Кибернетика первого порядка

Мы знакомы с метафорой систем главным образом по киберне­тической парадигме, введение которой в нашу область обычно при­писывают Грегори Бейтсону. Норберт Винер (1950) ввел слово "кибернетика" для обозначения нарастающей массы знаний о струк­туре и потоке в системах обработки информации. Он вывел его из греческого корня (кибернетес)*, имеющего значение "кормчий ко­рабля". Таким образом, кибернетика, по его разумению, была на­укой руководства, контроля через некое подобие последовательных циклов исправления ошибок, которое позволяет держать курс ко­рабля. Большая часть ранних исследований по кибернетике прово­дилась в рамках разработок систем наведения ракет во время Второй мировой войны. Используя метафору кибернетики для "наведения" своего мышления, мы концентрировали свое внимание на "наце­ленности" терапии. Другими словами, мы были склонны представ­лять предлагаемую нами помощь как помощь в контролировании явлений и процессов для достижения специфической цели.

Делая первые профессиональные шаги, мы твердо придержива­лись принципов "стратегической терапии" (Erickson & Rossi, 1979; Haley, 1963, 1973, 1976; Madanes, 1981, 1984; Watzlawick, Weak-land, & Fisch, 1974), многие идеи которой были заимствованы из кибернетики. Наше мышление терапевтов "стратегических кибер­нетических систем" концентрировалось на том, как семьи могут быть вовлечены в повторяющиеся циклы незавершенного поведения. Наши интересы были направлены на неверно сбалансированные иерархические структуры. Мы задавались вопросом о том, что может сделать терапевт, чтобы прервать эти паттерны и направить семьи в русло здоровой, а не болезненной стабильности.

Оглядываясь назад, мы видим, что наша работа того времени направлялась не столько кибернетикой вообще, сколько "киберне­тикой первого порядка". С нашей сегодняшней точки зрения, те-

*Это то же греческое слово, от которого происходит наше слово "governor" ("гу­бернатор", а также "регулятор" — Прим перев), обозначающее как механический регулятор верхнего предела скорости двигателя, так и человека, который управля­ет штатом

ории кибернетики первого порядка призывают терапевтов рассмат­ривать семьи как машины (термостаты, управляемые ракеты или компьютеры). Такой взгляд предполагает, что терапевт изолиро­ван от семьи и способен ее контролировать, давать отстраненные, объективные оценки неблагополучия и приводить проблемы в по­рядок, подобно тому, как механик приводит в порядок забарахлив­ший двигатель. В те времена мы не замечали и не беспокоились о тех аспектах работы, которые сегодня нам кажутся отстраненными или механистичными. Мы были взволнованы тем, что нашли спо­соб говорить о людях в контексте их взаимодействия. Кроме того, практики, разработанные Джеем Хейли и командой MRI*, сраба­тывали, и одно только это притягивало к ним.

Когда наша терапевтическая работа направлялась метафорами кибернетики первого порядка, мы концентрировали свои началь­ные усилия на том, чтобы добиться специфической цели для каж­дой семьи. Мы полагали, что часто неудачи людей в достижении своих целей объясняются тем, что они зацикливаются в повторяю­щихся паттернах поведения, все настойчивее и настойчивее пыта­ясь применить одно и то же "решение".

Мы полагали, что если обнаружим повторяющийся паттерн, то наша работа будет заключаться в разработке стратегической интер­венции, которая разрушит его и перенаправит членов семьи в сто­рону новых моделей поведения. Это поможет им достичь своей цели, которая представлялась нам в виде некоего нового и более удовлетворительного гомеостатического баланса. Мы также пола­гали, что наша работа состояла в том, чтобы убедить семью при­нять разработанную нами интервенцию, подобно тому, как задача врача — убедить пациента принять выписанное им лекарство. Боль­шинство приходящих к нам людей были удовлетворены тем, что мы делали, руководствуясь этой моделью. В течение нескольких лет она нам тоже нравилась. Но постепенно мы начали подвергать со­мнению эффективность нашей практики.

Оглядываясь назад, мы думаем, что идея контроля над целью побуждала нас становиться в еще более контролирующую позицию по отношению к людям, с которыми мы работали, особенно ког­да ощущали, что цели не достигались. Похоже, что когда наша работа определялась метафорой "направления", она побуждала людей относиться к себе более механистично и с усиленным конт­ролем. Теперь мы полагаем, что эта модель заставляла нас как ав-

*Mental Research Institute — Институт психических исследований

торов искусных интервенций излишне доверять происходящим из­менениям, тогда как люди, с которыми мы работали, вполне могли ощущать себя пассивными получателями "мудрости" извне и слиш­ком мало доверять себе. Итак, хотя люди обычно достигали своих целей, теперь нам кажется, что терапевтический опыт не укреплял их ощущения своего личного соучастия.

Не было ничего необычного в том, что терапевты описывали свои терапевтические сеансы исключительно в контексте пробле­мы и того, что они сделали для ее разрешения, или цели и того, что они сделали, чтобы ее достичь. Иногда казалось, что страте­гия достижения специфической цели вынуждала как людей, с ко­торыми мы работали, так и нас самих, не замечать интересные и полезные возможности, которые лежат чуть в стороне от дороги к конкретной цели.

Линн Хоффман (1988), вспоминая свою работу в рамках кибер­нетики первого порядка, отмечает, что, когда она писала "Осно­вы семейной терапии" (Foundations of Family Therapy; Hoffman, 1981), то разворачивала картину этой работы, представляя семью как машину, а терапевта — как ремонтника: "Если перед вами та­кая целостность, ее легче рассматривать в терминах дисфункции... Предполагалось, что терапевт знает, какой должна быть "функци­ональная" структура семьи, и ему следует изменять ее в соответствии с этим". Она также пишет об "общей тенденции объективировать патологию" в американской семейной терапии того времени, при­водя DSM-III и "дисфункциональные семейные системы" в качестве примеров объективированных патологий.

Полагая, что ищем в людях силу и ресурсы, мы вынуждены согласиться с Хоффман: кибернетика первого порядка слишком настойчиво призывала нас концентрироваться на дисфункциональ­ном в жизни людей, которые приходили к нам на терапию. Она также побуждала нас рассматривать дисфункцию как фокус тера­пии. Оценивая, что необходимо людям для достижения цели, мы невольно концентрировались на том, что у них не в порядке.

Кибернетика второго порядка

К тому времени, как Хоффман уже писала свою книгу, другие люди (Dell, 1980, 1985а; Кеепеу, 1983; Keeney & Sprenkle, 1982; Watzlawick, 1984) начинали обдумывать системы в другом ключе.

В прологе и эпилоге книги она (Hoffman, 1988) пыталась "выявить путь к модели, менее ориентированной на контроль, — модели, которая не помещала бы терапевта вне семьи или над семьей". Это новое направление мысли получило название "кибернетика второ­го порядка", или "кибернетика кибернетики". Она развивалась по мере того, как люди начали понимать, что терапевт действитель­но не может давать "объективные" оценки и делать заключения, оставаясь вне семейных систем. Нравится это или нет, терапевт является частью самой системы, проходящей терапию, и, следо­вательно, не способен на отстраненную объективность. Люди также стали понимать, что изменение не менее важно, чем стабильность, и утверждать, что терапевты могли бы более успешно сконцентри­роваться на том, как кибернетические системы постоянно изменя­ются во времени, а не на том, как они постоянно стремятся к го-меостатической стабильности.

