Странность (19.4.1994)

332 Платон, «Федон» 62 Ь: «Мы находимся как бы под стражей... боги наши смотрители и мы их собственность». Это неожиданный поворот дела, я к нему не готов. В этот пейзаж мы заглянем потом, или кто-нибудь заглянет вместо нас лучше нас. Вернемся лучше к тому нашему шагу, с которого нам открылась эта перспектива перевертывания всей нашей темы. Мы говорили о чем. О фи-ло-софии. Это слово ввел «софист» Пифагор, чтобы сказать, что софия, ловкость, с какой всё устроено, не наша, и нам открыта не она, она никогда не может быть нам открыта, а то, что она стоит, что вообще стоит, она до-стойна, чтобы ее любили: перед оцени­вающим глазом стоит, не падает, значит выплатить столько, нашу любовь, стоит.

Замечу только походя, что в этот пейзаж, мы собственность богов, заглядывали Станислав Лем и Андрей Тарковский в «Соля-рисе» и собственно та же тема в «Сталкере», это поэзия и вровень с философией, и в самое последнее время Виктор Пелевин напри­мер в тех своих вещах, где человек оказывается встроен в компью­тер. Он как будто пользуется свободной волей, но его на самом деле ведут как играющий ведет фигуру на экране компьютера.

Я назвал эту пифагорейскую тему, мы собственность бо­гов, которую поднять у меня во всяком случае меньше шансов, чем у Платона, как комментарий к Канту для прояснения того, как одновременно вещь в себе оставляет «нас» самим себе и об­ставляет «нас» своей неприступностью. Опять же от этого на­блюдения мне надо очень мало, только напоминание, против мировоззренческого оптимизма, что наши приобретения, науч­ные технические и хозяйственные («человек хозяин природы»), «наша» собственность будто бы как-то приблизила нас к собствен­ности вещей.

27. СТРАННОСТЬ

Никакая прямая дорога сколь угодно трудная к слиянию с Богом или с бытием или с космосом для «нас» (кто такие «мы», мы постоянно хотим уточнить) не лежит.

Кантовская выучка Хайдеггера воспрещает читать его ро­мантически, велит помнить о само собой разумеющейся для него трезвости, и когда у него «существо бытия нас требует, требует нас», или «употребляет, тратит нас», то здесь надо видеть не фа­мильярность наших отношений с бытием, а лучше помнить о кан-товско-платоновско-пифагорейском ощущении нашей взятости, обставленности, схваченности не нашей плотной Софией (хват­кой); в Хайдеггере это присутствует и как родная почва традиции, и намеренно, и косвенно и прямо. Когда он говорит, что бытие-вот, присутствие «всегда наше», то не в смысле обеспечнности Sein для Dasein, а в том смысле, что в нашем «вот» у нас нет ничего за душой готового, кроме бытия, мы относим-ся к бытию всегда, как раз к тому, что проблема из проблем, вопрос из вопросов, нас так угораздило устроиться. — Когда в конце концов бытие не становится у Хайдеггера менее проблематичным, наоборот, он не устанет искать способов напомнить нам (как Аристотель), что как оно было вопросом из вопросов, так и останется, «исследователи» сердятся, где же руководство к бытию. Но руководство там есть, руководство к тому пониманию, что может быть единственное, к чему нет руководства, это бытие. Зоркие исследователи откры­вают: смотрите-ка, у него не найти даже определения бытия. Но определение бытия есть: оно то, что нам не определить, не нам определить. — Но нам нужны совет и поучение? — Но вся эта мысль совет, поучение и школа, как стоять, когда основание, на котором стоять, не наше, собственное.

Da, «вот», в «бытии-вот», Dasein, указывает не на то, что бытие тут подступает к привилегированному существу, а то, что всё «наше» вот не имеет ничего показать, кроме самого отдель­ного, неприступного. Т. е. это значит что обычно или почти всегда всего естественнее нам молчание. Опять: чуть ли не самое из­вестное о пифагорейцах — что они молчат, когда не пишут или когда говорят иносказаниями. Математика один из способов их молчания. Но и Кант весь выдержанное молчание, терпеливая затаенность.

