Богатство и нищета. Решение (17.5.1994)

365 Слово. Не такая вещь как наклейка на продукте. Вещь это всегда именно вещь. Или еще проще: вещь это то, о чем собственно идет речь. Или еще проще: вещь — этимологически речь. Просто неоткуда было взяться вещи как из того, о чем шла речь. Это не значит, что словом создана, или хотя бы выделена из какого-нибудь неразличенного потока вещь, а то бы мир был аморфным, «белая мифология» литераторов и публицистов, которым хотелось бы, чтобы хотя бы в каком-то прошлом слово было — их типа сло­во — законодателем, а другое: вещь не постепенно, а сразу вещь, т. е. то, в чем дело, о чем суд и спор, о чем речь, вокруг чего раз­говор. И не так, что сначала вещь, а потом разговор. Вещь едина, т. е. больше, чем она сама. Она появляется сначала странностью, пространством: странность опережает; она не без слова. Она ищет, сама не знает, так строит. — Как будто бы я забыл то, что говорил о способе существования первых и главных вещей? Их модус — априористический перфект, они всегда-заранее-уже, мы приходим — и вот они готовы. Пример: как приходит решение за­дачи. Решение всегда другое, чем усилия. Беда мне, если я начну искать решения стохастически, без порядка, без плана, без школы: сначала изучить условия задачи, потом вспомнить и применить приемы (всё равно, в математической или художественной задаче). Но беда еще хуже, если я, надеясь на свою хорошую школу, ограни­чусь правильным применением приемов. Решение задачи не может быть просто вычислено. Одно дело вычисление, другое решение. Они идут всегда рядом, на каждом шагу вычисления происходят решения, решение в каком-то смысле вычислено из вычисления, но «решено» и «вычислено» — это противоположные вещи, как правое и левое. Вычисление это собирание, решение разбор, или еще точнее: вычисление привязывает к данным (у вас в кассе в

В. В. БИБИХИН

конце дня получилась такая цифра; извольте показать, из каких данных), решение развязывает, лает развязку (т. е. связывает и раз­вязывает вместе, — как, кстати, это наше слово, решить, имеет в разных языках разные формы, одни со значением «завязать», другие со значением «развязать», а иногда со значением «и завязать, и отвязать»). Мы говорим о принятии решения: «завязали». Но так же говорим и: «развязались, развязали». Языка не хватает, язык теряется между крайностями — и это признак, что мы имеем дело снова, тут тоже, с — чем? Разве нельзя уже сказать, что с вещью? С тем, о чем идет речь? — Ведь у нас идет сейчас речь об априори, об априористическом перфекте, о том, что всегда-уже-заранее, что существует по способу решения, которое не вычисление, потому что решение всегда приходит так, что вдруг, внезапно, странно? Первые вещи, априори, существуют по способу решения, они вдруг и завязывают и развязывают. Т. е. они вроде бы до слова, раз априори, — о них не идет речь, раз они «и так», «всегда-заранее-уже», априори, успели случиться быть? — Скажем, рес-публика, как говорит само слово, это дело для всех, всех касающееся, обще­го обсуждения. Но то, что — и почему, и каким способом, и в ка­ком статусе — в человеческом обществе всегда-заранее-уже есть дело всех касающееся, все уже смотрят в одну сторону, ожидают вестей, сообщений, настроены на одну волну, — это тоже дело всеобщего обсуждения?

Ну это вот уж как бы не так. Не только это не дело всеобще­го обсуждения, но и сказать-то трудно, о чем это я; Галковский скажет, о чем это вы, милейший, бредите, погрязая в своем седом идеализме.

В самом деле, даже по-русски ли я вообще говорю. Республика это общее дело, о чем идет речь. — Но то, что вообще есть такое общее дело, о котором речь? Ах это само собой разумеется, от­махнутся от нас, как же еще иначе. Людям нечего делать, так они и выдумывают себе проблемы — обычное понимание филосо­фии. Тогда загнанный в угол и в тупик я говорю: господа, у вас проблемы, дела? Проблемы решаются. Решение, раз уж оно ре­шение, принято и обсуждению не подлежит. Оно начинает снова обсуждаться, когда оказывается, что оно не решение, когда надо перерешать. Вещи, которые существуют по способу решения, выпадают из обсуждения. Как же я сказал, что вещь — это то, о чем идет речь, что подлежит обсуждению? Значит, вещь это не обязательно «вече», Ding не обязательно тинг, rzecz не обязатель­но rzecz? (Как у нас говорят «по делу», так по-польски do rzeczy.) Начала, априори, существующие тем же странным способом,

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

каким приходят и существуют решения, одновременно завязыва­ющие и развязывающие, существующие вдруг, приходящие как-то так, — они выпадают из возможного обсуждения, которое движется дискурсивно?

Да, выпадают. Да, нет ничего хуже, чем не иметь решимости на решение, обсуждать то решение, одновременно завязавшее и развязавшее всё, каким выпало бытие. Но: пусть уж мы тогда бу­дем молчать или говорить странно, или не будем знать как сказать, но никогда не отступим от этих «вещей», которые существуют «вдруг»: пусть никто о них не говорит, не успевает или не замечает их (потому что когда «озарение», «пришло», «прояснилось», чело­век слишком радуется тому, что у него оказывается в руках, чтобы помнить о том, что вспомнить собственно и нельзя, как «пришло», откуда оно, решение, взялось — откуда взялось это «решение», мир — не мое слово, физики говорят не в богословском смысле, который надо, конечно, уточнить, об определяющих «решени­ях», которые поставлены в основание космоса) — пусть наука имеет дело уже с результатами решений, <нет> ничего красивее и важнее, чем то, что ускользает от науки. Да, есть вещи, которые ускользают от речи, о которых никто не говорит. Ну тогда значит мы должны позаботиться о том, чтобы они остались вещами, о ко­торых идет речь. Если вообще имеет смысл говорить о чем бы то ни было, то уж о них.

То, что мы по-честному не знаем, как говорить о вещах, су­ществующих по способу решения, развязки-завязки, завязки-раз­вязки, — самых важных вещах, потому что вся рес-публика оспа­ривается не ради вечного спора, а ради решения, — должно быть как-то похоже на то, о чем мы не знаем как говорить. Озарение само должно быть похоже на озарение, оно тоже само вдруг, само не знает как, оно странность не для внешних только, а и для себя тоже. Озарение это то, что раньше мы называли софия, имея в виду гераклитовскую Софию. Гераклитовская софия — мол­ния, которая правит всем. Молния, озарение — так переведено, я говорил, на французский язык название второй большой книги

Хайдеггера.

Если сейчас своей неуверенностью, готовностью не знать, спрашивать, искать, решимостью не решать ничего раньше реше­ния и вместо решения, мы выпадаем из принятого, практического, эффективного образа действий, то попадаем в способ существова­ния странности. Впускаем, допускаем ее.

Тогда — мы не «причастны» бытию, а сами и есть его стран­ность? Получается что-то вроде космического значения челове-

В. В. БИБИХИН

честна, диалектического скачка из кеносиса в могущество? — Ах этого уже мы не знаем. Как мы не знаем, так при спокойном смир­ном незнании пусть и останемся. Не наше дело гадать о крупном. Нам достаточно сказать одно — ни в вещах, в отношении которых познание, ни в вещах, в отношении которых касание (Аристотель), первых, слово не подпись под картиной (мысль-слово), оно сто­рона странности, развернута как пространство странностью, в от­ношении которой (которого: пространства) иерархии, подчинения, первостепенного-второстепенного нет.