По мере того, как фокус смещался от кибернетики первого по­рядка к кибернетике второго порядка, метафоры, применяемые терапевтами, стали изменяться. Там, где мы некогда говорили о регуляторах, термостатах и циклах обратной связи, теперь начали думать в контексте биологических и экологических систем (Bateson, 1972, 1979; Bogdan, 1984). В наш язык вошли такие слова, как "коэволюция" и "со-творение". Ауэрсвальд (1987) назвал эту но­вую парадигму парадигмой экологических систем. Он писал, что она определяет "семью как коэволюционную экосистему, расположен­ную в эволюционной системе пространства и времени". Он рассмат­ривал эту парадигму как глубоко отличную от предшествовавших парадигм "семейных систем".

Примерно в это же время идеи кибернетики второго порядка стали вытеснять кибернетику первого порядка. Мы поехали учить­ся у Луиджи Босколо и Джанфранко Чеччина из Миланской шко­лы системной семейной терапии (Boscolo, Cecchin, Hoffman, & Penn, 1987; Selvini Palazzoli, Boscolo, Cecchin, & Prata, 1980). Мы уверены, что идеи, которые они тогда представляли, являются архетипом кибернетики второго порядка в семейной терапии.

Миланская школа, работавшая в относительной изоляции от традиционной североамериканской семейной терапии, разработа­ла свой собственный уникальный взгляд на то, как применять идеи Грегори Бейтсона в практике семейной терапии. Вместо того что­бы искать паттерны поведения, они искали паттерны смысла. Их интервью фокусировались на выявлении предпосылок или "мифа",

который формировал смысл действий членов семьи. Вокруг этого мифа они устраивали "мозговой штурм" всей командой и разраба­тывали интервенцию, часто ритуальную, которая предписывалась в конце каждого сеанса. Для интервью, помогающего найти семей­ный миф, они разработали характерную форму опроса, которую они назвали "циркулярным интервью" (Fleuridas, Nelson, & Rosenthal, 1986; Penn, 1982; Selvini Palazzoli, Boscolo, Cecchin, & Prata, 1980). Циркулярные интервью предполагали, что члены се­мьи вовлечены в текущие взаимоотношения, что действия и эмо­ции каждого человека рекурсивно влияют на любого другого. Участ­ники Миланской школы использовали эти вопросы, для того чтобы выявить, как "работают" взаимоотношения в семье. Затем эта информация используется для разработки гипотезы о семье, на основе которой формируются интервенции.

Поначалу именно циркулярное интервью привлекло наше вни­мание к Миланской школе. Интерес к стратегическим подходам в терапии привел нас к интенсивному изучению работы Милтона Эриксона, особенно в области гипноза, которая заинтересовала нас косвенным внушением. Нам встретилась статья (Schmidt & Trenkle, 1985), в которой циркулярное интервью в миланском стиле рассмат­ривалось как способ косвенных гипнотических внушений — внуше­ний, которые должны были влиять на одного или более членов семьи в ходе, казалось бы, обычного разговора. Гюнтер Шмидт использовал вопросы, которые всегда являлись естественной час­тью каждого клинического интервью, скорее для того, чтобы да­вать, а не получать информацию. Это была захватывающая идея. И все же это была идея "терапевт находится вне системы и направ­ляет ее", почерпнутая из кибернетики первого порядка. Но как бы то ни было, она была захватывающей.

К тому времени, когда мы действительно поехали учиться у Босколо и Чеччина, они уже меньше внимания уделяли разработ­ке интервенций, а больше — опросу. Казалось, что сам процесс циркулярного интервью обладал некоей преобразующей силой; се­мьи изменялись по мере того, как их члены выслушивали ответы друг друга. Интервью, казалось, поощряло любознательность и стремление узнать больше и больше о том, как члены семьи вос­принимают мир и друг друга. Однако это осложняло позицию те­рапевта, которая некогда заключалась в том, чтобы рассказывать людям, каким должен быть их мир. В поисках ответов на "круго­вые" вопросы члены семьи обращались к реальности, которая кон-

центрировала их внимание на взаимосвязанности — на том, как чувства и действия каждого отдельного члена семьи влияют на чув­ства и действия других и подвержены влиянию с их стороны. В такой реальности, вместо того чтобы ждать внушений от терапев­та, они размышляют над возникающей информацией о семье и друг о друге. Оглядываясь назад, мы видим, что эти факторы способ­ствовали смягчению или сглаживанию иерархии между терапевтом и членами семьи.

Участвуя в процессе их супервизии, мы увидели и другие ново­введения, которые разработали Босколо и Чеччин. Они использо­вали группы за зеркалом* неведомым нам доселе образом. Группы действительно функционировали как команды. Вместо того чтобы слушать, как супервизор в кабинете высказывает вслух свои мыс­ли или дает советы терапевту, объекты супервизии за зеркалом уча­ствовали в мозговом штурме. Хотя цель этих обсуждений состояла в том, чтобы прийти к единственной интервенции или сообщению, часто повторяемый лозунг "Флиртуй со своими гипотезами, но никогда не вступай с ними в брак" предполагал, что эта цель ни в коем случае не должна стать единственной или конечной истиной. В группе соратников такое обсуждение снижало значение иерар­хии, которую мы привыкли ощущать между супервизорами и объек­тами супервизии, предоставляя последним больше возможности высказаться.

Команда разбивалась на Т-группу, которая непосредственно помогала терапевту, и Н-группу, которая наблюдала за взаимодей­ствием всей семьи, терапевта и Т-группы, как в комнате для тера­пии, так и в комнате для наблюдения. Тогда как Т-группа собира­лась для обсуждения гипотезы, касающейся семьи, Н-группа встречалась отдельно для обсуждения гипотезы на трех уровнях: се­мейная система, система "семья-терапевт" и система "семья-тера­певт-группа". После каждого сеанса терапии группы встречались вместе и Н-группа начинала с обсуждения наблюдений своих учас­тников на всех трех уровнях. Затем Т-группа обсуждала, почему выбрала ту или иную интервенцию, затем следовало общее обсуж­дение, призванное интегрировать разные точки зрения. Размыш­ления на всех этих уровнях убеждали людей в том, что терапевт не может быть отстраненным, "объективным" наблюдателем В ходе всего процесса Босколо и Чеччин участвовали в нем скорее как

*Группа, наблюдающая за процессом терапии через одностороннее зеркало — Прим ред

члены групп, нежели как отстраненные или иерархически недося­гаемые супервизоры.

Участие в групповой супервизии миланского типа позволяло познавать многоуровневую и разнонаправленную природу межлич­ностного влияния. Простые круговые циклы обратной связи были неподходящей картой для того, чтобы нанести на нее весь поток получаемой информации. Групповая работа миланского типа дала нам непосредственный опыт, позволяющий оценить значимость обратной перспективы в обсуждении. Этот опыт оказался весьма плодотворным.

