Постоянство форм. Странность и рациональное

(26.4.1994)

Господа, времени так мало, а тема становится громадной.

343 Очень краткое повторение всего, что говорилось за последний месяц. Раньше, чем мы начнем думать или спрашивать о мета­физическом, как о цели, смысле, апокалипсисе, расписании, нас остановит странность «всего». Я говорю «всего» в том смысле, в каком смысле оно обычно применяется. Когда мы говорим «всё», мы обычно каким-то размытым зрением глядим и на каждое в от­дельности, и с другой стороны каждое в отдельности сцепляется, скрепляется для нас представлением о целом: «вообще всё». Нас остановит, и если до сих пор еще не остановила, то рано или поздно остановит, странность всего сначала как этого ближайшего к нам «всего вообще», мира; потом, если мы будем внимательнее, нас остановит странность «всего» как каждого, аристотелевского ёкаотоу, когда всё окажется парным, симметричным, и общее каждой пары невидимым и невычислимым. — И всегда лучше, если эта странность «всего», в тех обоих смыслах, будет замече­на раньше, чем позже, иначе мы будем биться в сетях, из которых не сможем никогда вырваться именно потому, что они — эти сети — сделаны из наших же собственных туманных полупоня­тий, т. е. они не существуют и потому неразрываемы. Так когда всякий выход науки в журнал и популярную книгу катастрофа. Наука живет при таком выходе даже не как рыба на сухом берегу, а скорее как фотопленка, которую вынимают на свету. Вне особого света науки, на свету дня пленка сразу бессмысленно засвечивает­ся. Несчастное мнение физиков, что они знают что говорят, когда хотят строить единую теорию поля и наивно думают, что единство в философии беспроблемно. Т. е. у физиков еще хватает хорошей зоркости видеть, что «философия» и философия, похоже, противо­положности, но вот что единство в настоящей философии — такой

В. В. БИБИХИН

же трудности проблема, как единая теория поля в физике — на это у физика и математика не хватает уже просто образования, и он не сможет объяснить иначе как фантазируя, почему у Хайдеггера например такого понятия, термина, «единство», нет. — Философ, наоборот, абсолютно обязан понимать, в чем дело, что происхо­дит, почему ученый чуть только оторвав перо от листа бумаги со своими формами «засвечивается» и обязательно надо, чтобы не потерять доверия к профессиональной компетенции ученого, философу понимать, почему такие фразы, по грязи хуже чем жур­налистские, у хорошего совсем ученого обязаны возникать, как «Объединение всех взаимодействий в Суперобъединение в прин­ципе означало бы возможность объяснить все физические явления с единой точки зрения. В этом смысле будущую теорию называют Теорией Всего (Theory of Everything)»¹⁸³. Причина этого внезапно­го соскальзывания науки в способ речи, который для философии безнадежен и бессмыслен, — проблема, достойная разбора. Если мысль (философия) должна и может продумать, что она говорит, то наука, наоборот, должна не думать о каких-то своих понятиях, чтобы достигать успеха. Попробуйте задуматься в науке о чем вам хочется, вы полетите из науки ко всем чертям, мы сюда не мудр­ствовать пришли о метафизических проблемах, решайте конкрет­ные задачи; если вам угодно, извольте уточнить с каким объектом вы имеете дело. — Мы имеем дело со странностью. — Тогда идите к чертям; у нас есть частица, называемая «странность», она имеет такие вот параметры, существует такую миллиардную долю секунды — вы ее имеете в виду? Нет? До свидания. — Наука аб­солютно нуждается, чтобы была ненаука, философия, куда можно было бы послать задумывающихся. Думать будете в другом месте. В нашем институте вы работаете.