Если слово это — отражение, то извольте разобраться, гос­пода, что такое отражение. В том числе отражение на пленке, на экране, в зеркале. Извольте в этом разобраться. В каком смысле со­знание — отражение, можно будет решать, когда прояснится хоть немного, что такое отражение. А потом, глядишь, мы подберемся к тому, чтобы начать понимать, что значит эта буря, вакханалия отражения-выражения-изображения, когда всё больше глаз встре­чает отражение-изображение. Всё отражено. Всё парно, президент в своем дворце и президент на экране, и люди редко задумываются даже над тем, что президент на экране это другой, чем президент во дворце (Этьен Жильсон открывает глаза людям, сам делает от­крытие, когда говорит, что господа, то что на экране это другое, чем там, на что направлены камеры, и например нельзя вроде бы считать, что ты был на литургии, если ты ее смотрел в телевизоре). И если редко задумываются даже, что на экране другое, то тем более не задумываются о той странности, о том неименуемом, что выбросило из себя эту пару — отраженное и отражение. Или может быть и не надо об этом задумываться, а назначение чело­вечества в том, чтобы всё всегда отражать и наполнить экранами всю планету и потом все свалки.

«Мысль только теория». Вот мы не знаем. Т. е. если мы конеч­но решили так, что теория это «только», а мысль это только такая теория, то внутри этого нашего решения тезис верный. Чем отли­чается такое решение от решения в смысле спасения, избавления?

Они противоположности. Прибавим к нашим парам, которые начались со «свое и свое», еще «решение и решение». Одно мы диктуем вещам, срываясь от отчаяния в своеволие. Другое прихо­дит само, как-то так, одновременно связывая и развязывая.

Это, не наше решение, приходит само, но для него нужна ре­шимость: решимость не принимать решений, решимость принять решение, когда оно придет.

Принять странную хватку софии. Ведь решение, на которое мы решились, не наше. И оно единственное наше, это не наше;

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

а то, в котором мы не хотим неизвестности, «не будем ждать мило­стей от природы», <если мы> устраиваемся и устраиваем из своего устроения, — то сами становимся себе не нужны.

Или еще так: решения того, кто устраивается, устраивает себя, чередуются с нерешительностью, за которую человек себя ругает, а должен был бы хвалить. Тот отказ от решения, который в от-решенности, требует решимости, которая никогда не должна кончаться, только упрочиваться: решимость на отрешенность, на принятие решения софии, странной хватки, захватывающей странности.

Тогда то, что человек считал своим приобретением, «веще­ственным» или «интеллектуальным», на самом деле — потеря им самого себя; его собственность — только отрешенность, только готовность быть в нищете и ничто. Т. е. наше богатство — в уме­нии оставаться нищими, наша собственность — в отказе от другой собственности, кроме собственности, собственности бытия, ко­торому мы принадлежим, и собственности нашей как хранителей, сторожей. Как сторожа на складе, которых не касается, что на складе хранится, которых касается только — сберечь. Кто тогда, как будет выдавать со склада? Устроить «решение» мы сами не можем, но постепенно учиться узнавать решение, связывающую развязку, мы вроде бы можем и должны. Но это всегда только опознание задним числом. Не зря же мы согласились, что ничего ближе, чем вещи, существующие способом решения, нам нет и нет ничего нужнее. Не зря же мы всё время об этом говорим и думаем. Чему-то научиться мы вроде были бы за это время должны.

Человек, который себе на уме решает, что он возьмет дело своей жизни в свои руки, будет принимать решения и исполнять их, свёл решение к выбору. Это как если бы была система ролей и персонажей, как в романе, и кто-то, заметив что большинство людей играет пассивных или второстепенных персонажей, «про­ходных», решил бы взять себе другую, «активную» роль. Но такое решение опять — только выбор между тем и этим, одним и дру­гим. Есть решение которое не выбор и выбору противоположно, решение как собирание всего, распавшегося на альтернативы, решение как такая развязка узла проблем, которая впервые раз­решает всё в связь.

Решение-выбор ограничивает этим выбором, не наше реше-

ние-связывающее-развязывание наоборот выпускает на свободу.

Опять: не спрашивайте откуда эта свобода. Она есть. Всякая

настоящая вещь, в литературе, в кино, всякая своя вещь, как бы

, она ни дала о себе знать, написанная, или просто показанная же-

В. В. БИБИХИН

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

стом — нужен собственно минимальный жест -— <освобождает>; вот засорение открывающегося пространства сором, когда про­странство не имеет шансов появиться, всё снова закрывает: по­хоже, что решение как выбор, как это говорится, эффективно, оно всегда доходит до нас (скажем, мы приходим в привычное место, там стоит изгородь, приходится обойти, было принято решение ее поставить, решение, если мы ходим где-то теми путями, обязатель­но коснется нас); решение как развязка — мы преспокойно можем пройти мимо такого решения, упустить, запросто, как не услышать музыку, слушать и не слышать, смотреть и не видеть — или мы как те люди, которые не слышат у пифагорейцев музыки сфер. То решение, которое мир, мы не упускаем? Запросто. Говорят, что вместо «космос, вселенная» можно говорить «мир». Но мир и мир это снова противоположности, мир включает, вбирает в себя космос. В космосе нет места для мира. Я не буду доказывать этот тезис, его можно красиво доказать, оставляю это вам. Чтобы мир развернулся, нужно, чтобы его странность сама из себя выбросила пространство. — Космос и мир противоположности, пара — и они такие разные, что нигде не пересекаются, как вещь и слово. Но что тогда, если оно есть, между космосом и миром? Спор земли и мира у Хайдеггера — это то, что я здесь называю противоположностью космоса и мира, или мира и мира? Тогда я не точно говорил, что космос вмещается миром? Я хотел редуциро­вать мир-вселенную к миру-согласию. Может быть это не надо было делать, потому что уже сделано: в мире-согласии и так уже вмещается мир-вселенная, но вмещенная остается как она есть. Спор между миром и миром продолжается, красивый спор, где одна сторона не уступает другой так же красиво, как порядок хода небесных светил не уступает строгости закона человеческого (если вы не верите в строгость закона, пойдите работать, в милицию, в суд, в прокуратуру, или в аппарат Госдумы, или просто пойдите в любое учреждение, государственное, попробуйте не в рабочие часы). Два мира, не два мира, эти миры никак не накладываются друг на друга, как правое и левое не накладываются, — и отчаян­ные попытки наладить между ними связь, при помощи иноплане­тян, или астрологии, или космических полетов человека, «косми­ческих» можно взять в кавычки — похожи на попытки Соловьева соединить мужчину и женщину. В мире-космосе и мире-согласии (польское «мир», pokoj) мы имеем опять, как в вещи и имени, странностью развернутую полярность, нередуцируемую не так, что всегда остается несводимый остаток, а еще убедительнее, так, что всякое усилие сближения космоса и мира только еще острее

режет нас, заставляет отчетливее выбирать и разделять между одним и другим.