Бытие это собственно собственность. Для нас дело идет о соб­ственности бытия. Иметь ее и хранить мы можем только как тему, как вопрос о ней. Ответ на вопрос, кто мы собственно сами, оказывается нашим вопросом, нашей способностью спрашивать о бытии; бытие, определяющееся для нас как то, что для нас

В. В. БИБИХИН

вопрос вопросов, подходит, подступает к нам как вопрос, не во­прос о бытии, а как то, что мы просим, что просится в нас, — как нужда. — Возвращение к бытию — поэтому возвращение (для нас) к способности искания и вопроса, не больше и не меньше. Не к улаженному или блаженному состоянию, поэтому мы не обязательно должны спешить туда, где нам обещают успокоение и удовлетворение. При этом не надо разжигать в себе «вечную неудовлетворенность». Достаточно заметить близкое.

Одно из определений Dasein: Verzicht, отказ, отречение, сми­рение со своей участью. Платон говорил о собачьей, охранной натуре философии. Хайдеггер говорит о стоянии настороже при бытии для бытия — теперь я спрашиваю, при чужой собствен­ности? при своей собственности? При близкой собственности, по сю сторону своего и чужого. Быть в такой мере при чем-то значит в полной мере отказаться от своего и найти собственно себя, свою собственность. Это настроение позднего Пастернака.

Природа, мир, тайник вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою.

Ольга Александровна Седакова в статье «Вакансия поэта»¹⁷⁸* — вакансия странная, которую кроме поэта никто не хочет зани­мать. Поэты сверхкомплектные, говорил Пушкин¹⁷⁹. Это «сверх­комплектные» надо запомнить в связи с тем, что ниже. — В хре­стоматийном четверостишии Пастернака О.А. Седакова видит близкое позднему Рильке, стихотворение 1926 г., ответ поэту графу Ланцкороньскому и о поэтах. В последней строфе здесь говорится: «Даже во сне они остаются стражами, сторожами: из сновидения и бытия, из плача навзрыд и смеха сплетается смысл... И когда он захватывает их, и они падают на колени [!] перед смертью и жизнью, то миру дается новая мера этим прямым углом их коленей»¹⁸⁰*. Прямым — одновременно правильным и простым. Такое стояние знак служения и как прямой угол мера, мерило.

Отличие своего вопроса, как прошения в нужде, от вопросов философов по должности и по «роду занятий», Хайдеггер знает

^|78* См.: О.А. Седакова. Проза. М., 2001, с. 611-621.

¹⁷⁹ П.Л. Яковлев. Публ. И.А. Кубасов. Русская старина 1903, № 7, с. 214, <см. в книге> Разговоры Пушкина. Собрали Сергей Гессен и Лев Модзалевский. М.: Федерация, 1929, <репринт> М.: Политиздат, 1991, с. 293.

^|8°* Перевод В. Б.

27. СТРАННОСТЬ

вот в этом: не осведомительский и осведомительный, информатив­ный или советующий («для использования кому надо, а мы только поставляем сведения») характер, а втянутость в хранение-служе­ние. Вопрос к вам, контрольный: о леонтьевском «охранении» можно здесь вспомнить?

Безусловно. Его «консерватизм» был посильной стражей бытия; что помимо его философии у него были «консервативные взгляды», оставим журналистам.

«О событии»: «очень сомнительно, что путем рефлексии о „нас" мы найдем собственно себя, нашу самость; что соответ­ственно вообще есть что-то общее у бросания своего „вот" в бытие с прояснением „само"-сознания. И вовсе еще не окончательно установлено, что „собственно самость" когда-либо может быть установлена на пути через представление Я»¹⁸¹*.