Я бы хотел, чтобы наука не то чтобы охватила в единой теории поля известные сегодня четыре взаимодействия, электромагнит­ное, слабое атомной оболочки, сильнее атомного ядра и грави­тационное, но не забыла, что она хотела это сделать, как она забыла искать основание симметрии. Уже сейчас можно спокойно предсказать, что с переключением внимания от «нашего» трехмер­ного пространства на десятимерное или n-мерное пространство проблема дальнодействия и различие между близким действием и дальнодействием потеряют свою остроту, космологию станут больше интересовать так называемые «компактифицированные»

¹⁸³ Аркадий Бейнусович Мигдал. Физика и философия. — Вопросы фило­софии 1990,№ 1,с. 25.

измерения, она сделает шаг назад к древней космологии, где со­размерение земных дистанций с космическими было не астро­номической, а астрологической, т. е. онтологической проблемой, т. е. другими словами звезды наглядно приоткрывали, вдвигали в земное существование странность, стран-ность в повседнев­ность, через «влияние» звезд.

Когда я говорю «Хорошо бы наука сделала то или это!», то я знаю, что навстречу, от науки, идет то же недоумение, почему философия не дает ничего науке. Та абсолютная нужда науки в фи­лософии, о которой я говорил, имеет форму как раз абсолютной ненуждаемости науки в постановке и разрешении так называемых метафизических вопросов, они не нужны. Отодвигание к филосо­фии тем «единство», «энергия» или «сила», «космос» не такое, что «а вот этим пожалуйста займитесь вы философы», а такое что «да хоть бы и вообще вы этим никогда не занимались, мы сами свое сделаем и отдадим себе во всем отчет», заставляет считать науку и мысль состоящими в отношении, по Нильсу Бору, дополнитель­ности, т. е. между ними как между правым-левым, как между все­ми парами нет среднего. Наука не поэзия. Не музыка. Кто запреща­ет слиться? Едва ли дисциплина. Само «всё» такое, что точность и строгость, точность науки, строгость мысли, не сольются? Вместо слияния получается смешение. Слияние музыки и поэзии — еще один пример — у Андрея Белого оставляет только желание ради чистоты снова разделить у Андрея Белого музыку от поэзии.

Рядом с открытостью, науки, философии, поэзии, музы­ки — охранение границ, стража в конечном счете всё-таки стро­гость. Отсев, жесткий, чистых форм от смешений будет идти по критериям, которые нам не прозрачны; порывы смесить пары будут кончаться срывами.

Ожидание близкой революции, небывалых масштабов, в астрономии, в космологии заведомо еще больше очистит науку от метафизики и скорее всего освободит науку как раз от тех це­лей, которые ее сейчас ведут: «всё», «единое», «мир». Это будет значить, что наука окажется дальше от философской темы «мир»? Ничего подобного: она будет дальше от грязных промежуточных смешений и наоборот ближе именно из-за строгости дополнитель­ности (опять по Нильсу Бору) к настоящей мысли, которая в свою очередь тогда к тому времени, хочется надеяться, тоже выпута­ется из того, что ей казалось «миром», «всеединством» и какие еще другие слова есть у мороки философской публицистики, т. е. именно слова. «Слова, слова, слова...» Наука уходит от этого по­топа слов в формулы. Мысль? В молчание.

23 В. В.Бибихин

В. В. БИБИХИН

Хайдеггер, «О событии»: «Умолчание — это „логика" филосо­фии»¹⁸⁴*. Умолчание и среди говорения, как постоянная основа речи (текст тканый, ткется по основе молчания). (Основа то, по­перек чего «ткут».)

