рядоположность разглядывае­мых обеспечена тем, что в качестве разглядываемых они никогда не сорвутся во «в себе», в свое собственное, в собственно свое, всегда удержать это свое от разглядывания — это их безусловно общее, их объединяет, их делает расположенными в пространстве и времени и так далее).

Или еще так: в себе вещей я не вижу — свидетелем этого их спроецированность в пространство. Вещь раньше ускользнула от меня прочно в своем «в себе» — и точно так же пространство априорно по отношению к моему запоздалому уже разглядыванию (ах вспомните что мы говорили тогда о Пармениде¹⁴⁵*, уже нет времени сейчас, о прочном присутствовании отсутствующего, фр. 2: прочно надежно отсутствующее «собственное», то что «в себе», именно оно всего надежнее и присутствует в своем отсут­ствии, об этом один поданный мне, Месяц Светлана, текст¹⁴⁶*). И неприступность отсутствующего «в себе» аналогически по­вторяется в незадетости пространства тем, что в пространстве размещается: они не вмещают друг друга.

Т.е. формы «созерцания», «разглядывания» априори обеспе­чены несобственностью, в которую обязательно всегда окутано всё. Это формы несобственности, того что не в себе, и что имеет дело с тем, что не в себе. Тем, что всё не «само-по-себе», в пере­воде Соловьева. Эти формы разглядывания, восприятия всегда

^|45* См. например: В. Бибихин. Чтение философии..., лекция П-6.

нб* Текст, о котором упоминает Владимир Вениаминович, представлял собой небольшой ученический комментарий к фр. 4 Парменида: «Однако созер­цай умом (vowi) отсутствующее как постоянно присутствующее, и т. д.» В нем я попыталась показать, что дательный падеж слова «ум» в этом фрагменте может быть понят как Dativus commodi, так что всю фразу целиком можно прочитать как «созерцай отсутствующее для ума как постоянно присутствующее». Еще одна мысль моего текста была о том, что созерцая, ясно ощущая отсутствие чего-то, мы тем самым понимаем, что отсутствующая вещь есть, присутствует в бытии. (Прим. С.В. Месяц).

В. В. БИБИХИН

успевают опередить всякое восприятие чего бы то ни было именно потому, что восприятие никогда не успевает уловить вещи-в-себе, свое, скажем так.

Откуда известно, что недоставаемая неразглядываемая вещь в себе вообще есть, всегда есть, что мы всегда «не в себе»? Как-то так это известно раньше всего известного. Знание Канта тут то же, как наше знание, что мы оставлены бытием и Богом. Неразумно претендовать на то, что кто-то не причастен бытию, но я прича-стен; разумно думать, что если кто-то из людей оставлен, то как раз я или в том числе я или не в последнюю очередь я, «от нихже первый семь аз»¹⁴⁷*; не из христианства, а как Маркс: ничто чело­веческое мне не чуждо. И еще очевиднее и бесспорнее, что я и мир оставлены в смысле отпущены и допущены.

Именно потому что нет нигде из того смотрения, в котором мы находим-ся, прорыва к вещам в себе, всё вообще окрашено в один цвет времени и пространства.

Мы можем сказать: мы во времени и пространстве, сами не свои. Или: то, что я сам не свой, помещает меня в пространство и время. Или: я сам вне себя в пространстве и времени. Я не в себе точно так же, как вещи не вещи-в-себе.

«Те, которые никак не могут отделаться от понятия, что пространство и время суть действительные свойства вещей са­мих по себе, — пусть попробуют свое остроумие на следующем парадоксе»¹⁴⁸. Моя рука в зеркале по тому что я вижу, наблюдаю, это совершенно моя рука. Она однако совсем другая, эта правая в зеркале левая, и они при полном тождестве ни в чем совершенно, ни в одной детали никогда не совпадут. Как могло случиться, что та не эта, эта не та? Так, что уже и эта, наблюдаемая до всякого зеркала, была не рука в себе, в своем собственном. Она уже в про­странстве, уже в зеркале может выстроиться бесконечный ряд рук. Между прочим, это сделал я, человек, потому что животное не опознает руки в зеркале. Опять же, между прочим, оно «чует» руку-в-себе? Открытый вопрос. Вообще оставим это. При чтении Хайдеггера мы встретим, что животное «лишено мира».

Если я скажу, что рука собственно, как вещь в себе, это сред­нее или сумма моей руки и той же руки в зеркале?