Это приглашение к большему или меньшему чем исследо­вание себя, которое так широко ведут психология допустим или еще антропология или еще история и другие науки? — И <к тому что> больше, и меньше. Больше, потому что то, чему служить, что хранить, придвигается так близко, как к Пастернаку, до тайной дрожи, и как к Рильке (если то, что называет себя постмодерниз­мом, видит свою новую свободу в том, что служит только тексту, то это неинтересно; но Жак Деррида, например, это служение, по крайней мере явное служение тем, кого он любит, как Паулю Целану). Только в этом служении расползающаяся, размытая, раздерганная разными интересами работа «просто исследования» человека, всего вообще что встречается в человеке, быстро пере-магничивается вокруг одной нужды, unum necessarium, которая дает зоркость, какой никогда не бывает у занятия, только у за­хваченности

Из-за того, что «проясняющая потаенность» в меру своего проявления все" больше будет оказываться потайной, образуется надежность, которая как раз и проясняет всё. Мы понимаем так кантовскую «вещь в себе», которая надежностью своей неприступ­ности выбрасывает из себя пространство и время.

Теперь, мы должны разобраться, почему не получается слия­ния «нас» с миром, при том что мы, в общем-то, уже слитны с миром, принадлежим биологической эволюции, ноосфере, кос­мосу (в «русском космизме»). Я предположил, что софия такая; что слияние уже есть («нам некуда деться»), но софия отдельная,

i8i* Martin Heidegger. Beitrage..., S. 67. Ср.: ГЕРМЕНЕЯ № 2 (М., 2010),

В. В. БИБИХИН

ловкое отдельно не один раз, а каждый раз. Тем, что мы не при­надлежим к софии мира, мы принадлежим к софии мира (!). Тем, что, как сказано в одном ведийском гимне, «посреди вод стоя­щего поэта извела жажда» (комментарий современного иссле­дователя: поэт страдал водянкой; водянка была, говорит Диоген Лаэрций, у Гераклита) — то, что мы стоим у воды мирового оке­ана, собственно в воде, и почему-то войти в него всё равно для нас проблема, и больше того, если мы раз вошли, то по Гераклиту второй раз уже не войдем, проблема как войти туда будет для нас такая же острая снова как если бы мы туда не входили, — как раз это означает, эта нешуточная наша отдельность, что мы уже вошли (!).

Вы понимаете, что я задеваю здесь так называемую «проблему сознания». Сознание понимает и определяет себя как раз как то всегда выдвинутое, которое ре-флексирует, со-знаёт, т. е. помимо всей полноты своего разнообразного знания еще и со-путствует ему и этим исключительно выделяется из мира. Если догадаться, что в «феномене сознания» нас задевает, в нас вдвигается отстра­ненное софии (не удается перевести гераклитовское Ke^copiauevov; в его корне jppa, «страна, земля», у Платона — «пространство, место»; современность стала то, что у Платона было этим словом, обозначать другим греческим словом, которое при Платоне для этой цели не применялось, топос. Топология проблема современ­ной науки; основываясь на том, что Хайдеггер по крайней мере иногда говорил о топологии в том смысле, что бытие имеет место в двух направлениях, оно уместно и только оно всегда и безуслов­но уместно, и из него развертываются места), то будет видно, что создатель сознания не человек и что сознание поддерживается не усилием сознания; сознание как оно понимает себя окажется тог­да промежуточным и запутанным образованием непроясненного происхождения. Разбирать это образование мы не будем, нам до­статочно, если мы будем продолжать идти по ниточке сторонней, отстраняющей софии.

Тогда может быть наш подход к собственному (к вещи в себе) как отделенному своей неприступностью от «нас» — окажется еще не окончательным. Наши, собственно кантовские, геракли-товские и пифагорейские, примеры с правым-левым, мужским-женским, ночью-днем, — непостижимостью, неуловимостью того одного, ev, к которому явно ведь сводится правое-левое, но что увертывается от рассмотрения, сразу вывертывается, снова в правое-левое, — будем, не впадая в догматизм поздних пифаго-

27. СТРАННОСТЬ

рейцев, над которым смеялся Аристотель, помнить, что это толь­ко примеры; что для самого Пифагора перебор таких примеров был, по Аристотелю, неважен, важно было, что отстраненность, странность проходит через всё. — Введем это слово странность как термин, толкование-перевод гераклитовского кехсоршцёуоу; софии; будем понимать софию в качестве странной, отстранен­ной, — неопределимой иначе как через странность; будем слышать в «странности» страну, урра, и будем считать эту страну для себя непроясненной вплоть до подробного разбора всей проблематики места, соответственно топологии, прежде всего в хайдеггеровском смысле топологии, разработанном у него еще в мысли о про­странстве, Raum, и местности, Gegend, Gegnet. Пока мы ничего этого не прояснили, будем слышать слова страна и странность, Ke%copiau£vov, как задачи, проблемы.