Минимизация иерархии, поощрение разнообразных точек зре­ния и размышления над групповым процессом, обогащенные вве­дением Н-группы, вкупе с установкой на любознательность (Cecchin, 1987) и фокусом на взаимоотношениях, обусловленным использованием циркулярного интервью, — все это способствова­ло быстрой эволюции в нашей клинической практике. Идеи лю­дей из нескольких групп миланского типа — Линн Хоффман (1981, 1985, 1988, 1990, 1991), которая сначала работала с группой Ак-кермановского института, затем с группой в Брэттлборо (Вермонт); Том Андерсен (1987, 1991а) и его коллеги в Тромсе (Норвегия) и Карл Томм (1987а, 1987b, 1988) в Калгари (Канада) — вдохновля­ли и влияли на нас*, когда мы усиленно боролись за то, чтобы интегрировать идеи "кибернетики второго порядка" Босколо и Чеч-чина с нашей склонностью к эриксоновской стратегии. Похоже, что помощь людей, которые начали использовать группы миланс­кого типа, заключается в том, что они развивали новые формы мышления и работы.

Метафоры, направляющие всех этих людей, первоначально склонялись к бейтсоновским понятиям "экологии идей"** (Bateson, 1972, 1979; Bogdan, 1984). Эти новые формы мышления были ин­тересны и полезны тем, что помогали нам воспринимать себя как соучастников в одних и тех же системах, как членов семьи. Они

*На нас также сильно повлияли работы Харлен Андерсон, Гарри Гулишиана и их коллег (Anderson & Goohshian, 1988, Anderson, Goohshian, Pulliam, & Wmderman, 1986, Anderson, Goohshian, & Winderman, 1986) из Галвестонского института в Хьюстоне, которые разрабатывали сходные идеи

**Многие из людей, которые повлияли на нас, в свою очередь, находились под сильным влиянием идей Умберто Матураны (напр, Maturana & Varela, 1987), чьи ведущие метафоры были основаны на биологии и физиологии Мы никогда не изучали эти идеи достаточно подробно и, возможно, поэтому не находили их осо­бенно полезными

также помогали нам фокусироваться на некоем потоке и измене­нии, присущим эволюции, таким образом снижая возможность "зацикливания", которое иногда рука об руку идет с метафорами гомеостаза.

Когда нас направляли идеи коэволюции, мы уделяли гораздо больше сознательного внимания сотрудничеству, чем раньше. Вместо того чтобы разрабатывать ритуалы и стратегию их выполне­ния людьми, мы спрашивали людей, какой сорт деятельности в промежутках между сеансами представляется им полезным, и ис­пользовали время сеанса для совместного создания ритуалов (Combs & Freedman, 1990). Ощущать себя "в процессе" означает отказать­ся от любого чувства объективности, касающегося специфических долговременных целей. Если "выходные" результаты клиента и терапевта коэволюционировали, мы не могли определить свой ко­нечный пункт назначения ни в один из моментов настоящего. В своей лучшей форме наш отказ от роли пилотов, правящих к кон­кретной цели, побуждал к смирению и сотрудничеству в любой момент, когда выяснялось, движется ли терапия в удовлетворитель­ном направлении. В своей худшей форме он приводил к ощуще­нию беспомощности, бесцельному "совместному дрейфу".

Мы испытали обе формы. Временами нам казалось, что мы сотрудничаем действительно новыми способами и в наших беседах появляется больше пространства для голосов и идей не-терапевтов. Мы думали, что люди ощущают себя гораздо более изобретатель­ными и творческими существами, чем при работе в рамках наших ранних терапевтических методов. В другие моменты мы чувство­вали себя потерянными, утратившими контакт и менее эффектив­ными, чем когда-либо. Казалось, что коэволюция требует больше терпения, чем мы привыкли проявлять.

Другая история

История, которую вы только что прочитали, "правдива", но это еще не вся история. Мы писали так, как если бы наше продвиже­ние к пониманию было четким и логичным и понимание ясно и логично отражалось в нашей практике Мы писали так, как если бы нас направляла исключительно метафора кибернетических сис­тем. Наш опыт в течение тех лет, о которых мы рассказывали, был, конечно, гораздо беспорядочнее и богаче

До сих пор в своей истории мы лишь по касательной упоминали влияние на наше развитие Милтона Эриксона. Эриксон недоста­точно четко вписывался в историю наших усилий понять и приме­нить метафору "система". Он недостаточно четко вписывается в любые сводные теории в психотерапии. Как бы то ни было, Эрик­сон служил неиссякаемым и непреходящим источником для нас обоих.

Подход Эриксона к терапии имел прагматический и антитеоре­тический характер. Вот его типичное высказывание (Erickson & Rossi, 1979) по этому вопросу:

"Психотерапевты не могут зависеть от общих шаблонов или стандартных процедур, которые без разбора применяются ко всем пациентам. Психотерапия — это не просто применение истин и принципов, предположительно обнаруженных акаде­миками в ходе контролируемых лабораторных экспериментов. Каждая психотерапевтическая встреча уникальна. Она требу­ет нового творческого усилия как со стороны терапевта, так и со стороны пациента, который помогает найти принципы и средства для достижения терапевтического результата".

Эриксон (1965/1980) полагал, что работа терапевта состоит в том, чтобы понять убеждения и опыт людей, которые пришли к нему на консультацию. Убеждения терапевта не следует навязывать другим:

"Задача терапевта не должна состоять в том, чтобы с помо­щью своих убеждений и понимания обращать пациента в свою веру. Ни один пациент действительно не может понять, как понимает терапевт. Он в этом и не нуждается. То, что требу­ется, это развитие терапевтической ситуации, позволяющей пациенту использовать свое собственное мышление, свое соб­ственное понимание, свои собственные эмоции таким обра­зом, который лучше всего соответствует его "схеме" жизни".

Мы встретились в 1980 г. на серьезном семинаре по эриксонов-ской терапии. (И были восхищены друг другом, но это уже другая история.) Хотя формально мы присутствовали там, чтобы изучать гипноз, сегодня нам ясно, что на самом деле мы хотели научиться у Эриксона тому, как поддерживать взаимоотношения с людьми,

которые приходят на консультацию. Нам нравилось, что Эриксон учитывал и уважал опыт тех людей, с которыми работал. Он куль­тивировал такие терапевтические отношения, которые отодвигали на задний план профессиональные, теоретические идеи терапевта и помещали в центр внимания конкретные ситуации. Мы хотели усовершенствовать свои способности в этой области.

Эриксон демонстрировал живое и заинтересованное понимание людей. Он искренне и осязаемо верил, что в каждом человеческом существе есть нечто уникальное и замечательное. Задавая вопрос, он ожидал ответа, всем своим видом выражая восхищенное ожи­дание — с огоньком в глазах, воодушевляющей улыбкой и огром­ным терпением. Вы просто видели, что он знает, что любой че­ловек, которому он задал вопрос, выдаст удивительный ответ, нечто такое, чего никто не ожидал.

Эриксон видел в людях изобретательность. Он верил в то, что мы все пожизненные ученики и что жизнь — это приключение, и никогда не знаешь, что тебя ожидает за следующим поворотом. Однако в любом случае это будет интересно, и мы наверняка спра­вимся. И, справляясь с этим, мы будем обучаться, расти и обога­щать свою жизнь.