147* Из Последования ко Святому Причащению, начало молитвы св. Иоанна Златоустого перед принятием причастия: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый семь аз».

¹⁴⁸ И. Кант. Пролегомены..., с. 54.

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

Нет, помимо абсурда, еще то обстоятельство, что вычисление среднего, высчитывание, будет происходить в пространстве, а не «в себе».

Мы встречались с этой неразрешимой парностью у Гераклита, где день-ночь, и другие подобные пары, одно. Не сумма и не сме­шение («сутки»), а что-то неименуемое, ненаблюдаемое — одно, но наблюдаемы во времени ночь-день. Мужчина-женщина: реше­ние, своей беспомощной абсурдностью показывающее нерешае­мость проблемы: андрогин. Или традиционное решение: мужчи­на. Волевое, насильственное: Man. («Man and Cosmos in ancient Greece», <курс, объявленный А.В. Лебедевым в Америке в 1992, посчитали> politically incorrect, потому что отдает sexism'oM). Человек: явно среднее мужчины и женщины, но где? Не в этом пространстве, где эти два «символа», по Аристотелю, — не друг друга, а — чего?

Это примеры по Канту того, что вещь в себе не имеет никаких шансов уместиться в пространстве и времени (ночь-день обяза­тельно во времени окажется или ночью, или днем, или сумерками).

Собственно вещь не является. Явление и т. е. наблюдаемое и априорные рамки всякого наблюдения по Канту, пространство и время, обеспечены неявлением вещи-в-себе. Почему? Доказа­тельство опять от противного: если бы явилась вещь в себе, соб­ственно, не было бы — затяжки, difference. Зеркала. Удвоения.

<Предварительные записи клекции> 5.4.1994

Мы недооцениваем степень своей оставленности — при том что присутствие Его (Бог, Оно) постоянное. Очистка, очище­ние, катарсис — как химических веществ. — Бери то, что люди делают. — Русская философия собственности. — Постоянное присутствие недостижимого — но не так, что на всякий случай тянись. Это ежеминутное подтягивание опиши как то, что спро­воцировано — вызвано — постоянным дразнящим присутстви­ем Возможности, Высшего, Другого. Зеркала? Бога, События? Собственности? Мира? Мужское, женское в «Этике» Соловьева, задача соединения другого и почему другого, не должно ли это стать другим. — Так же соединение пользующегося со своим те­лом. Любовь головы к туловищу.

Моменты ясности, которыми как будто обеспечивается всё — одновременно бездумья, не-обращения-внимания. — Насекомые: инженерия тела.

В. В. БИБИХИН

Захват. Кто хватает? Захваченный.

Правое и левое. Середина?

Сказать: пространство только пример, можно другие, или другие пространства

Вещь-в-себе одна? Может быть. Мы не знаем.

(!) Посмотреть на свое не можем, потому что там род. Не можем как на среднее правого левого, мужчины-женщины, как за зеркало, как на природу, как на мир (!!!). Род: мужчина-женщина. Соловьев. Не трудность, постепенность — а абсолютная непро-глядностъ, запрет. Как иррациональное число.

Как я и другой: он неприступен.

Как я правого и левого.

Не так, что вещь в себе неприступна — но она ближе как род, чем явления (тело + душа).

Свое за углом. Мы сами не свои. Мы не в себе. Я половина, символ — если я не сознание. Как сознание я сам себя ставлю как хочу, сам себя определяю...

Думают от сознания постепенно прийти к Сверхсознанию. Думают, что достаточно диалога. Включения. Пересчета. Полноты. Другой операции. Но требуется никакая из известных операций. Операция получения человека из мужчины и женщины. Как ее предлагает выполнить сознание. Мы знаем, что сознание будет си­литься, развернет всю свою изобретательность — и зайдет в тупик.

Разбор Соловьева.

Что тогда надо предпринять. Стать Богом, Сверхчеловеком, Всечеловеком. Deus ex machina. Пойти в монахи. Или вступить в семью. Что угодно, только не признание, что сознание не может. Просто не может. Вещь — человек — в себе, в роде абсолютно неприступна. — Может быть ее нет? Может быть женщин и муж­чин нет? Человек всё-таки есть, как я говорил на прошлой паре.

Формы семьи, общества, государства, спроецированные не­приступностью собственно человека, не могут быть ни поняты, ни изменены сознанием: они опираются на неприступность соб­ственно человека.