Странность правого-левого в том, что например попытки Вольфганга Паули пробиться к единой теории поля элементарных частиц через поиски того простого и первичного, что развернулось в правое-левое, не удались (! а-симметрия); всё, на что натыкался Паули, был уже результат сим-метризации, удвоения, двуделения, которое так сказать как-то умело произойти раньше, чем проникал взгляд. Всякое математическое усреднение правого-левого будет уже включать правое-левое даже еще в неразвернутом виде как вектор. Проблема единого основания, из которого развертыва­ются правое-левое (проблема как представить, определить это основание так, чтобы правое-левое не оказались бы нами заранее, априори туда уже вложены, чтобы правое-левое логически или ма­тематически вытекало из того, в чем правое-левое не присутству­ют в виде разнонаправленных векторов, проблема сведения двух этих сторон к единству), не решена и не может быть решена, здесь только можно повторить уверенное и вызывающее приглашение Канта к любому попробовать свое остроумие; и конечно этим кладется запрет говорить о единстве мира и чего бы то ни было иначе как условно; запрет говорить о единстве человечества и чего бы то ни было вытекает и из нерешаемости задачи, провокативно поставленной Владимиром Соловьевым, единения мужского-жен­ского; я повторяю это для того, чтобы подчеркнуть: мы говорим не гипотезы и не точки зрения, а движемся пусть странным дви­жением и не быстро, но по твердому, что уже никогда не придется отменять и на чем можно уверенно стоять.

Задача единой теории поля не решена, но обойдена. Для со­временной математической физики это сорокалетняя давность, сейчас все проблемы ставятся иначе, скажут вам профессионалы

22 В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

27. СТРАННОСТЬ

точно так же, как современный гуманитарий скажет вам, что в постмодернистском литературоведении проблема совести не стоит, всё это обсуждается и решается на другом языке, о смерти и о боге заговаривать с западным продвинутым гуманитарием неприлично. Происходящее — плюрализация, скажем так услов­но — в гуманитарных науках и в естественных параллельно; нерв­ный, почти раздражительный отход от последних последствий ме­тафизики захватил и новейшее искусство, например в атональной, минимальной или алеаторной музыке, в абсурдистской поэзии. Это стиль века, которым вполне охвачена и наука, едва ли даже не в первых и передовых, как можно судить по тому, что гуманитарии пока еще не вошли или даже пока еще только входят в постмодерн, а модерн это собственно просвещение XVIII и XIX века, так что в отношении Ницше идет спор, начинает ли он уже постмодерн или всё-таки еще принадлежит к модерну и его рациональности, а наука уже успела в начале века и до середины, до в частности В. Паули, пройти неклассическую ступень и теперь вошла в се­мидесятые и восьмидесятые годы в постнеклассическую. Вообще говоря, обязательное продолжающееся тесное присутствие ме­тафизики как того, от чего отходит наука, т. е. продолжающаяся необходимость метафизики для науки в этом самом неотменимом качестве обязательно преодолеваемой — важная тема, которую мы сейчас не поднимем. Наша тема всё та же, странность собствен­ности, странность и собственность, оба слова «термины», неопре­деленные определенности. Физик и химик и идеолог науки Илья Пригожий, Бельгия, р. 1917, формулирует задачу преодоления метафизики как эмансипацию «от единой модели понимания»¹⁸². Это надо принять широко. Не обязательно думать об источнике правого-левого; вообще не обязательно, современному ученому, предполагать что-то предсуществующее в мире в плане мудрости, софии, хотя почему не думать и так. Для работы математика, физи­ка достаточно, что всё есть; этим своим есть всё с самого начала уже как-то упорядочено, как — это мы посмотрим там и здесь. Исследование не парадигматично (от первообразца к последстви­ям, про-явлениям), а синтагматично (от одной фракции к другой без заботы об основаниях связей, достаточна их констатация). Софийность тут не интересна, она, если хотите, сама собой раз­умеется тем, что я описываю: тем, что я описываю, я предполагаю уже, что мир софиен. Почему я тогда, математик, пишу формулы на бумажках? Потому что это как-то имеет смысл, не обязательно

^! Переоткрытие времени. — Вопросы философии 1989, № 8.