Устойчивость «форм» непонятна. Впадение атомов, моле­кул, кристаллов снова и снова в одни и те же совершенно опре­деленные формы, живых существ в одни и те же организмы, философии, поэзии, религии, государства в одни и те же систе­мы, восстановление после всех ре-волюций одного уклада на Восточно-Европейской равнине — это попадание форм после дестабилизации в те же самые без размывания границ (кроме слу­чаев порчи, сминания, когда форме мешают) объяснения не имеет, это красивая и говорящая непонятным языком загадка, что вместо плавного веера промежуточных между обезьяной и человеком форм палеонтологи находят или обезьяну или человека — точно так же как в симметрии находят или правое или левое, но не проме­жуточное, — но объяснения здесь нет не потому, что до него не до­брались или его трудно достать, а потому, что попытку объяснения начинает «вести», она выворачивается куда-то в другую область, креационисты начинают угадывать божественного инженера, эволюционисты вводят допустим особую эпоху сверхмощного облучения Земли, когда сразу появилось неслыханное изобилие мутантов, т. е. действовал не просто случай, а какой-то сверхслу­чай. Нет никакой необходимости примыкать к креационистам или к эволюционистам, для мысли такой выбор не стоит. И настоящий спор не там, не между ними: эволюция с отличным успехом может быть инструментом божественной воли, креационизм скверно обходится с Богом, который будто бы раз всё сотворив отступил.

Впадение всего возникающего в устойчивые формы мы не только странным образом знаем, мы на себе испытываем, челове­чество, впадая всё время в одну и ту же неизменную человеческую форму, что она окончательна и не нуждается в перемене, что она «угадана» раз навсегда и правильно, по тому, что человеку без изменения его hardware не по заданным критериям, а по его соб­ственной сво-боде доступна полнота (или эвдемония, счастье), и что сам труд, которого требует полнота, как-то входит в полноту, делает ее как бы более полной. Человек поэтому не хочет, чтобы его состояние изменилось, состояние в смысле «организма», и это согласие с неизменением (для сравнения: механизмы всегда могут и должны быть улучшены), согласие человека оставаться таким

^l84* Martin Heidegger. Beitrage..., S. 78. Ср. ГЕРМЕНЕЯ№ 2..., с. 52.

как он есть в своем, так сказать, железе, техническом устройстве, hardware, делает для нас постоянство форм в природе понятным, в другом смысле понимания, хотя и непонятным (прибавим к на­шим парам, свое и свое, собственное и собственное, что еще было, философия и философия, еще понимание и понимание: что чело­веку бывает хорошо, как-то понятно, хотя непонятно, как).

Если вы умеете объяснить постоянство форм так, чтобы было «понятно» в информативном обосновательном смысле, то скажите мне. Я не вижу никаких причин надеяться, что понимание посто­янства других форм в природе — меньшая проблема для понима­ния, чем постоянство и полнота человеческой формы. Опять же мы не обязаны быть партийными, говорить, что человеческая форма неизменна. Или что эта форма вселенной неизменна.

Мы этого ничего не знаем. Что мы безусловно знаем, что тема добра нам, господа, вручена. Не абсурдно читать Платона и пони­мать, что «идея блага» у него не рядом с другими, например идеей зла: идея, т. е. род, т. е. постоянное, устойчивое в рождении и раз­ложении, «сущее сущее», это добро; не абсурдно читать сейчас Лейбница и еще и еще раз по-новому пробовать понять, как у него сходятся бытие и благо. Не абсурдно видеть разницу между — ари­стотелевское различение — между автоматикой природы («имеет причину в себе», аитш) и автоматикой человеческого производства, которая тянется к самодостаточности, самообеспечению, уже этим стремлением показывая, что она другая. (Аристотелевское) различение той и другой автоматики — тема, которую лучше мы постараемся поставить отчетливо, хотя бы для понимания границ и перспектив научно-технической автоматики, не в том смысле, чтобы догматически объявить, что она никогда не сольется с ав­томатикой природы, а в том смысле, что если автоматика природы (мира, бытия) их собственная, и в нашу тему собственности (что мы еще можем сделать, мы?) надо включить самообеспечение. Оно нам не очень удается, просто даже мало удается. Настолько рядом с нами, что просто в нас самих есть такая вещь как жизнь, которая хоть и не изолированно, а встроенная в мир, умеет само­обеспечиваться. Признаки этого самообеспечения — красота и не-скучность, ненадоедание, неуставание. «Мы» такое умеем? Явно не всегда. Пустыня Сахара, похоже, человеческое произведение, как может быть и другие пустыни: человек неумелым ведением хозяйства, вырубанием лесов, изменением режима вод нарушил самосохранение севера Африки. — Древнее орфическое выраже­ние, «неустающий огонь», оно относится к фантастике, или надо и неусталость форм и энергии тоже сделать нашей темой, т. е.