Я сам не свой. Я не в себе. Я вне себя. Строгие формулы. (Кстати, мы не говорим «я сам свой», «я в себе», «я внутри себя»). Язык! Родовое и мое?

Зеркало: в пространстве никогда левое и правое не совпадут, т. е. мы видим руку не в ее собственном.

Как день-ночь не совпадут, созданные друг другом, слитные? В искусстве правое-левое снято?

24. ВЕЩЬ В СЕБЕ И ПРОСТРАНСТВО

Интерпретация Канта (когда время и пространство прохуди­лись): система информации (постав), расписание, ориентация, идеология. Что не «свое» — знали; теперь знаем, что она построе­на на отсутствии и из отсутствия своего, т. е. будет миновать свое, собственное именно потому что нацелена на него! — И она будет абсолютно всеобъемлющей, везде проникающей, как отсутствие своего везде проникает. Другой, другое.

Открытие — открытие, алетейя — всеобщее: знание — рож­дение. Открытие:

Свое, собственное — схватывание. Видение — ведение. Мы не можем видеть иначе как свое, собственное — для нас ничего не существует иначе как «схваченное», «освоенное».

Никак и ничего, иначе как свое собственное. Бог: богатство, добро: наше.

Тогда по-другому посмотреть на захват, свое, собственное. Напор как раз там, где взять — по Канту — абсолютно невоз­можно.

Т. е. свое машина для освоения! Как спо-соб отношения к дру­гому. Мы не можем, именно потому что можем.

Вещь an sich, в своем: т. е. в родном, роде. Т. е. в том чего нет, что своим быть не может. Индивид, чем больше он род, тем больше индивид.

Всё, что говорилось о захвате, о собственности на мир — это о-своение, способ нашего отношения к Своему-роду. Вещи не могут для меня быть иначе как моими — только так я могу к ним приблизиться (только через собственность!): т. е. к тому, что они никогда не мои (Лосев снова). И снова я захочу уловить это родо­вое вещей, и снова смогу только через родное. Словно они — одно. Но они противоположны.

Научное познание природы обусловлено тем, что она остав­лена.

Какую-то связь с вещами в себе сверхчеловеческий разум имеет, так поднимись человек над собой, почему нет, как Соловьев увидь Софию или сообщи символами... — это Канту, конечно, можно сказать, но его-то задача и интерес другой: почему нет плавного перехода, а наоборот: почему стена, почему отсутствие богов <...>: почему чем пристальнее, тем отчетливее неприсут­ствие Богов — и наоборот.

Смиренный разговор веры, царственный, государственный разговор философии. И более трудный — труднее там сохранить смирение.

В. В. БИБИХИН

Я человек-одиночка, очевидное дополнение до человека в женщине. Различие между Я и человеком. Я как имя, личность, сознание.

Жизнь в картине, внутри картинки. — Если бы не было карти­ны мира и образов его частей, миллиардам не было бы где жить. Люди делают повторяют жест Канта миллионы десятки миллио­нов раз, чем меньше они знают Канта тем чаще. Люди живут на фото, на экранах, в газетных фразах, в образах фотомоделей.

«Я человек». Или мужчина. «Одно и то же». Но есть ли у вас опыт вашего умножения в два или три или четыре тела, из кото­рых все движутся, отзываются на еду, музыку, атмосферу, степень нервности.

В матриархате кроме сомнительной правды о далеком и непод­тверждаемом состоянии общества есть другая, прямо нас сейчас касающаяся правда, что ориентация на «продвижение», «прорыв», «открытие», на технику современной цивилизации не единственно возможная, возможна другая даже до противоположности.

Ошибка экзистенциализма. Они определяли человека как Дазайн. Человек — закрыт (закрытое свое? дазайн занят тем, что определяет и себя и человека. Человек при этом закрыт принци­пиально?)

То, что наше, свое. Чем больше я хочу понять свое рода, на­пример человека, тем больше я обязан уходить в свое Дазайн, вот-этого-данного. — Этих двух свести в одно я должен?

Я рискую — а человек во мне рискует? И да и нет.

Тогда дазайн — сознание? Может быть мы недооценивали со­знание? То, что продолжается? Но во сне, в бессознательном что продолжается, нас уже не касается?

Кто-то абсолютно вне всех структур, ничем не связан, ни­чей, свободен — кто это? Мы установили, что не человек. Платоновский пользующийся?

Всегда всякое взятое, захваченное через барьер, порог?

Я — место захвата?