в перспективе «применения» этих формул, хотя это применение почему-то всегда получается (со времени Канта тут ничего не изменилось; или со времени Платона в «Тимее»). Уж во всяком случае я математик не занимаюсь списыванием с предсуществу-ющих в мире формул. То, что формулы как-то лягут на мир, само собой разумеется.

Мир и я математик с миром в комплекте, я как-то попадаю в вещи; независимых от меня качеств в мире нет, соответствие меня и мира встроено в мое восприятие. При таких само собой разумеющихся отношениях с миром даже не обязательно вводить так называемый «антропный принцип», он уже оказался сам со­бой введен в уверенной практике работающей математики. Каков сегодняшний человек, такова модель квантовой теории поля; всё меняется в мире, на переднем фронте конечно, а не в околона­учных громадных пригородах, от десятилетия к десятилетию; модели Паули и даже Гейзенберга, который шире, преодолены. Теперь строятся смежные модели, которые вовсе не притязают на какую-то цельную картину, на нее не целят. Достаточно одно­временное присутствие, совокупность разнородных моделей при единстве только исследовательского мира, т. е. опять же челове­ческом; оно обеспечено тем, что американские научные журналы читают в Новой Зеландии, нет железного занавеса, разрушена берлинская стена.

Всё это кроме как к библиотечным накоплениям куда-нибудь относится? Да, допустим к объемлющему единству, которое только надо понимать физически как собрание природы, без метафизики и Платона. Лет сорок назад была еще тенденция искать метафизи­ческие первооснования, сейчас произошла смена парадигм: в рам­ках Паули, скажем, правит еще прежняя парадигма, уже тогда она была на издыхании, ставила метафизические задачи, строила ме­тафизическую методологию. Вместо «единство», «цельность» не будет беды говорить о хаосе, только без опять же мифологического или этического призвука, может быть в первоначальном значении хаоса как зияния, открытости. — Не только объекты, которые не редуцируются к «первоначалам» и потому равноправно разные, но и методология, стратегия науки каждый раз гибко меняется; и само выстраивание всей области науки тоже непрерывно меняется. Всё теперь только операционально и всё в динамике. Единство всег­да — только динамическое, рабочее, нечто образующееся: склады­вающееся единство. Можно вспомнить опять Илью Пригожина: в физике диссипативных систем (это тема Пригожина и его шко­лы), т. е. систем, чья энергия рассеивается (диссипация) в другие

В. В. БИБИХИН

виды энергии, в конечном счете наверное в одну только теплоту, т. е. в хаотическое движение миллиардов молекул, и в связанной с диссипацией синергетике, т. е. в ко-операции подсистем, которые «под-системы» опять же не потому, что входят в одну руководя­щую надсистему, а просто потому, что все син-эргируют в порядке самоорганизации, так сказать организации снизу, по модели нели­нейных волн, или нелинейных колебательных систем, к которым уже нельзя применить линейное дифференциальное уравнение, т. е. к таким, где можно ожидать, что неоднородность функции окажется прерывной, ее изменение окажется не плавным, — дис­сипация и кооперация, синергия, это скачок от физики существу­ющего к физике возникающего, становящегося. Существующее тут статично, возникающее вероятностно, хаотично. Нам это надо пока запомнить себе для дальнейшего.