Теперь главное на сегодня и наше, мое решение, развязка-за­вязка всего этого курса. Но Хайдеггер в цитате, которую я сейчас приведу, говорит о другом решении, решении-выборе, о котором говорит и немецкое слово Ent-scheidung. Но не выборе в смысле опять же одного из двух, сужающем выборе, а в вот каком еще дру­гом <смысле>. История слова или никогда до конца не стирается в нем, или во всяком случае Хайдеггер ее слышит. Ent- предлог или приставка решительности, сметающей, окончательности, придает только энергию корневому значению. Немецкие лексикографы вычитывают из употребления значение «развязывания», так что наше «решение» в немецком Ent-scheidung всё-таки присутствует, хотя главное значение другое, рассечение (греч. о^со, откуда «схизма» и «шизофрения», рассечение, расслоение), но не обяза­тельно болезненное. В русском языке тот же корень, то же слово дало «цедить» и «чистый»: чистый — кто прошел через это от­деление, и отделение тела тоже, отслоение, выбрасывание того, что телу лишнее, грязь, отбросы. Сюда между прочим английское полунеприличное из английских four-letter words, shit. Хайдеггер говорит о таком выборе-отборе-развязывании-отбрасывании, ко­торое очищает; о таком решении, которое и всегда доступно че­ловеку, и не связывает его, а развязывает, и всегда должно быть принято. — Почему всегда решение, почему всегда должно (и это философское, безусловное, для всех и всегда обязательное должно) быть принято? Почему не плюрализм, почему такая каторга, кто свободного человека загнал в эту необходимость, разве Бог не дал ему воли? Вы согласны, кто согласен, что это должно должно быть?

И еще: если выделение негодного, нечистого — это для тела естественное спазматическое, то почему философское Ent-schei­dung не происходит само собой, почему надо усилие для отделения нечистот? Почему Гераклит делает из извергания «мертвого» — и что у Гераклита мертвые? — больший императив (81ф>,Г|т.6тероу, буквально «выбрасываемейшее»), чем выбрасывание навоза, поме­та, кала¹⁹¹*? Я не знаю, что такое «мертвые» у Гераклита. Я точно знаю только два: что в отличие от очищения тела философское очищение важнее чем очищение тела и никогда не обходится без нашей решимости на него; и второе, что «решение», которого требует Хайдеггер, соединяет черты выбора и развязки.

191* фр 96 DK: «Трупы на выброс пуще дерьма» (пер. А. Лебедева). См.: Фрагменты..., с. 236.

В. В. БИБИХИН

Откуда, он спрашивает, это: или только это — или только это? Откуда эта необходимость или-или? Разве третьего нет, невыбира­ния? Господа, потому что невыбирание здесь всё равно выбирание! Не выбрать вещей, существующих по способу связывающей раз­вязки, по способу решения, не решиться на них — точно то же самое, что отказаться от решения! Потому что тут выбор — между решиться и не решиться, так что «решить не» и «не решить» — со­вершенно одно.

Решиться, таким вот образом, на что. «Все... решения, кото­рых кажется много и разных, стягиваются в одно и единствен­ное: ускользнет ли бытие окончательно или это его ускользание [Ent-zug, извлечение себя — оно всегда], извлечение это им себя в качестве отклонения, отказа в себе, станет первой истиной и дру­гим началом истории»^т*.

Martin Heidegger. Beitrage..., S. 91. Ср. ГЕРМЕНЕЯ№ 2..., с. 62.

Приложение

373 В. В. Бибихин СВОЕ, СОБСТВЕННОЕ¹⁹³*

0. Ситуация. Приватизацию, которая считается происходящей или происшедшей в России, называют преступной, мафиозной, безнравственной, угрозой миру. Реже встречаются ее положи­тельные оценки. Нет надобности спешить присоединяться к тем или другим. Поспешность суда только упрочивает главную и в ко­нечном счете решающую черту ситуации: то, что реформы про­водятся вслепую. Здесь нет двух мнений. Видный или ведущий деятель приватизации, недавно отошедший от дел, выразил по­желание, чтобы она велась более продуманно. Запоздалость этого пожелания говорит о том, что сам размах этой непродуманности здесь тоже не продуман. Кажется очевидным, что обстоятельного планирования было бы достаточно для успеха. Но вполне веро­ятно, что десять лет назад процесс стал развиваться так, что ни план, ни проект охватить его в принципе не может. Не случайно и предыдущий, социалистический поворот в России тоже про­ходил непродуманно; государствовед и историк Н.Н. Алексеев констатирует в 1928 г.:

Как это ни удивительно, но большинство современных социалистов, предлагая реформу собственности и призывая к ее отмене, бродят в со­вершенных потемках и не знают точно, к чему они стремятся¹⁹⁴.

1. Захват мира. «Приватизация» — прямое продолжение се­мидесятилетия «обобществленной собственности» в России, но не потому, что ее ведет та же «номенклатура», а потому, что более

193* Малоизвестная редакция статьи, впервые опубликованной в журнале «Вопросы философии», №2, 1997.

¹⁹⁴ Н. Н. Алексеев. Собственность и социализм // К. Исупов, И. Савкин (ред.). Русская философия собственности. СПб., 1993, с. 346.

В. В. БИБИХИН

действенными способами продолжается тот захват мира, который в начале века привел к собиранию человеческих сил в коллектив­ный кулак. Освобожденные обезличиванием, ресурсы коллектива оставались, однако, отягощены идеологией, пережитком старой религиозности. Происходящее сейчас сбрасывание идеологии облегчает захват мира, возвращает ему первоначальную остроту.

Ни сам по себе захват мира, ни особенная острота этого захва­та не являются новостью для XX в., у него древнее лицо. Явная, а чаще неявная схватка («невидимая брань» христианской аске-тики) никогда не имела передышки. Гераклит напоминает: «Надо знать, война — всеобщее, и правда — спор, и всё возникает в бит­ве и захватом»¹⁹⁵. Именно сейчас, когда захватывается даже так на­зываемое культурное наследие и академическая наука отправлена на свалку, посреди, казалось бы, дикого беспредела, для нервного наблюдателя беспрецедентного, философия получает уникаль­ный шанс вспомнить о своем раннем начале, исходном существе. Исходный смысл софии, еще слышный в ее определении как «добротности техники»¹⁹⁶, это ловкость, умелая хватка, хитрость. Захват мира — не временное помрачение людей, забывших стыд, приличия и собственные устойчивые интересы, а стихия ранней мысли, греческой философии, захваченности ее хитрой хваткой. На крутом повороте, на разломе Россия отчетливо показала суть всегдашних отношений человека с миром.

Чем смелее захват с его беспределом, тем настойчивее мир предлагает себя как цель деятельности. Россия должна войти в ми­ровое сообщество, занять свое место в мире, подняться до мирово­го уровня как в вооружениях, так и в экономике, банковском деле. Даже малые предприятия не ставят себе более важной задачи, чем выход к «мировым стандартам» по технологии, коммуникациям. Наука ориентируется на мировые образцы. Повсюду возникли ка­федры мировой культуры. От этой повсеместности мир, конечно, не становится более проясненной вещью, скорее наоборот, — еще больше уходит в неуловимость. Мир ближе и интимнее, чем вещи, потому что именно он дает с ними встретиться. Мы в мире и его мерой измеряем свою весомость. Прежде всего схватываемый, мир не поддается определению; он всеобщий ориентир и горизонт, и он же всего труднее для фиксации. И в мире вещей, и в мире ума захваченность создает подвижные образования. Непременным

¹⁹⁵ Гераклит. Фр. 80 (Дильс-Кранц); фр. 28 (Маркович).

