2015-04-30
327
Мы встретились с пациенткой спустя год. О встрече попросила она сама во время медицинского осмотра. От нас она уже узнала, что мы рассматриваем музыкальную терапию как психотерапию. Г-жа Б. пожаловалась на отсутствие у себя решимости вновь сесть за руль своего автомобиля. И даже все рекомендации ее терапевта не принесли никакого результата.
В решении проблемы «Я хочу за руль, но не могу» музыка помогла ей избавиться от воспоминаний о той ужасной аварии. Травма мозга была вылечена, а вот шоковые переживания не изгладились из памяти.
Г-жа Б. сказала нам, что во время той злополучной поездки слушала в машине музыку, точнее, моцартовский фортепианный концерт ре минор. Она также смогла припомнить, что перед аварией как раз началась медленная часть концерта, и она еще успела поразиться тому, насколько же ей нравится новая интерпретация данного произведения. Все остальное она уже не помнила.
Мы достали именно этот моцартовский фортепианный концерт ре минор и именно в этом исполнении, после чего вместе прослушали его первую часть. И только началась средняя часть концерта, г-жа Б. стала конвульсивно вздрагивать, музыку пришлось выключить и поменять тему нашего разговора. Звучание средней части концерта ре минор олицетворяло для г-жи Б. повторение случившегося несчастья, и нам понадобилось еще шесть встреч, чтобы проработать все ее переживания.
Моцартовский концерт ре минор был при этом «якорем», который тянул г-жу Б. на дно воспоминаний о случившемся с нею несчастье. Несчастье, к воспоминаниям о котором она подходила рационально, но не могла противостоять бессознательному.
Заключительные полгода терапевтического лечения не имели ничего общего с первоначальной целью работы. Теперь речь шла о том, как ей быть с ее чувством вины, о том, чтобы она по-новому, иначе смогла понять свои чувства, никак не связывая происшедшее с комплексом вины. Эго стало возможным только тогда, когда нам удалось со временем докопаться до ее воспоминаний об отце, который хоть и любил свою дочь, но был строг и периодически поругивал за невнимание к близким, к семье. Машина, на которой г-жа Б. попала в аварию, была подарком ее отца...
На вопрос, какое выражение, изречение чаще всего употребляли в ее семье (семье отца) и которое можно было бы назвать типично семейным, г-жа Б. тут же ответила: «Что сломалось?!» Причем употреблялось данное выражение к месту и не к месту — например, если случайно во время обеда звонил телефон или дочка со всего размаху распахивала двери кабинета, чтобы сообщить отцу, что все собрались на прогулку. Это самое «что сломалось?!» в контексте несчастья, постигшего г-жу Б., получало совершенно новые, психотерапевтические оценки, причем важным «музыкальным якорем» по-прежнему был моцартовский концерт. А Моцарт был «музыкой ее отца»...
«А разве кома не прошла бы сама по себе?» — спросила г-жа Б. на первом этапе терапии, когда речь зашла о ее отвращении ко всему, что у нее «сломалось».
Во время первой встречи г-жа Б. прямо сказала нам: «Возможно, это было моей уступкой отцу, ну то, что я не хотела просыпаться».
Мы сыграли на инструментах тему маленькой девочки и ее отца, которому очень не нравится, когда что-либо ломается. Г-жа Б. начала играть на ксилофоне, причем палочки буквально плясали в ее руках, так энергично ударяла она ими по ксилофону. А затем она перешла на литавры и била по ним до тех пор, пока палочки не сломались.
«Эго я сломала машину, — записала г-жа Б. во время терапии в свой дневник, о содержании которого мы тоже с ней постоянно беседовали, — чтобы хотя бы раз попробовать, как это действительно на самом деле — взять и сломать что-нибудь. И не только машину, но и самое любимое, что было у моего отца, — себя».