Именно Эриксон впервые заинтересовал нас терапевтическим использованием историй. Всем были известны его "обучающие рассказы", и большая часть его терапевтической работы включала расширение и обогащение историй людей о самих себе*. Часто это завершалось рассказыванием историй о случаях с другими людьми или о его собственном жизненном опыте. Первая наша совместная книга (Combs & Freedman, 1990) вышла в свет во многом благода­ря нашему интересу к тому, как Эриксон использовал истории, символы и ритуалы.

Для нас наиболее впечатляющей иллюстрацией понимания Эриксоном важности историй служит то, как он писал и перепи­сывал свою историю жизни, наделяя позитивным смыслом то, что другие могут переживать как несчастье Его борьба с полиомиели­том на протяжении почти всей жизни стала повторяющейся темой в его терапевтических историях. Вместо того чтобы причислять последствия полиомиелита к недостаткам, он рассматривал их как

*Случай, изложенный в книге "Человек из Февраля" (Erickson & Rossi, 1980, 1989), вероятно, самый красноречивый и наиболее известный пример этого (В переводе см М Эриксон, Э Росси Человек из Февраля Гипнотерапия и само­осознание личности М НФ "Класс", 1995)

преимущества. Например, Сид Розен (1982) описывает историю, которую Эриксон рассказывал о тех временах, когда он был про­фессором медицины. У него был студент, который стал излишне замкнутым и чрезвычайно чувствительным после того, как потерял ногу в автокатастрофе Однажды утром он договорился с несколь­кими другими студентами помочь ему заблокировать лифт, и вот что произошло.

"В тот понедельник, когда Джерри держал двери лифта от­крытыми, а Томми расположился наверху лестницы, я обна­ружил, что класс ждет меня на первом этаже к семи тридца­ти... Я сказал: "Что с твоим пальцем, Сэм? Нажми кнопку лифта".

Он сказал: "Я уже пробовал".

Я спросил: "Может, твой палец настолько слаб, что тебе стоит нажать двумя пальцами⁹"

Он ответил: "Я и это пробовал, но этот чертов привратник хочет спустить вниз все свои ведра и швабры и, наверное, держит двери лифта открытыми".

...Наконец, в пять минут восьмого я повернулся к студенту с протезом ноги и сказал: "Давайте-ка мы, калеки, поковы­ляем наверх и оставим лифт для здоровых людей".

"Мы, калеки" принялись ковылять наверх. Томми дал сиг­нал Джерри, Сэм нажал на кнопку. Здоровые ждали лифта. Мы, калеки, ковыляли вверх по лестнице. К концу этого часа наш студент обрел новую идентичность. Он принадлежал к профессиональной группе "Мы, калеки". Я был профессо­ром, у меня была больная нога. Он идентифицировался со мной, я— с ним".

Нас поразило то, что идентифицируясь со студентом-медиком, Эриксон вписывал новую главу в свой личный нарратив. Он кон­струировал сообщество профессионально компетентных, способ­ных, уважаемых врачей, которые имели четкое понятие о том, что значит быть "калекой", и помещал себя в самую сердцевину этого сообщества.

К концу жизни, когда студенты начали беспокоиться по поводу его скорой кончины, Эриксон, вместо того чтобы включаться в их потенциально пессимистические нарративы, рассказывал истории о долгой жизни его родителей и их оптимизме Мы полагаем, что

эти истории играли вдохновляющую роль для его студентов и самого Эриксона. Это развивало конструктивные умонастроения, что по­зволило ему сказать: "Я не намерен умирать По крайней мере, это будет последнее, что я сделаю!" (Rosen, 1982)

Итак, именно в лице Эриксона мы впервые встретились с ве­рой в то, что люди могут постоянно и активно пере-созидать свою жизнь. Если история наших взаимоотношений с метафорой систем касается изменения, которое в итоге привело к расставанию с ней, то история нашего отношения к метафоре пере-созидания расска­зывает о постоянстве. Это центральная организующая идея нашей книги. Преданность Эриксона делу "настройки" терапии на лич­ность и его восхищение и уважение к тем, для кого он работал, — это те аспекты его работы, которые мы стремимся поддерживать.

Есть и другие идеи, с которыми мы впервые познакомились через Эриксона. Они продолжают формировать нашу клиническую прак­тику. Одна из них состоит в том, что существует много возможных эмпирических реальностей. Он писал: "В любой ситуации суще­ствует достаточно альтернатив... Когда вы посещаете сеанс груп­повой терапии, что вы хотите там увидеть? То, за чем вы туда при­ходите — это [множество альтернатив]". (Erickson & Rossi, 1981).

Эриксон использовал принцип альтернативных эмпирических реальностей в своей терапии и обучении Он рассказывал истории об индейцах тарахумара, балийцах и других народах из разных ре­гионов, чтобы внушить (помимо прочего) идею, что не следует ограничиваться той системой ценностей, в которой мы существу­ем с момента рождения. Он говорил: "Я всегда интересовался ан­тропологией. И я думаю, что антропология должна стать предме­том, о котором психотерапевты должны читать, в котором они должны разбираться, поскольку различные этнические группы ду­мают по-разному" (Zeig, 1980).

Еще одна идея, с которой мы познакомились через Эриксона и которая продолжает воодушевлять нашу практику, заключается в том, что наши эмпирические реальности проявляют себя в языке Эриксон был убежден в "образующей" силе языка Значительная часть его работы строилась на предположении, что особый язык может привести к особым измененным состояниям сознания Он часто говорил о том, что, предлагая пришедшему к нему человеку более "работоспособную" реальность, важно выбрать верный язык

Подводя итог и оглядываясь назад, мы отмечаем, как Эриксон повлиял на нас и какие аспекты его работы мы особенно ценим Это

его восхищение и уважение к людям, его вера в то, что мы можем постоянно пере-созидать свою жизнь, его вера в разнообразные возможные реальности и его акцент на образующей силе языка.

И все же еще одна история

В то время как мы боролись за то, чтобы интегрировать свои эриксоновские/стратегические идеи с тем, чему мы учились у ми­ланской группы, семейные терапевты феминистского направления (напр., Avis, 1985; Carter, Papp, Silverstein, & Walters, 1984; Goldner, 1985a, 1985b; Hare-Mustin, 1978; Taggart, 1985) начина­ли критиковать теорию и практику, которые направляли область нашей деятельности с самого начала. Они обращали наше внима­ние на то, что объяснения и интервенции кибернетики первого и даже второго порядка были основаны на нормативных моделях фун­кционирования семьи, которые предполагают "отдельную, но рав­ную" власть для мужчин и женщин. Они утверждали, что такие модели игнорируют более широкий социально-исторический кон­текст, в котором мужчины обладают большей политической, фи­нансовой и "моральной" властью, чем женщины.

Именно эта феминистская критика заставила нас усомниться в патерналистских ценностях некоторых эриксоновских/стратегичес-ких практик и стремиться к повышению сотрудничества при рабо­те с людьми, которые обращаются к нам за помощью. Даже не­смотря на то, что Эриксон ценил эмпирические реальности людей и глубоко верил, что каждый человек на редкость изобретателен, все же он был врачом-мужчиной, белой расы и конкретной эпо­хи. Он был добрым и благосклонным патриархом, но, тем не ме­нее, все же патриархом. И хотя обычно Эриксон общался с людь­ми, надев "бархатные перчатки", иногда он говорил, что под бархатной перчаткой скрывается железный кулак.