¹⁹⁶ Аристотель. Этика Никомахова, VI 7, 1141 а 9.

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

остается то, что цель — целое, мир — остается для всякой ловко­сти неуловимым, никакой хитростью не схваченным.

Напрасно мечтать о воздержании от захвата, о самоограниче­нии, отрешенности от мира, и вовсе не потому, что такие мечты нереалистичны. В захвате мы видим ключ к современной ситу­ации — политической, экономической, интеллектуальной. Но за­хват начинается с увидения, которым, по Аристотелю¹⁹⁷, человек всегда захвачен прежде всего, непосредственно и просто так. Это факт; так само собой «по природе вещей» сложилось. Увиденное как будто бы еще не приобретено нами, но оно без остановки переливается в ведение как ведание (отсюда ведомство). Рано и не­заметно, раньше и важнее захвата земли, нефти, домов, постов, званий, культурного наследия происходит первый захват, когда рядом с вижу вста:ет ведаю. Поскольку тот первый, ранний захват произошел, второй, «вещественный» захват, в сравнении с тем наивный и заметный, не произойти уже не может. Бессмысленно говорить, что ранний захват не должен иметь места, что переход ведения-видения в ведение-заведование неморален. Слишком рано, раньше всякого нравственного нормирования, как бы во сне совершается скачок от собственно увиденного в увидение соб­ственности, чтобы можно было уловить его понятиями. Всякое спрашивание о раннем захвате уже идет путем захваченности. Юридическому сознанию кажется, что обладатель, собствен­ник <это> всегда готовый некто, «личность», «индивид», но эти проблематичные образования впервые возникают уже на почве незаметного перевертывания всякого увиденного есть-имеется

в есть-имею.

Увидение не постепенно, а внезапным переключением перехо­дит от ведения-знания к ведению-умению и веданию-обладанию. Мы не сумеем просунуть самый тонкий аналитический щуп между тем и другим. Вместе с тем между вёдением-увидением и ведани-ем-распоряжением пролегает граница, представляющая для нас основной интерес. Современная цивилизация стоит на неспособ­ности удержаться в чистом видении, на переключении видения в обладание, и только ли современная. Это раннее происхождение собственности не фиксируется юридическим документом, который лишь вводит в рамки совершившийся захват. Так теперешняя при­ватизация, по существу, ограничивает прежнюю внеюридическую ведомственную практику. Новые законы о собственности не учи­тывают, что до них в нашей стране, отменившей всякую собствен-

¹⁹⁷ Аристотель. Метафизика, начало.

В. В. БИБИХИН

ность, кроме мелкой и «общенародной», ведомства занимались вовсе не только экспертизой, а ведали всем так, как не снилось частному владельцу.

Захват не совершается без захваченности. Слово «захват» в истории языка не случайно связано с однокоренными «хит­рость», «хищение», «восхищение». В самом деле, механическим захватом мало что достигается. Настоящий захват в своей сути всегда хитрость, ловкость и прежде всего хищение как умная кра­жа, например в вое-хищении, особенной и острой захваченности.

Что непосредственно захватывает в мире? На этот вопрос ме­шает ответить сама захваченность. Она не только не спешит себя прояснить, а наоборот, ее суть, неуловимая хитрость, выкрадывает захват из явности, очевидности. Главный захват всегда происхо­дит украдкой. С хитростью, (вос)хищением мы вязнем в тайне. Самое захватывающее имеет свойства рода, пола, секса. Ничто так свирепо не оберегается как заветное. В каждом поступке и слове мы захвачены прежде всего тайным. Тайна умеет задеть нас. Она затевает с нами свою игру и без того, чтобы мы этого хотели; на­оборот, мы начинаем хотеть в той мере, в какой захвачены тайной.

Связь захвата с захваченностью тесная. Заговорив о захвате мира, мы уже имели в виду, что он невозможен без захваченности им. Беспрецедентность нашего времени в том, что никогда раньше эта вторая сторона дела, обязательная зависимость нашего захвата от хватки мира, не была так забыта. Редко в чем сознание яснее показывает нелепость своих претензий, как в понимании мира как только объекта, не субъекта экспансии, которую сознание, пусть даже и с отрицательным знаком, и «самокритично», но обязатель­но хочет приписать только себе. Конечно, человек ведет захват мира, жадно, страшно. Но другой, встречный смысл этого — «че­ловек захвачен, занят миром» — отбрасывает назад, в раннюю загадку нераспутываемого «отношения» к миру, когда человек, мнимо свободный, до всякого своего выбора уже относится к миру. Оттачивая приемы захвата мира, человек никогда не успеет проследить, какой ранней захваченностью миром продиктованы эти приемы. Исследователь здесь оказывается следователем при хищении слишком хитрого рода, хватке софии.

На вопрос «чья собственность мир?» человек отвечает: «моя». Он прав (см. ниже, разд. 2). Мир закрепляет свою хватку на нас тем, что он всегда наш собственный. Эпоха (схватка, спазм) бытия, схватываемого в каждую эпоху так, как каждая эпоха захвачена им, раньше всякой смены «общественных формаций», встреча­ет бытие всегда как свое захватывающее событие. В этом свете

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

последние 30 веков — одна меняющаяся эпоха без изменения меры захваченности, но никогда раньше — с таким малым со­знанием полной взаимности захвата. Гонка за бытием вплоть до мертвой хватки за вещи всё более вещественные, за кусок хлеба в конечном счете, путь к чему через агрокомплекс, пакет законов и инструкций, нефтедобычу и нефтепереработку, машиностроение и городское хозяйство, банковские кредиты и санитарное регла­ментирование, — эта гонка вобрала в себя больше метафизики, чем университетский профессиональный дискурс. Предметы академической программы давно уже прикасаются к бытию не своей сомнительной лексикой, а тем, что они внесены в список финансируемых тем, проведены через системы информации, под­ключены к народнохозяйственным планам. Движение языка у пре­подавателя философии привязано сложными путями к тюменской нефти и алтайскому золоту. Но золото, энергия уже в античной мысли у Гераклита, Аристотеля — главные слова для мирового бытия. История развертывается в погоне за истинным, настоящим бытием, и попутно с его добычей идет жесткое отбрасывание не­действительного. Кто не захвачен им без остатка, тот в счет не идет. Ранняя хватка бытия уже захватила нас, когда мы начали свой захват. Поэтому в отношении свежего захвата, развернувшегося сейчас в нашей стране, неуместны ни оправдание, ни обличение. Единственно важным остается то, что в этом захвате не схвачено, а именно его спровоцированность событием мира.

2. Родное. В первичном захвате (захваченности схватывани­ем) ведущим ориентиром и пределом остается неуловимый и не­определимый мир. В споре о сути собственности единственной нешаткой опорой оказывается тоже мир. Сделаем шаг, который кажется смелым, но он же и вынужденный. На вопрос «чей мир?» будем уверенно отвечать: «мой». Такое владение кажется слишком большим, но на всех других путях определения собственности мы запутываемся в безвыходных неопределенностях. Человек не может найти себя иначе как в мире.