Разумеется, в этом «динамическом», всесторонне движущемся поле исследуемого и исследования, которые в свою очередь тоже переплетены, есть константы, основополагающие законы и форму­лы и в первую очередь, самым ярким и убедительным образом, ко­нечно, константы мира, их называют хребтом, становым хребтом науки, их немного, такие как скорость света 299 792 460 м/сек, или постоянная Планка, ее называют одним из основных масштабов природы. Эта величина, h = 6,626 075 х Ю~³⁴, выражает отношение между энергией (в джоулях) и частотой (в секундах), не спра­шивайте только частотой чего, хотите представляйте как частоту обращения электрона, лучше назовите ритмом элементарных частиц. Соотношение между энергией и ритмом так называемых элементарных частиц во всей природе — константа. Константа и «элементарный заряд», он не плавно изменяется, а квантуется, т. е. электричество существует не врассыпную, а именно вот та­кими кирпичиками (разумеется, могут быть и связки кирпичиков, но нельзя уловить один кирпичик, заряды всегда ходят парами, элементарный заряд всегда абстракция, и в законах природы никогда не встречается просто е = 1,602 177 3 х 10'" кулона, а всегда только энергия уже взаимодействия двух зарядов, е²). Эти константы становой хребет науки, они же и становой хребет мира; говорят, что Вселенная «тонко настроена» на константы, так что «взрывным образом неустойчива» к изменениям чис­ленных значений этих констант: малейшее изменение например постоянной Планка, той 6,626 075 х Ю~³⁴, сделало бы совершенно другую структуру Вселенной; ядра, атомы, звезды, галактики в ней не могли бы существовать. А человек? Не будем спешить отвечать.

27. СТРАННОСТЬ

При том что эти константы настоящие константы, наука те­перь снова и снова складывается иначе, так что через год не только мой коллега, но я сам в науке буду иметь дело уже с другой конфи­гурацией структур. Откуда они берутся? Нет алгоритма выведения теорий; идет в дело не только интуиция, что мы знаем скажем по Пуанкаре, но и случайность — пожалуйста, и бред.

Если бы мир был устройством типа самой сложной машины, мыслимо было бы считывать с него параметры, как шпион опи­сывает секретное устройство. Но происходит другое: как если бы шпион спокойно сидел в своем кабинете и только иногда вы­ходил из него, чтобы проверить не правильно ли он угадал, а работает ли его теория. Исследователь не должен опасаться, что окажется слишком тонким, тщательным, осторожным: любая мера ума, вложенная в понимание природы, не окажется лишней, при­рода никогда не расстроит ученого, что он перестарался и пере­мудрил.

Чуть отступим от науки: ученый уважает поэта, музыканта, философа (в меньшей мере, в меру понимания философии). В ме­сте всего расцвета человека, гармонии, грациозности, остроты ума, изобретательности для простого «есть» мира никогда не окажется обидно, расточительно много, и заведомо для будущих поколений останется, хватит загадочности этого «есть». И не мы вкладываем в мир это богатство. Это ясно видно по контрасту с увлекающи­ми людей манипуляциями с компьютерной автоматикой. Дворец короля компьютерного программирования Гейтса имеет вместо стен панели-экраны со всеми мыслимыми программами; но вы­бирание из электроники всего, как иногда умеют дети, остается по существу другим, чем наука о природе. В чем другим — сейчас мы должны будем это понять.

В новой научной ситуации труднее чем раньше сохранить строгость науки, и важнее. Планы ввести в науку гуманитарность, или символизм, или экологизм, или любовь теперь как будто бы в общем русле ожидания вот-вот новой науки, сверхреволю­ции знания. Необходимая научная строгость теперь, когда самые фантастические проекты проходят мимо экспертизы и получают финансирование, утверждает себя почти что только post factum, когда потом оказывается, что наука продолжает быть строгой, жесткой, и жесткость оказывается богаче кажущегося богатства мечтаний. Кто еще как-то бережет науку? Теперь особенно ясно, что не дисциплина школы, научной школы осталось уже очень мало. Само «есть», с которым имеет дело наука, диктует, оберегает от творческого наводнения.

В. В. БИБИХИН

Отсев настоящего, строгого в науке будет идти по критериям, которые не прозрачны. Протест охранителей, стражей, авторите­тов, как протест Эйнштейна против квантовой механики («не могу поверить, что Бог играет в кости», с отсылкой к гераклитовскому миру-младенцу, который играет в кости), часто оказывается не­уместен перед новым, которое кажется нестрогим и оказывается строгим.

Метафизика служит науке тем, что наука ее сторонится. На метафизике лежащий запрет снова и снова возвращает к физике, к природе. Это обязательное «природа и ничего кроме».