В. В. БИБИХИН

всерьез отнестись к аристотелевской энергии, которая впереди становления как нерастрачиваемая полнота¹⁸⁵*.

И вот что я хочу сказать. «Само собой» как-то движутся пла­неты, Земля повертывается к Солнцу, день и ночь, зима и лето как-то запускают в ход природу, из которой нам ближе и важнее живая. Она как-то встроена в неживую. Это происходит как-то «само собой», во всяком случае ни для каких целей не обязательно думать, что правящий разум похож на планирующий центр, ни даже для целей благочестия, потому что Бог, который дал бытию быть «самому», в каком то смысле не хуже и не слабее, чем тот, который должен постоянно держать руку на пульте управления. Но «мы», какие-то «мы», которые говорим, поступаем, нам не всегда и даже не очень часто удается, чтобы у нас получалось «само». Кто тогда такие «мы». Мы выпали из природы, из бытия, из рая, откуда-нибудь еще, с нами происходит что-то неладное, мы должны вернуться к «ладу», к «гармонии», к «бытию» или еще ку­да-нибудь? должны ли мы так думать? или так думать, что мы «вы­пали», не обязательно? Не будет беды думать, что мы «выпали», но лучше если мы как и в случае с «оставлены бытием, богом» будем слышать всё слово. Мы оставлены, сохранены — именно те в кавычках «мы» — допущены; мы «выпали» как случились, оказались. Из-за того, что мы не знаем, как устроена софия, лов­кость и какая хватка, мирового автомата, мы по-честному не мо­жем и говорить, как теоретики «сознания», что «нам», человеку, уделена как-то особая судьба выпадать из мирового автомата. Это странный автомат, его софия странность, по Гераклиту, стран­ность не один раз навсегда отстраненная от «нас», а странность хранящая, сохраняющая себя. Мы нашей странностью, выпаде­нием, оставленностью принадлежим софии мирового автомата; наша странность, от которой нам самим не по себе, из-за которой мы не в себе, из-за которой мы «сами не свои», остранены от своей собственности, — это то самое в нас, чем мы одновременно вы­падаем из гармонии «космоса», «мира» и принадлежим странной софии этого мира.

Чтобы перейти к следующему шагу, для меня самого неожи­данному, я сначала сделаю допущение собственно вроде бы даже и обязательное. Странность отдельна, от-странена от всего, и эта от-страненность (оставление, выпадение) будет вплетена во всё что мы делаем, так что всякое наше пространство, как пространство «рациональности», вещь которая требует проясне-

28. ПОСТОЯНСТВО ФОРМ. СТРАННОСТЬ И РАЦИОНАЛЬНОЕ

349

¹⁸⁵* См.: В.В. Бибшин. Энергия. М.: ИФТИ св. Фомы, 2010.

ния, будет развернуто стран-ностью, и выдвижением вовне себя, о-странением. Странностью мы выдвинуты — куда? Если бы мы знали. Вовне мира? в ничто? наверное, но сначала надо, чтобы и мир и ничто имели место; про-странство сначала.