Частной собственностью станет, возможно, если назначением России не будет продиктовано иное, скоро почти всё вокруг нас. В важном смысле Россия, однако, останется всё-таки моей. Но

в каком именно?

Жадная сегодняшняя гонка за личной собственностью оттал­кивается от прежней не менее нервической надежды иметь своей собственностью целую страну. Маяковский в поэме «Хорошо» внушал себе: «Улица — моя, дома— мои... Моя кооперация... Моя

25 В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

милиция». В свою очередь желание видеть страну как собствен­ность подчеркнуто противопоставляло себя чуждым привычкам частного владения. Собственность была объявлена общественной. При этом собственность и общественность были поняты однобоко. Почему так произошло и почему так должно было произойти, при­том что передовая философская теория Гегеля через его ученика Маркса легла в основу проекта преобразования страны? Тем более что целью было не только обустройство страны, но и показ пути всему миру. Преображение должно было опереться на труд кол­лективной личности, которая переделает мир, выбравшись из-под обломков старого мира. Вдохновение поэме Маяковского давало чувство сплоченной массы, широко шагающей по большой стра­не собственником всего, тем более чистым, что, подобно монаху, ничего не имеющим, но делающим землю садом. Идейное обоб­ществление, в которое была втянута страна, обучавшаяся новым коллективистским нормам, не удалось. Не удастся и поспешная «приватизация» прежней общественной собственности, с наро­читым растаптыванием коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм», снова самоубийственно беззаботный в отношении собственных отцов. Новая «частная» собственность тоже понята неверно и рухнет.

Что всякое планирование собственности будет плыть, не обя­зательно проверять на собственных боках. И без экспериментов с собственностью можно знать, что всё тут окажется неожиданно и непросто, достаточно вслушаться в слово «собственность». В нем слышится и манит настоящее, подлинное, возвращенное самому себе. Собственность с самого начала обречена на труд­ное дознавание до своей сути. То, что кому-то кажется досадной многозначностью термина, проблемой словарного описания, — на самом деле верхушка айсберга. Стремление уточнить, подтвер­дить, закрепить собственность в юридической инстанции не слу­чайно. Необходимость уточнить собственность, установить ее дает о себе знать в лексике, неприметно, в законе подчеркнуто. Без этого собственность как минимум двусмысленна. Ее скольз­кость по-разному ощущают все. «Понятие собственности зыбко, как песок»¹⁹⁸. Оно уходит туда, куда дефиниции не проникают. С новым проектом собственности самоуверенное революционное сознание увязло в глубине, даже догадаться о которой у него нет шансов. Экспериментируя, сознание революционеров надеется, что частное, обособленное превратится в целое. Можно уверенно

¹⁹⁸ Н.Н. Алексеев. Собственность и социализм..., с. 348.

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

сказать, что новые экспериментаторы с собственностью обмануты словом и заняты исключительно грамматическим упражнением, сведением двух разных до противоположности смыслов собствен­ности в мечтательное единство.

Собственность как запись имущества на юридическое лицо — до контраста другое, чем собственность того, что вернулось к себе и стало собственно собой. Но юридическая собственность по­нимается всегда с уважительным оттенком восстановления вещи и человека в их собственности. Когда, восстав против частных собственников, большевики оглохли к неисчерпаемому смыслу собственности, они лишили себя собственной сути. Когда тепе­решние приватизаторы, снова сосредоточиваясь на регламенти­ровании, надеются восстановить собственность законодательно, они так же глухи к ее корням в мире. Приобретение собственности движимо захваченностью своим.

Мы ничему не принадлежим так, как своему в том смысле, что заняты своим делом и живем своим умом и знаем свое время. Свое указывает на владение в другом смысле, чем нотариально заверенная собственность. Мы с головой уходим в свое, поэто­му не смогли бы дать о нем интервью и срываемся всегда на его частное понимание. Латинское выражение suo jure переводится «по своему праву» и слышится в значении правовой защиты лич­ности, но первоначально значило «с полным правом», «основа­тельно» безотносительно к индивидуальному праву. Suum esse, буквально «быть своим», значит быть свободным. Русское понятие свободы производно от своего не в смысле собственности моей, а в смысле собственности меня. Собственно я — та исходная соб­ственность, минуя которую всякая другая будет недоразумением. Древнегреческое именование бытия, усия, сохраняло исконное значение собственности. У позднего Хайдеггера событие как явление, озарение бытия указывает одним из значений на свое собственное (Ereignis — eignen). От релятивности своего как кому-то юридически принадлежащего мысль возвращается к ос­нове собственно своего как настоящего, интимного, чем человек захвачен без надежды объяснить, лишь ощущая тягу бытийного влечения. Свобода по сути не независимость и не произвол, она обеспечена тайной своего.

Собственно свое не непознаваемо, но попытки вычислить, сформулировать уводят от него. Для человека-исследователя, по­корителя земли и Вселенной, путь к собственно своему труднее чем изучение галактик, облеты планет или приобретение милли­ардного состояния. «Великий Гэтсби» в романе Фитцджеральда

В. В. БИБИХИН

приобрел собственность, на любой взгляд громадную, не сде­лав шага к настоящей собственности. Всё сосредоточивается вокруг перепада (интереса) между своим и своим, собственным и собственным. Или снова в который раз мое просто потому что не твое, или наконец впервые собственно свое, захватывающее. Кажется, будто достаточно «поставить проблему собственности» и добиться ее решения. Даже для успеха такой сомнительной по своей ценности операции, как лексическое определение собствен­ности в академическом дискурсе, нам необходимо сначала пре­парировать понятие, сознательно абстрагируясь от настоящего в собственном и от родного в своем. Собственность мы должны будем взять «в юридическом смысле», а смысл этого выражения опять же фиксировать. Предельным ориентиром в определении собственности окажется мир (ср. выше, разд. 1).

Мир как захватывающая цель всякого захвата с самого начала проявляет черты близкого, интимного, согласного человеку. Мир принимается, как правило, с большей готовностью, чем окружа­ющие условия, коллектив, семья. Не случайно этимологически «мир» в русском языке родствен «милому». Когда Розанов говорит о «центре мирового умиления», он слышит связь, которая мо­жет показаться прихотливой, но на самом деле фундаментальнее и прочнее терминологических конструкций. Мир прежде всего свой, т. е. родной'⁹⁹. Во встрече с миром свое-собственное-особен­ное, страстно желанное, выносит к роду и народу, к рождаемому в детях и в «порождениях» творчества. Свобода — это, прежде всего, захваченность своим, где свое надо понимать в связи с ро­дом и народом («свои»). Мыслит себя в свободе не юридическая личность и не индивидуальное («физическое») я, а собственность в смысле захваченности бытием. Богатство пейзажа, в котором мы здесь оказываемся, не мешает, а, наоборот, способствует его вторжению, обычно не осознаваемому, во всякое обсуждение собственности. Попытка его осмысления поэтому безусловно обязательна.

Свое последовательно вбирает в себя интимно близкое, затем семью, и больше того, гражданское общество, государство, в ко­нечном счете мир. В мире свое совпадает с родовым (родным). Все

¹⁹⁹ Свое в русском постепенно теряет смысл родного и добра (блага), кото­рое корень su имел в санскрите. Сходные смыслы сохраняются в этимологически родственном сын, в приставке з-доровье («доброе дерево», в смысле «хорошая материя»). Та же связь расщепилась в германских языках, где нем. Kind ребе­нок — то же слово, что англ, kind с основными значениями род и добрый.