Оглядываясь назад, на годы обучения и попыток применения идей Эриксона, мы видим, что многое, порой казавшееся важным, сегодня мы не считаем столь полезным. В частности, это относится к понятию транса.

Некоторое время транс был для нас организующей метафорой. Мы разговаривали с людьми так, как если бы они находились в некоей форме транса и как если бы наша гипнотерапевтическая работа должна была помочь им развивать и использовать способность

входить в нужное состояние транса в зависимости от различных жизненных ситуаций. Это означало, что наша работа во многом концентрировалась на "наведении транса".

Сам Эриксон часто разговаривал с людьми, пребывающими в "трансе", взаимодействуя с ними в духе сотрудничества. Однако гипнотический стиль, который приобрел популярность среди вто­рого и третьего поколений эриксонианцев (включая и нас), состо­ял в том, что терапевт ужасно долго говорил, предлагая стратеги­чески разработанные косвенные внушения человеку, который тихо и спокойно сидел перед ним с закрытыми глазами. По мере того, как мы учитывали феминистскую критику, нам становилось все более и более неловко так много говорить в ходе терапии. Мы все реже и реже использовали длительные трансы.

Другие две идеи, которые стали менее важными для нас (мы уже упоминали это в обсуждении кибернетики), — это идеи разработки стратегии и иерархии. Моделируя свою деятельность по Эриксону, мы полагали, что наш долг состоит в том, чтобы разрабатывать искусные стратегии, которые будут (благотворно) влиять на людей, побуждая их направлять свою жизнь в новое русло. Даже в своей наиболее мягкой и благожелательной форме этот метод работы от­личается односторонностью и отсутствием сотрудничества, с чем мы (в свете феминистской критики) больше не могли мириться.

Отрешаясь от Эриксона и возвращаясь к метафоре "системы", под влиянием феминистской критики мы поверили, что метафо­ра — по крайней мере, как она эволюционировала и' применялась в семейной терапии — служит не меньшей помехой, чем вспомо­гательным средством. Она направляет наше внимание на слишком мелкие, слишком сжатые циклы обратной связи, тогда как мы хотим уделять больше внимания идеям и практикам, которые дей­ствуют в более широком культурном контексте. Метафора "систе­мы" искушает нас, заставляя искать внутри семьи дополняющие цепи и совместное порождение проблем, вместо того чтобы рабо­тать с членами семьи, выявляя негативное влияние определенных культурных ценностей, установок и практик на их жизнь и взаимо­отношения, побуждать их сплотиться вместе и противостоять этим ценностям, установкам и практикам. Это поощряет скорее принять позицию нейтральности (Selvini Palazzoli, Boscolo, & Prata, 1980) или любопытства (Cecchin, 1987), чем защиту или увлечение од­ними ценностями и противостояние другим.

Сегодня мы полагаем, что, работая в рамках эриксоновской парадигмы и кибернетики второго порядка, в моменты отчаяния, беспокойства и разочарования мы находились на краю более зна­ чительного сдвига в мировоззрении, чем когда-либо прежде. Мы работали в системных рамках и развивали все более и более тонкое понимание "систем" как организующей метафоры. Вскоре нам предстояло встретить, как говорят в шоу Монти Пайтона, "нечто совершенно другое".

Нарративная метафора и социальным конструкт—

В контексте нашего мышления это не просто дальнейшая эво­люция теории систем, а нечто другое — иная парадигма, совершен­но другой язык. В самом общем виде на эту парадигму ссылаются по-разному. Хотя были предложены такие термины, как "пост­структурализм", "деконструктивизм", "интерпретативный поворот" и "новая герменевтика", нам кажется, что сейчас наиболее распро­страненным термином в мировоззрении, о котором мы говорим, является "постмодернизм".

В следующей главе мы постараемся подробнее ознакомить вас с этими идеями, но прежде продолжим историю о том, как у нас самих произошел сдвиг к мировоззрению, которое исповедует эти идеи. Возможно, самым важным на нашем пути к принятию пост­модернистского мировоззрения стали не те ярлыки или метафоры, которые мы только что перечислили, а личность — Майкл Уайт*.

Нас сразу же привлекла работа Майкла, изобретенный им тип взаимоотношений с приходящими к нему людьми, и то, как он переживает свои ценности как внутри, так и вне терапевтического контекста. Он тоже проявлял доверие, интерес и волнение по от­ношению к людям, с которыми работал, — что так привлекало нас в Эриксоне. В то же время он цитировал Мишеля Фуко (1975, 1977, 1980), который писал об объективации и подчиненности личности и говорил о поддержке людей, восстающих против "при­стального взгляда" доминирующей культуры. Сегодня, будучи ак-

*Мы признательны Дженнифер Эндрюс и Дэвиду Кларку, которые включили нас в состав участников первых консультаций Майкла в Чикаго, а также Черил Уайт, которую мы также встретили на этих консультациях Тогда как Майкл Уайт обучал этим идеям, мы с Черил жили ими

тивистами 60-х среднего возраста, мы не имеем ни малейшего по­нятия, как будут выглядеть эти идеи в приложении к терапии, но мы без сомнения хотим это выяснить!

Когда мы впервые встретили его, Уайт (1986b) отчасти основы­вал свою практическую работу на понятиях Грегори Бейтсона (1972) о негативном объяснении, сдерживании и двойной связи. Хотя интерес Уайта к Бейтсону был слишком новым явлением, чтобы увлечь, мы были очень хорошо знакомы с работой Бейтсона и это, вкупе с эриксоновским стилем межличностного взаимодействия, помогло нам чувствовать себя среди идей Уайта как дома. Однако объяснения Уайта по поводу того, что и зачем он делает в терапии, очень быстро менялись, и вскоре мы увлеклись этими переменами. Уайт настаивал на том, что совсем не осведомлен о работе Эрик-сона, и утверждал (White & Epston, 1990), что использовать нар­ративную метафору, или "аналогию в истории", его надоумили Дэвид Эпстон, который наткнулся на нее при изучении антропо­логии, и Черил Уайт, "чей интерес к этой аналогии возник из ее познаний в феминизме". Изучив нарративную метафору, он обна­ружил, что она предлагает полезное расширение и развитие "ин-терпретативного метода", с которым его ознакомила работа Бейт­сона*. В "Нарративных средствах для терапевтических целей" (Narrative Means to Therapeutic Ends, White & Epston, 1990) Уайт напоминает, как Бейтсон использовал метафору [географических] "карт", утверждая, что все наши познания о мире содержатся в форме разнообразных ментальных карт "внешней", или "объектив­ной", реальности и что различные карты приводят к различным интерпретациям "реальности". Ни одна карта не содержит всех деталей территории, которую она отображает, и события, которые не попали на карту, не существуют в ее смысловом мире.