«Поэты внекомплектные жители света», по Пушкину, надо читать в связи с гёльдерлиновским, «поэтически обитает человек на этой земле»: да, поэт внекомплектный, но всякий человек на этой земле поэтический, всякий странный, странник, это «поэти­ческое» есть в каждом. Когда ученый говорит, что он «в комплекте с природой», то говорит установка на комплектность, то есть вы-борочность предмета, в котором стратегия странности, странного в «нас» избирает в нас обходить необходимое. Странность мира (бытия) в науке как раз то, что не вводится и не может быть в прин­ципе введено в расчеты науки. Наука опирается на стабильность форм и отношений, но например она не может вписать в свои уравнения возвращение к форме как цель. Формулы обмена ве­ществ в заживающей ране кита будут иметь только вид вступления химических веществ в реакцию и результата реакции и не может быть вписан в формулу вектор выздоровления, возвращения в фор­му. — Наука может представить, математически сформулировать, выброс расширяющейся вселенной за время 0, запятая, тридцать два нуля и потом единица секунды, с разлетанием вещества со ско­ростью 1 единица и 50 нулей скорее скорости света, но такая вроде бы бесспорная вещь, что в любом данном состоянии вещества уже сейчас неким образом уже есть то, что только будет, нацеленность на стабильные формы и структуры — наука вроде бы и не должна этого делать, замечать, что это событие, что всё есть.

Странностью мы называем ту о-страненность, то о-странение, когда кроме всего есть еще что-то. Socpov tkxvtcov ке^сорюцёуоу. Я не стал бы спешить с дефинициями этого «кроме», что во вселенной есть кроме всего еще и наблюдатели, или сознание. Сознание и наблюдатели сами нуждаются в дефиниции. Я не буду определять «странность», говорить, какая она. Она странность, сторонность, остранение, начало сторон, правой-левой, и страны, пространства. Похоже, что опять можно не строить гипотезы и не вводить новые мысленные сущности, а обратить внимание. Слово — это сама вещь или знак вещи? Упаси Вас господь думать, слово сама вещь или знак вещи. Вспомните, догадайтесь, что вы вступаете на минное поле или <туда> где всё простреливается снайперами. Вещи явно выделены и прочерчены человеческим вниманием не без слова, знак тоже имеет градации от признака, свойства вещи (дым знак огня, стандартный пример), до условного

В. В. БИБИХИН

обозначения, как номер очередной галактики в астрономическом каталоге. Я вовсе не хочу вляпаться тут и вас впутывать в разбор не имеющий шансов, требующий другого размаха, другого подхо­да. Мне сейчас достаточно обратить внимание на эту сложность отношения, с-ложность, сложенность отношения вещи-слова. Почему их два, вещь-слово (Платон говорил о нехорошем удвое­нии)? Перед нами не странность! Да это она, на каждом шагу ря­дом с нами и не замечаемая. Парность вещи-слова, их раздвоения, расслоения и одновременно неразрывности — это близкое, самое близкое может быть к нам присутствие странности. В слове при­сутствует — в языке — странность мира, его распространенность. С этой стороны делается яснее, почему язык не знание, по крайней мере не в первую очередь знание и не познанием создан. Сама софия, странность, не знание. Не будет абсурдно сказать (тема Плотина), что София не знает, не сознаёт, как она всё делает. Если мы не знаем среднего между правым-левым, то не потому, что нам не хватает знания, а богу хватит. Тут не хватает знания вообще, никакого знания не хватит, всякое знание будет уже пра­вым-левым. Настолько бесперспективно предполагать что-то предсуществующее в плане софии, что не будет <неправильным> предположить в основании всего случайность, метод проб и оши­бок, естественный отбор. Мы имеем дело с софией, которая стран­ная, а Бог по ту сторону ее. Язык — это сама вдвинутость в нашу жизнь странности. Она загораживает как занавес всё что касается Бога. За занавесом софии, которая не знание, мы не знаем, есть ли Бог, не в том смысле, что всё еще колеблемся между теизмом и атеизмом, а наоборот, что слишком хорошо знаем, что Бог просто не там где знание, и знание его существования или знание его не­существования к нему иррелевантно, не попадает в него.