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

эти величины втянуты в современную проблематику собственно­сти. В этом смысле современные реформы в России представляют собой попытку наощупь разобраться в мире, притом что его захват остается тайной причиной всех начинаний. Как уже замечено, дело не в плохой продуманности политики, а в том, что собственно свое для человека не может быть более ясным, чем мир. Свое как пи­тающая энергия не открыто сознанию. Отсюда жестокость, неин­теллектуальность борьбы за собственность. Собственно свое в нас самих оказывается для нас неприступным. Знание себя — удел богов (Платон). Если сейчас в нашей стране, где по всеобщему ощущению всё похожее на собственность уже разобрано, до сих пор неизвестно, кто, собственно, всё взял, то это неизвестность не секрета, как если бы новые властители затаились, а принци­пиальная невозможность для человека знать, кто именно и что именно захватил. Так в 1918 г., когда всем стало ясно, что почти вся собственность захвачена или, наоборот, освобождена, оста­лось неизвестным, что с ней всё же произошло. И если теперь во­круг собственности жутко и могут убить, то вовсе не потому, что уверенный собственник взял владение в свои руки и встал на его решительную защиту, а как раз наоборот, и «разборки» требуются снова и снова для выяснения, кто, собственно, собственник чего. В последнем горизонте свое собственное есть мир. Мы можем иметь его только как тему, вопрос²⁰⁰. Мы отвечаем на вопрос, кто, собственно, мы сами, нашей способностью спрашивать о событии мира. Отрезвление от слепой борьбы за собственность возвращает в школу софии. Никаких шансов встретить свое по сю сторону порога этой школы, в которую поступают на всю жизнь, у нас нет. Общество не встраивается, как популяция, в мировое окружение, выбирая в нем себе нишу; оно, как говорит наше слово «мир» в его третьем значении, с самого начала берет на себя проблему целого. О целом человек знает мало. Наука незнания, умение оставить мир в покое требуются искусством жизни.

Здоровая бессознательность... так же необходима для общества, как для телесного здоровья организма необходимо, чтобы мозг... не осозна­вал, как работают внутренние органы²⁰¹.

Проблематичность собственности оказывается безусловной, когда не удается найти самого себя, ищущего ее.

²⁰⁰ См. 5.5. Бибихт. Мир. Томск: Водолей, 1995.

²⁰¹ Э. Сепир. Избранные труды. М.: Прогресс, 1993, с. 609 ел.

В. В. БИБИХИН

Неуловимость захватывающего оставляет ему только нега­тивную определенность, которая становится надежной базой для критики. Тяготение к своему, собственному не ведет плавным образом к ладу и строю. Самая жестокая война — между родны­ми вокруг родного. Почему не удается слияние с миром для нас, изначально слитных с миром, принадлежащих биологической эволюции, — особая тема.

Последнее прояснение собственности повертывается к чело­веку лицом апокалипсиса. В христианском понимании откровение и последний суд открывают со стороны Бога суровую, но спаси­тельную правду о человеке в его своем, собственном. Когда за дело апокалипсиса берется человек или коллектив, суровость суда, как правило, обеспечивается, но до торжества правды процесс дойти по названным выше причинам не может. Мировая история в любом случае оказывается мировым судом (Гегель), вся разница, однако, сводится к тому, есть ли у судящей инстанции способ­ность вглядеться в самого человека в его собственной сути. Для возникновения жестокости внутри коллектива, разбирающегося с собственностью, не требуется, чтобы люди знали, в чем и у кого собственность, а, наоборот, достаточно того, чтобы в этом вопросе царила тревожная непроясненность.

Дает ли разбор, подобный предпринятому нами, возможность мягко избежать вполне реального апокалипсиса, организуемого самими людьми? Можно ли в принципе успеть разобрать то, для чего иначе потребуется разборка? Мы этого не можем знать. Определить, что есть, собственно, собственность в глубоком смыс­ле своего, не удастся. Она отгорожена от нас тем, что мы назы­ваем странностью софии. Попытка разбора перемещает нас всё в новые и новые пространства человеческой истории, освоиться в которых при краткости времени и недостатке сил трудно. Нам, однако, совершенно ясно одно: если с собственностью вообще имеет смысл иметь дело, то только на пути терпеливого осмыс­ления своего, родного (родового), добра (имущества), мира как интимно ближайшего, милого и принципиально неопределимого.

3. Свобода собственности. В марксовой идее отмены го­сударства слышен плохо понятый гегелевский урок. Ученик не оказался радикальнее учителя. Гегель не требовал отмены и от­мирания государства потому, что шел дальше порога, у которого остановился Маркс. Полное принятие Гегелем государства, при­том конкретного, прусского, имело оборотной стороной такое же полное снятие его. Наоборот, публицистическая критика государ-

ства, тем более революционная критика и так называемая критика оружием, эффективно служит реставрации государства через его реорганизацию. Критика всякого института есть его тематизация, т. е. посвящение ему внимания, сил и средств. Для Гегеля един­ственный путь, достойный усилий, ведет к осмыслению свободы. Мысль у Гегеля — это домашнее вхождение в свое, собственное единственным, своим вхождением в мир.

«Внутренняя собственность духа» есть, по Гегелю, «владение телом и духом, достигаемое образованием, учебой, привыканием и т. д.». Этому углублению в свое противостоит отчуждение. Российский опыт социалистического семидесятилетия подчинялся марксовой программе снятия отчуждения через обобществление собственности. Отметание этого семидесятилетия как ошибки ведет только к худшей ошибке. Теперешние активисты не даль­новиднее активистов начала века.

Оптимизм Маркса питается мыслью Гегеля о том, что сво­бодная разумная воля возвращает вещи их собственной самости. Права свободной воли велики. Она, так сказать, лучше вещей знает, в чем их назначение. Уже корова, по Гегелю, поедая траву на лугу, доказывает, что назначение травы не в том, чтобы оста­ваться, как есть. Всё во власти разумной воли. Ошибка, однако, думать, что моей потенциальной собственностью является всё, что вне моего тела. И мое тело становится моим только через волю; не освоенное ею, оно останется мне самому чужим. Человек не тело. Свобода исключает уравнивание собственности как в сто­рону лишения ее, так и в сторону обязательного наделения ею. Навязывание юридической собственности тому, кто от нее отказы­вается, направив волю и разум на весь мир, означает ее стеснение. Навязывание «приватизационных чеков» каждому жителю страны в этом свете представляет такое вмешательство в интимное право, какого не допускал даже Маркс. Правда, социалистическое обоб­ществление в России было откатом даже от марксистской теории и тоже навязывало всем такие виды собственности, как гаранти­рованное обязательное рабочее место. Лагерь, жестоко обязывая иметь собственность (кружку, ватник, работоспособное тело) по существу под угрозой смерти, стеснял этой обязательной соб­ственностью едва ли меньше, чем лишением ее гражданских форм. Обоснование собственности — в возвращении вещи ее соб­ственному (своему) существу. Растрачивание вещи плохо не само по себе, а потому что оно, возможно, мешает ее осуществлению. Приведение вещи к полноте ее осуществления дает право вла­деть ею. Поле есть поле постольку, поскольку оно дает урожай.