Он также напоминает нам, насколько важной для Бейтсона была категория времени:

"Утверждая, что вся информация — это обязательно "но­вости различия" и что именно восприятие различия запускает

*Понятие "интерпретативный метод" разработано учеными социального направ-ления, которые полагают, что у нас нет прямого доступа к знанию об "объектив­ной реальности В отсутствии такого знания, для того чтобы наделить мир смыс­лом, мы должны интерпретировать "новости различия", о которых свидетельствуют органы чувств

все новые реакции в живых системах, он [Бейтсон] продемон­стрировал, насколько существенно нанесение на карту собы­тий во времени для восприятия различия, для обнаружения изменения". (White & Epston, 1990)

Преимущество, которое Майкл Уайт увидел в нарративной ме­тафоре, заключалось в том, что любая история — это карта, прости­рающаяся во времени. Она объединяет оба бейтсоновских понятия в одну концепцию. Когда мы впервые начали применять нарратив­ную метафору (скорее в уайтовском, нежели бейтсоновском смыс­ле), мы рассматривали ее просто как полезное расширение мышле­ния Бейтсона. Однако, продолжая использовать эту метафору и изучать ее теоретические ответвления, мы поняли, что она приве­ла к достаточно серьезному сдвигу в нашем мировоззрении.

В нашей прежней работе интервенции были нацелены на конк­ретные проблемы и задачи. Прислушиваясь к Уайту, мы больше не пытались решать проблемы. Вместо этого мы заинтересовались ра­ботой с людьми, порождающей и "уплотняющей" (Geertz, 1978) истории, которые не поддерживают проблемы. Мы обнаружили, что как только люди начинают "заселять" и переживать эти альтер­нативные истории, результаты выходят за пределы решения про­блем. В рамках новых историй люди могут переживать новое пред­ставление о себе, новые возможности во взаимоотношениях и новое будущее.

Ученые из гуманитарных и социальных областей (Е. Bruner, 1986b; J. Bruner, 1986; Geertz, 1983) начали применять нарратив в качестве организующей метафоры за несколько лет до того, как она стала использоваться в терапевтических кругах. Например, Джером Брунер (1986) пишет:

"К середине 1970-х социальные науки двинулись... в сто­рону более интерпретативной позиции: смысл стал централь­ным понятием — как интерпретируется мир, какими кодами регулируется смысл, в каком смысле саму культуру можно рассматривать как "текст" [историю], который участники "чи­тают" самостоятельно".

По мере расширения своих представлений о потоке идей, из которого Дэвид Эпстон, Черил Уайт и Майкл Уайт заимствовали

нарративную метафору, мы обнаружили еще одно важное направ­ление в том же потоке — социальный конструктивизм*. Глубже со­циальный конструктивизм мы будем обсуждать в главе 2, здесь лишь отметим: его главная предпосылка состояла в том, что убеждения, ценности, установления, обычаи, ярлыки, законы, разделение труда и все прочее, что составляет наши социальные реальности, конструируется представителями культуры по мере взаимодействия друг с другом, поколение за поколением, день за днем. Другими словами, сообщества конструируют "линзы", сквозь которые их члены интерпретируют мир. Реальности, принимаемые каждым из нас как должное, это реальности, которыми общество окружает нас с самого рождения. Они обеспечивают практики, слова и опыт, на основе которых мы строим свою жизнь или, как говорят на пост­модернистском жаргоне, "конституируем свою самость".

Используя нарратив и социальный конструкт в качестве ведущих метафор, мы видим, как истории, циркулирующие в обществе, конституируют нашу жизнь и жизнь людей, с которыми мы рабо­таем. Мы также замечаем, как истории индивидуальных жизней могут влиять на устройство целых культур — не только истории людей, подобных Ганди, Мартину Лютеру Кингу, но и истории людей вроде Покахонтас, Энни Оукли, Хелен Келлер и Тины Тер­нер, равно как и истории "обычных" людей, чьих имен мы никог­да не слышали. Работая с людьми, мы задумываемся над взаимо­действием между историями, которые они проживают в своей личной жизни, и историями, циркулирующими в их культурах — как в локальных, так и в более широком контексте. Мы думаем о том, как культурные истории влияют на то, как люди интерпре­тируют свой повседневный опыт, и как их повседневные поступки влияют на истории, которые циркулируют в обществе.

Принятие метафор нарратива и социального конструкта в каче­стве ведущих повлияло на то, как мы обдумываем другие метафо­ры и используем их. В самом начале нашей дружбы с Дэвидом Эпстоном он обсуждал нашу первую книгу (Combs & Freedman) и

*Мы не уверены, что впервые встретились с термином "социальный конструк­тивизм" в беседе с Гарри Гулишианом или в статье Линн Хоффман (1990) "Конст­руируя реальности: Искусство оптических линз". Как бы то ни было, мы рекомен­дуем как статью Хоффман, так и значительно более раннюю статью Кеннета Гергена (1985), которые ознакомили многих людей из психотерапевтических кругов с иде­ями социального конструктивизма.

недоумевал, почему мы так часто используем метафору "ресурс". Эпстон первым обратил наше внимание на то, что разговоры о ресурсах наводят на мысли о горных разработках. Ресурс представ­лялся ему как некая неподвижная вещь внутри человека, до кото­рой нужно докопаться и завладеть ею. Он предпочитал метафору "знание", поскольку знание — это нечто, что развивается и рас­пространяется среди людей.

Кэти Вайнгартен (1991) пишет:

"В контексте социального конструктивизма опыт "я" суще­ствует в непрерывном взаимообмене с другими... "Я" посто­янно творит себя через нарративы, которые включают других людей, взаимно переплетенных в этих нарративах".

Эта концепция "я" не согласуется с тем обтянутым кожей кон­тейнером, наполненным неподвижным содержанием (ресурсами), который прежде лежал в основе наших умозаключений.

Пока мы размышляли над этой новой "конституирующей" (White, 1991, 1993) метафорой "я", моя (Дж. Ф.) сама собой ра­зумеющаяся реальность была настолько разворошена, что я начала страдать расстройством кишечника. Меня буквально тошнило. Я всегда верила, что "глубоко внутри" была хорошим человеком, что бы ни вытворяла. Если нам действительно предстояло принять эти новые методы мышления и восприятия (а мы хотели их принять из-за тех форм терапии, которые из них вытекали), нам следовало взять на себя ответственность за непрерывное конституирование себя как людей, которыми мы хотели стать. Нам пришлось бы исследовать принятые на веру истории нашей локальной культуры, контексты, в которые мы входим, взаимоотношения, которые мы культиви­руем, и все прочее. Короче, нам пришлось бы постоянно пере- созидать и освежать свои собственные истории. Нравственность и этика уже стали бы не фиксированными понятиями, а текущей реальностью, требующей постоянной поддержки и внимания.