Алексей Константинович Толстой верующий не имел ничего против эволюции. «Отчего б не постепенно Введены во бытие мы? И не хочешь ли уж Богу Ты предписывать приемы?» Возможно всё создано стохастическими процессами. Существенно то, что уже говорением об этой теме мы выступаем за ее край. Математик уже написал свои формулы. Мы уже сказали внутренней или внешней речью. То, с чем мы имеем дело, тем самым уже отслоилось от чего? от самого себя? остранилось? В чем же тогда собственность вещей? В несобственности их собственности? Похоже что так. Отстранение и с ним страна, пространство, ближайшим образом как пространство темы, вопроса, уже открылось так сказать рань­ше чем мы пришли на сцену. Мы уже сказали, показали или от­казали; с-каз уже произошел по крайней мере как отказ.

Что язык и мысль это присутствие самой странности-софии, развертывающей из себя все пространства, об этом учит современ­ная наука. Она всё больше — особенно в космологии, связанной и с общей теорией относительности, с квантовой механикой — «теоретична», т. е. всё меньше привязана к эксперименту — и на­оборот, замахивается через чистую теорию, уже упоминавшегося десятимерного пространства, на то, чтобы через технологию, раз­вертывающуюся вместе с наукой, вслед за ней, на экспансию в наш привычный трехмерный или четырехмерный мир. Теоретическая модель есть реальность — не значит, что есть такая вселенная, где эта модель на реальность «ложится», а сама эта модель мир начинающийся как интеллигибельный, но который встретится с привычным нам миром, потому что есть места встречи, которые наука и технология могут устраивать. Фантастические модели на бумаге надо считать реальными, потому что пространственно-вре­менные континуумы вспыхивают в событиях этой встречи. Мир, к которому мы привыкли, окажется тогда только эпизодом в тео-ретико-фантастически развернутой научной интеллектуальной вселенной, и технология позаботится о том, чтобы эпизодичность этого привычного мира стала явственной. — Разумеется, наука тут и полагается, и рассчитывает на невычерпываемость хитрости природы, на то, что она всегда обставит самую самонадеянную «хитрость разума». Наука хочет быть «сумасшедшей», нуждается в этом, по Нильсу Бору, и ей никогда не удается быть достаточно сумасшедшей. Этот мир науки и есть тот самый, хотя он интел­лектуальный. Речь идет о мире и пространстве. Пространство привычное может оказаться только частью многомерного, затя­нувшего в себя и время; и это многомерное видение может стать технологией, а технология может охватить мир и космос.

Язык как вдвинутость в «нас» странности дает о себе знать в том, что в человеке нет органов речи, ни одного; есть органы, применяемые речью. Язык кажется накладкой, разве недостаточно вещи, мира, зачем еще вдобавок удвоение, два, мир и язык. Но язык, так сказать, всё равно возник бы и если его бы не было. Он обеспечен странностью (в нашем смысле) мира, всего, целого¹⁸⁶*. Единое не похоже на арифметическую единицу. В отношении арифметической единицы я прав, говоря, что 1 = 1. Но в отно­шении так сказать целого единого, единого всего равенства уже не получается: ведь единое целого должно включить в себя и то,

|«⁶* См. об этом также книги В. Бибихша (СПб.: Наука): Язык философии (2007), Мир (2007), Внутренняя форма слова (2008).

В. В. БИБИХИН

что кроме Всего. Увидеть Всё так, чтобы за Всем мы не увидели то, что кроме всего, например самих себя видящих это всё, мы не можем. Другими словами, Единства нет без странности. Логос как собирание в единство несет в себе логос как кажущееся удвоение, на самом деле истина не вещь отдельно, не слово отдельно, а си­туация вещь-слово, ситуация рас-пространенности.

Бытие, которое София, исключительно, и оно именно, и как прилагательное, не только как наречие. Слово не удвоение бытия, а странность (распространение) его самого, бытия же. Именно бытие, т. е. взятое под знаком имени, — собственно бытие.

Бог есть Имя тогда — не в том смысле, что Имя таинственно вбирает энергии Бога, а в том смысле, что Бог стран-ствует, остраняется в своем имени: он Бог только как именно Бог, когда он распространился в имя.