В. В. БИБИХИН

Кто правильно обращается с полем, тот его полный собственник, и пустая абстракция — признавать еще какую-то другую собствен­ность на этот предмет сам по себе. Если вся полнота применения моя, то и вещь полностью проникнута моей волей, и после этого пуста заявка, что в каком-то другом смысле, скажем по юридиче­ским документам, вещь принадлежит другому. Собственность, всегда и полностью отделенная от пользования, была бы не только бесполезна, но уже и не была бы собственностью.

Широко понимая допущение старого юстиниановского иму­щественного права, что практическое пользование может пре­вращаться в юридическое владение, Гегель решительно вводит свободу собственности, Freiheit des Eigentums, как норму для буду­щего. Когда Маркс объявил, что «орудия производства», включая землю, принадлежат тем, кто ими пользуется, завод — рабочему, поле — крестьянину, это было попыткой исполнения гегелевского пророчества из № 62 «Философии права»:

Около полутора тысяч лет назад благодаря христианству начала утверждаться свобода лица и сделалась, хотя и у незначительной части человеческого рода, всеобщим принципом. Что же касается свободы соб­ственности, то она, можно сказать, лишь со вчерашнего дня получила кое-какое признание в качестве принципа. Это может служить примером из всемирной истории, который свидетельствует о том, какой длительный срок нужен духу, чтобы продвинуться в своем самосознании, и который может быть противопоставлен нетерпению мнения.

Юридический владелец без о-своения владения «пустой го­сподин», leerer Hcrr, а настоящий собственник по праву свободы собственности тот, кто делает из нее верное употребление.

У Маркса принцип свободы собственности затемнен и спутан введением общественной собственности, т. е. нового правового и властного механизма. Не отягощенный техникой внедрения в жизнь, гегелевский принцип готов ждать, когда настроение лю­дей проникнется привычкой видеть собственника только в том, кто помогает вещи вернуться к себе самой. Ошибка марксистов России в том, что они не осмелились настаивать на тщательном прочтении социалистическим правительством и народом даже самого Маркса, не говоря уже о его источнике Гегеле. Из-за несо­стоятельности однобокого марксизма страна метнулась в обратную сторону от направления, предсказанного Гегелем и осуществля­ющегося в социально-рыночном хозяйстве. Гегель в своем пред­сказании советует, однако, набраться терпения и пройти мимо шатания мнений. Можно быть уверенным в том, что

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

перед лицом свободы ничто не имеет значения... в мире нет ничего выше права, основа его — пребывание божественного у самого себя, свобода; всё, что есть, есть... самосознание духа у себя²⁰².

Ключевым в гегелевской «Философии права» представляется § 65, где вводится тема отчуждения, овнешнения (EntauBerang). Мы готовы к тому, что в вопросе о собственности возможны ос­ложнения. Мы легко понимаем, что высокое, «священное» право собственности остается «очень подчиненным, оно может и долж­но нарушаться», уступая правам народа и государства. И всё же неожиданно прочесть вслед за определением «настоящего от­чуждения» — оно есть «объявление воли, что я уже не буду боль­ше рассматривать вещь как мою», — следующее: «Отчуждение есть истинный захват владения (die EntauBerung [ist] eine wahre Besitzergreifung)». Это, однако, вытекает из принципа свободы соб­ственности. Вещь принадлежит тому, кто ей возвращает ее саму, обращается с ней по ее истине. Истина вещи может включать и ее свободу от меня. Я делаю ее своей тем, что уважаю ее самостоя­тельность. Перед такой собственностью всякая другая тускнеет.

Пример. Вещи превращаются соразмерно своей ценности в товар, и тогда всё особенное, индивидуальное в них оценивается одной мерой, деньгами. В способности свести вещь к простоте ее универсальной ценности — огромное достижение духа. Деньги — «самое осмысленное владение, достойное идеи человека». «Чтобы у какого-то народа были деньги, он должен достичь высокого уров­ня образования». Деньги более умная форма собственности, чем товар. В ассигнации товар не виден, но он в ней есть, да еще ка­кой — любой. Деньгами вдруг отперт целый мир товаров. Вместо того чтобы приклеиться как улитка к листу к этому клочку земли и стать его придатком, насколько выше свобода владения простой ценностью, способной в конечном счете измерить всё националь­ное достояние. Деньги — отчуждение, расставание с натурой, но такое отчуждение натуры более свободно, разумно, истинно, чем мануальный захват. Отчуждение есть такой отказ от держа­ния в руках, который дает более чистое обладание настоящим.

Следующим шагом на этом пути я отчуждаюсь от денег, отлепливаюсь от них, как я отцепился от вещественной натуры. Какая собственность остается моей после этого второго отчужде­ния? Я оказываюсь полным обладателем моих «неотчуждаемых субстанциальных определений», возвращаюсь к внутренней соб-

²⁰² Гегель. Философия права, §§ 29-30.

В. В. БИБИХИН

I

ственности духа, к существу себя самого. Гегель предлагает кри­терий для отличения несобственной собственности от собствен­ности духа: неуничтожение давностью. Двадцать копеек, которые занял в Нижнем Новгороде в прошлом веке Максим Горький у моей бабушки, для меня потеряны. Но совсем другое дело мои права на слово. Если я долго, очень долго, десятилетиями не мог говорить свободно, у меня было взято другими мое право сказать себя, то это не значит, что по давности лет оно от меня навсегда ушло. Речь — собственное из собственного; здесь отчуждение в конечном счете невозможно. Или всё-таки возможно?

Забыто авторство эпоса. За давностью тысячелетий обезличи­лись достижения архаической генетики в выведении домашних жи­вотных. Забыто, кто и как создал мир. Похоже, таким образом, что отчуждено может быть в конечном счете всё. Критерий давности оказывается относительным, хотя и полезным в своем диапазоне. Отчуждается мысль, настроение. Личность-воля целиком отдает себя своему (родине), которое растет в ней через нее. Не имея права увести себя из жизни, она не спорит с правом государства брать ее себе. Государство как идея (род) — «действительная сила» лич­ности, которая в сердцевине личности, в ее преданности родине от­чуждает личность от нее самой. «Внутренняя собственность духа» в конечном счете не моя; даже государство в его идее имеет на нее больше прав, чем я. Собственность как чья тает, остается только собственность как суть. В меру возвращения индивида к себе в нем растет тяга к такой объективности, «когда человек лучше унизит себя до раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от му­чения пустоты и отрицательности», преследующих одинокого субъ­екта. Собственность «личности» — временное образование. Как виноград опадает без опоры, так право должно «обвиваться вокруг некоего в себе и для себя прочного дерева»²⁰³. Спасительное отчуж­дение захватывает вещи и имущества в натуральном хозяйстве, по­том товары, потом деньги, потом интеллектуальную собственность, наконец индивидуальность. В том, что Гегель назвал «внутренней собственностью духа», собственность в конечном счете уходит в та­кую себя, о которой бессмысленно спрашивать, чья она. Она своя.

В самом деле, что в личности, кроме дурных привычек, скрыт­ности, масок, из которых часто состоит вся ее индивидуальность, принадлежит ей, а не человечеству как роду? Утаиваемые слабо­сти, в такой большой мере тревожащие личность, в действитель­ности присущи всем, и все их одинаково скрывают. Наоборот, уни-

Там же, §41.