Привыкнув к этой идее, мы поняли, что в контексте нашей терапевтической работы, совместных проектов с другими наши истории потенциально могут не только оказывать помощь, но и причинять вред. Я (Дж. Ф.) — белая еврейка восточно-европейского происхождения. Я (Дж. К.) — белый англосакс, экс-баптист, ко­торый вырос в горах сельского Юга. Мы — образованные члены

профессионального сообщества среднего возраста. Мы находимся в привилегированном положении во многих контекстах, включая владение помещением для терапии. В своей терапии мы не хотим воспроизводить те притеснения, которые многим людям пришлось испытать в когтях доминирующей культуры. Порой мы не видим всех возможных факторов, способных привести к этой ситуации, хотя постоянно анализируем прошлый опыт и бросаем критичес­кий взгляд на наши практики, пытаясь разоблачить опасные доми­нирующие истории, которые переживаем. Мы признаем, что не в полной мере понимаем опыт других людей, особенно тех, кто принадлежит другим культурам. Постоянная дилемма для нас за­ключается в том, как повысить свою ответственность за последствия своего (не) понимания и своих действий*.

Наше восприятие процесса, который мы называем терапией, изменилось, как только мы взяли на вооружение нарративную и социально-конструктивистскую метафоры. Мы уже не организуем наши эмпирические миры в контексте "информации" и "паттерна", а мыслим в контексте "историй". Вместо "систем" мы размышля­ем о "культуре" или "обществе". Мы уже не ощущаем себя меха­никами, чинящими сломанную машину, или экологами, которые пытаются понять и повлиять на сложные экосистемы. Мы воспри­нимаем себя заинтересованными людьми — возможно, с антропо­логическим, биографическим или журналистским уклоном, —ком­петентными в задавании вопросов, побуждающих к выявлению знания и опыта в историях людей, с которыми мы работаем. Мы ощущаем себя членами субкультуры социального взаимодействия, сотрудничая с другими людьми в конструировании новых реально­стей. Сегодня наша работа помогает людям обнаружить влияние ограничивающих культурных историй на их жизнь и расширить и обогатить их собственные жизненные нарративы. Мы стремимся найти пути распространения вестей об индивидуальных триумфах, запустить в обращение истории о личных успехах, чтобы они под­держивали удовлетворительную атмосферу роста и движения нашей культуры.

Наш переход к этим формам мышления был неровным, ухаби­стым и всегда вызывал волнение. Поскольку мы работаем в атмос­фере терапевтической культуры, в которой доминируют модернист-

*В главе 10 мы пишем о некоторых аспектах нашего отношения к своим пре­имуществам

ские идеи, всегда есть искушение идентифицировать людей, отож­дествляя их с патологическими ярлыками. Поскольку мы являем­ся частью сообщества людей, применяющих нарративные идеи в терапевтической практике, есть искушение принять эти идеи за непоколебимую истину. Надеемся, что, читая эту книгу, вы бу­дете воспринимать рассказываемые нами истории не как притяза­ния на истину, а как предварительные сообщения и импульс к процессу становления. Может быть, некоторые из вас включат свои истории в поток историй этой культуры.

2. НАРРАТИВНАЯ МЕТАФОРА И СОЦИАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТИВИЗМ: ПОСТМОДЕРНИСТСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Истории имеют значение. Равно как... и истории об ис­ториях.

Клиффорд Гирц, 1986

[Три футбольных арбитра] сидят за пивом, и один гово­рит: "Есть мячи и есть удары, и я называю их так, каковы они есть". Второй говорит: "Есть мячи и есть удары, и я называю их так, как вижу". Третий говорит: "Есть мячи и есть удары, и они ничто, пока я их не назову"*.

Уолтер Труэтт Андерсон, 1990

Эта книга представлялась нам исключительно клинической и ориентированной на практику. И действительно, описания кли­нических действий составляют большую ее часть. Изучение и при­менение практик нарративного/социально-конструктивистского толка может привести к более глубокому опыту нарративного/со­циально-конструктивистского мировоззрения. Однако без понима­ния этого мировоззрения эффективно использовать те идеи, кото­рые мы здесь представляем, весьма затруднительно. Поэтому данная глава посвящена нарративным/социально-конструктивистским ус­тановкам. (В главе 10 мы возвращаемся, к этому мировоззрению в контексте этики, из которой оно вытекает, и взаимоотношений, которое оно поощряет.)

*Этот конструктивистский анекдот относится к тому, как реальности консти­туируются через язык. Чтобы превратить анекдот в социально-конструктивистский, его следует расширить, признав, что если арбитр "называет их" так, что это не согласуется с восприятиями других, его могут забросать гнилыми помидорами или Уволить. Не таким ли путем постмодернисты деконструируют анекдот?

Вероятно, наиболее важная для нарративной терапии черта этого мировоззрения — определенная установка на реальность. Давид Парэ (1995), описывая три различные установки, касающиеся че­ловеческого познания реальности, пишет, что вещи

"...эволюционировали от фокуса на наблюдаемом мире как объекте к фокусу на наблюдающей личности как субъекте и к фокусу на пространстве между субъектом и объектом, то есть межсубъектном мире, где в сотрудничестве с другими проис­ходит интерпретация ".

Другими словами, Парэ говорит, что существуют три убежде­ния: (1) реальность познаваема — ее элементы и творения могут быть точно и многократно выявлены, описаны и использованы челове­ческими существами; (2) мы пленники своего восприятия: попыт­ки описать реальность очень много говорят нам о человеке, кото­рый выполняет описание, но не слишком много о внешней реальности; и (3) знание возникает внутри сообществ познающих: реальности, которые мы населяем, — это те реальности, где мы ведем переговоры друг с другом. Парэ утверждает, что в ходе XX столетия происходила постепенная (но все еще не завершивша­яся) эволюция от первой к третьей точке зрения.

Существует некая самая общая связь между тремя установками Парэ, кибернетиками первого и второго порядка и нарративным/ социально-конструктивистским мировоззрением — всем тем, что мы встречали во время своего личного терапевтического путеше­ствия. Нарративная терапия основана на третьем мировоззрении Парэ.

Описанное Парэ непротивление эволюции, первое мировоззре­ние, называемое "модернизмом", "позитивизмом", "структурализ­мом" или "старомодным здравым смыслом", живет и процветает. Что касается науки, это мировоззрение, при котором люди убеж­дены: можно найти неотъемлемые, "объективные" факты и затем соединить их в сводные теории общего приложения, призванные подводить нас все ближе и ближе к точному пониманию реальной вселенной. Применительно к гуманитарным наукам, это тот гума­низм, который пытается развить великие, обширные метанаррати-вы, касающиеся положения человека и способов его "улучшения". Приняв это мировоззрение, люди начинают верить в то, что при­меняемые ими идеи больше, чем просто идеи. Они убеждены, что

это выражение общих истин о базовой реальности, лежащей в ос­нове нашего бытия.

Во время одного учебного курса, который я (Дж. Ф.) некогда посещала, преподаватель описывал научные теории как некоторые объяснительные системы, периодически ниспровергающиеся улуч­шенными системами. Критерий наилучшей теории, по его мне­нию, заключается в том, что она предлагает простейшее объясне­ние для всех известных явлений. Новые теории получают призна­ние, когда обнаруживаются новые явления или когда разрабатыва­ется более простое объяснение*. Далее преподаватель заметил, что наше понимание электричества — это теория, но не истина, одна­ко, когда ему приходится чинить телевизор, он отбрасывает это различие и на это время теория для него превращается в истину. В противном случае, пояснил он, задача ремонта телевизора стано­вится весьма затруднительной.