ПРИЛОЖЕНИЕ. СВОЕ СОБСТВЕННОЕ

JL:

кально и всего реже встречается то, что составляет суть каждого и чего обычно не наблюдаешь в полноте, родное, родовое. Не вме­щаясь ни в ком отдельном, оно желанно каждому, кто хочет быть собой, и достижимо только в меру моего превращения в человека. «Стань наконец человеком», говорю я себе то, что говорят мил­лиарды, и одновременно совершенно конкретное, не потому что я особенный и выращиваю в себе какую-то небывалую человеч­ность, а как раз наоборот, потому что то самое общее (Гераклит), в котором я спасен и укрыт, и есть настоящий я.

Помня о равенстве идея-род-народ-государство, прочитаем в начале третьего раздела («Государство») третьей части («Нрав­ственность») гегелевской «Философии права»:

Государство есть действительность нравственной идеи — нрав­ственный дух как откровенная (offenbare) сама себе отчетливая суб­станциальная воля, которая себя мыслит и знает и то, что она знает, и поскольку это знает, исполняет... Это субстанциальное единство есть абсолютная недвижимая самоцель, в которой свобода приходит к своему высшему праву, так что эта конечная цель обладает высшим правом про­тив одиночек, чей высший долг — быть членами государства.

Свободолюбивая читательская личность зря спешит здесь возмущаться. Гегель сейчас отдаст ей то, чего она требует: он скажет, что в гражданском обществе, в коллективе «интерес от-' дельных людей как таковых высшая цель». Именно так сказано в нашей конституции, создатели которой в спешке даже не удо­сужились задуматься о разнице между гражданским обществом, т. е. коллективом, и нацией, т. е. государством. Между тем к этой разнице сводится всё в политике. Общество есть собрание людей, договорившихся между собой и выбравших себе руководство. Я обязан не подчиняться решениям этого руководства, если на­хожу их неправильными. Эта моя обязанность оправдана тем, что и я, и общество, и его правительство в данном поколении, мы все принадлежим истории народа и замыслу страны. На беду интеллектуалам, не догадавшимся в своей временной поделке, конституции, учесть, что обществом правит не обязательно что-то понятное людям, об этом догадываются как раз те, чье беззаконие конституция призвана вроде бы остановить.

Любому коллективу, даже самому большому, не гарантировано не изменить идее. Значит, настоящая работа еще только предстоит. Работа сначала черновая, разбор завалов. Но ничего страшного. Всякую свалку можно со временем разобрать, хотя всего больше грязи вокруг главного. Между своим и своим, собственным и соб-

В. В. БИБИХИН

ственным, родом как мысленным обобщением и родом как родным, между толпой и государством различить в конечном счете удастся, тем более что для нас нет ничего важнее. То, что Гегель называет духом народа («государство в качестве духа народа есть вместе с тем проникающий все его отношения закон», № 274), существует и заставит к себе прислушаться, хотя для этого придется разо­брать большую грязную свалку вокруг «духа», «народа» и сначала по-новому услышать эти слова, дух как дыхание, народ как мир.

Принцип свободы собственности, признаваемый или не при­знаваемый, так или иначе осуществляет себя явочным порядком. Против юридической собственности в военное и революционное время принимаются жесткие, иногда уничтожающие меры. Менее бросаются в глаза, хотя едва ли менее эффективны, идеологиче­ские меры в виде признания захвата собственности безнравствен­ным, нецивилизованным, некультурным «воровством» (Прудон). Спазматическое принятие мер против собственности разрушает, как правило, вещество и тело, т. е. как раз не то, что должно быть врагом не слепого нравственного усилия.

Другое, в чем дает о себе знать подспудная работа идеи сво­боды собственности, — это легкость расставания с ней. Известна готовность, с какой российские «капиталисты» отдали «собствен­ность» революционерам.

Если в России частная собственность так легко, почти без сопро­тивления, была сметена вихрем социалистических страстей, то только потому, что слишком слаба была вера в правду частной собственности, и сами ограбляемые собственники, негодуя на грабителей по личным мотивам, в глубине души не верили в свое право, не сознавали его „свя­щенности", не чувствовали своей обязанности его защищать, более того, втайне были убеждены в нравственной справедливости последних целей социалистов... Требование, чтобы мое оставалось при мне... никоим образом не может претендовать именно на абсолютную нравственную авторитетность²⁰⁴.

Нет оснований думать, что к концу XX века настроения в этом отношении заметно изменились. Отказом признать нашей дей­ствительной историей то, что с нами произошло и происходит, мы готовим себя к новому повороту, который не может не оказаться таким же крутым, как и те, которые у нас уже были в этом веке. То, что на этом новом и теперь уже, похоже, неизбежном повороте ничего не останется от того, что теперь называется «приватизаци­ей», также не исключено.

²⁰⁴ С.Л. Франк. Социализм и собственность // Русская философия собствен­ности..., с. 311 ел.

Содержание

Введение................................................... 5

Программа курса............................................ 6

1. Введение. Захват мира.................................... 11

2. Происхождение собственности............................. 30

3. Хитрость, хватка, хищение................................ 43

4. Гонка за бытием. Ахиллес и черепаха........................ 54

5. Тело и точка. Новоевропейский предел...................... 71

6. Границы собственности................................... 86

7. Собственное как настоящее................................ 93

8. Кант. Вещь в себе. Свобода................................ 104

9. Гегель. Право и собственность............................. 114

10. Своё и свобода........................................... 121

11. Мысль и понятие......................................... 132

12. Личность, лицо, воля..................................... 143

13. Свобода собственности................................... 155

14. Лаборатория мира. Эксперимент с собственностью............ 167

15. Неопределимость своего.................................. 183

16. Знающее незнание........................................ 193

17. Есть и нет............................................... 204

18. Действенность несуществующего........................... 214

19. Тело и душа............................................. 226

20. Проблема моего Я........................................ 236

21. Мера вещей............................................. 253

22. Апокалипсис............................................ 268

23. Последний суд........................................... 278

СОДЕРЖАНИЕ

24. Вещь в себе и пространство................................ 288

25. Владимир Соловьев. Мужское и женское..................... 303

26. Непостижимая собственность. Мировой автомат.............. 321

27. Странность.............................................. 332

28. Постоянство форм. Странность и рациональное............... 343

29. Война вокруг собственности............................... 353

30. Богатство и нищета. Решение.............................. 365

Приложение. Свое, собственное............................... 373

Научное издание

Владимир Вениаминович Б и б и х и н

СОБСТВЕННОСТЬ Философия своего

Утверждено к печати Редколлегией серии «Слово о сущем»

Редактор издательства Л. В. Арсеньева

Технический редактор И. М. Кашеварова

Компьютерная верстка Е. С. Егоровой

Лицензия ИД № 02980 от 06 октября 2000 г.

Сдано в набор 07.02.12. Подписано к печати 03.07.12.

Формат 60 * 90 Vi6. Бумага офсетная. Гарнитура Тайме.

Печать офсетная. Усл. печ. л. 24.5. Уч.-изд. л. 22.9.

Тираж 1000 экз. Тип. зак. № 3340. С 169

Санкт-Петербургская издательская фирма «Наука»

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1

E-mail: main@nauka.nw.ru

Internet: www.naukaspb.com

Первая Академическая типография «Наука»

199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12

ISBN 978-5-02-037126-2

|"785020"371262"