С постмодернистской точки зрения, мы подходим ко многим проблемам в области душевного здоровья примерно так, как этот преподаватель — к починке телевизора. Мы видим, как это про­исходит, когда диагносты, применяющие критерии, изложенные, скажем, в DSM-IV, ведут себя так, как если бы обладали не ис­следовательским инструментом, а набором описаний реальных го­могенных душевных расстройств, являющихся истинным для всех людей во всех контекстах. Или когда генетики и фармакологи, равно как и клиницисты, которые опираются на свои исследова­ния, ведут себя так, как если бы обладали "истиной" о причинах и методах лечения расстройств, входящих в DSM-IV. Или когда люди из организованного здравоохранительного движения полага­ют, что возможно разработать стандартные методы, которые обес­печат предсказуемые, эффективные результаты при лечении всех психиатрических "заболеваний" за установленное число сеансов, проводимых с установленной частотой.

С этими и подобными проектами связаны некоторые проблемы. Как бы то ни было, люди — это не телевизоры. Когда к ним под­ходят как к объектам, о которых мы знаем истину, их опыт часто

*Это объяснение можно считать как модернистским, так и постмодернистским — в зависимости от того, в чем состоит его предпосылка в том, что каждая удачная теория ближе продвигалась к истине, или в том, что новые теории служили новы­ми историями, которые становились более популярными через политические/со-циально-конструктивистские процессы (см. Kuhn, 1970) Я никогда не была иску-

шена в науке и не помню, с какой точки зрения давалось это определение Нам

выгоднее считать, что это постмодернистская история

подвергается дегуманизации Они могут ощущать себя машинами на сборочной линии Кроме того, хотя пилюля или процедура могут улучшить функционирование человека, он может начать думать хуже о себе самом. Нам встречались люди, которые в результате приме­нения антидепрессантов лучше спали, становились более энергич­ными и меньше плакали Однако в то же время они ощущали себя надломленными или неполноценными, поскольку для их функци­онирования "требовались" лекарства* "Объективность" модерни­стского мировоззрения, с его акцентом на фактах, воспроизводи­мых процедурах и правилах общего применения, с легкостью игнорирует специфические, локализованные смыслы индивидов. Подходя к людям с такой "объективностью", мы рассматриваем их в качестве объектов, тем самым вовлекая их во взаимоотношения, в которых им отводится роль пассивных, беспомощных реципиен­тов нашего знания и умения. Говоря об этом, Кеннет Герген (1992) пишет

" Постмодернистские возражения направлены не против различных школ терапии, но лишь против их позиции автори­тарной истины".

Постмодернисты убеждены в том, что существуют ограничения в сфере возможностей человека измерить и описать вселенную точ­ным, абсолютным и универсально применимым методом. Они отличаются от модернистов тем, что исключения интересуют их больше, чем правила. Они предпочитают рассматривать специ­фические, контекстуальные детали гораздо чаще, чем великие обоб­щения, и отличие чаще, чем подобие. Если модернистские мысли­тели склонны интересоваться фактами и правилами, то постмо­дернистам интересен смысл. В своих поисках смысла и его исследо­вании постмодернисты находят больше пользы в метафорах из гума­нитарной сферы, чем в модернистских метафорах, заимствованных из физики XIX века. Как пишет об этом Клиффорд Гирц (1983):

"...Средства аргументации меняются, и общество все реже и реже представляется в виде искусной машины или квази-

*Мы не против медикаментов Мы также не против клинических исследований или точного наименования проблем Мы выступаем лишь против использования медикаментов, исследований, открытии или диагностической терминологии, ко­торые применяются в механизированной, шаблонной и/или дегуманизирующеи манере

организма и все чаще — как серьезная игра, бульварная драма или поведенческий текст"

Постмодернисткое видение реальности*

Принятие постмодернистского, нарративного, социально-кон­структивистского мировоззрения влечет за собой полезные идеи о том, как понятия власти, знания и "истины" обсуждаются в семь­ях и более крупных культурных образованиях. Гораздо важнее под­ходить к людям и их проблемам с позиции установок, вытекающих из этих идей, нежели использовать какую-то определенную "нар­ративную технику" Поэтому нам хотелось бы ознакомить вас с четырьмя идеями, относящимися к этому мировоззрению, преж­де чем описывать практики, которые обычно с ним ассоциируют­ся Вот эти идеи:

1. Реальности социально конструируются.

2. Реальности конституируются через язык.

3. Реальности организуются и поддерживаются через нарратив.

4. Не существует абсолютных истин.

Реальности социально конструируются

Представьте себе двух людей, выживших после экологической катастрофы и собравшихся для того, чтобы основать новое обще­ство Представьте, что они мужчина и женщина, пришедшие из разных культур. Даже если у них нет общего языка, общей религии и предположений о том, как следует разделять труд, или о том, какое место в нормальном обществе занимают работа, игра, обще­ственный ритуал и частное размышление, они должны начать ко­ординировать свои действия, если предполагается продолжение культуры любого рода. По мере того как они станут заниматься этим, появятся некоторые взаимоприемлемые привычки и различе-

*Среди ученых ведутся многочисленные споры о том, что же в точности состав­ляет постмодернистское мировоззрение Поскольку мы клиницисты, а не ученые, различия, которые мы здесь обсуждаем, касаются лишь сферы предпочитаемых нами терапевтических практик

ния: с некоторыми веществами будут обращаться как с едой, опре­деленные места, найденные или обустроенные, будут служить кро­вом. Каждый из них будет принимать на себя определенные повсед­невные задания, и они, вероятнее всего, создадут общий язык.

Возникшие привычки и различения в кругу двух этих основате­лей зарождающегося общества будут оставаться "зыбкими, легко изменяемыми, почти игровыми, даже несмотря на то, что они строят меру объективности просто на факте их формирования" (Berger & Luckmann, 1966). У них всегда будет возможность вспом­нить: "Вот как мы решили это делать" или: "Будет лучше, если я приму эту роль". Они будут в определенной степени убеждены, что существуют другие возможности. Тем не менее, уже в их поколе­нии начнут появляться такие обычаи, как "забота о детях", "обра­ботка земли" и "постройка".

Что касается детей поколения основателей, то для них "Вот как мы решили..." будет звучать скорее как "Вот так это делают наши старшие", а для третьего поколения это будет "Вот так это делает­ся". К матерям, земледельцам и строителям будут относиться как к вечно существовавшим типам людей. Процедуры-полуфабрика­ты для постройки домов и весеннего сева, которые двое наших основателей сформировали на скорую руку, в той или иной степе­ни будут сведены в правила, касающиеся того, как строить дома или сеять хлеб. Подобно этому будут написаны законы, определяющие, каким образом можно строить дома или сеять хлеб. Трудно пред­ставить, чтобы не появились обычаи, регулирующие ритуалы со­здания семьи или сбора урожая. Так же очевидно, что некоторые индивиды будут определены как надлежащие люди для исполнения этих ритуалов. Начнут появляться такие институты, как женские общества и гильдии каменщиков.

К четвертому поколению нашего воображаемого общества "Вот так это делается" превратится в "Вот так существует мир; это — реальность". Как формулируют это Бергер и Лакманн (1966), "мир установлений... переживается как объективная реальность".

Предыдущий мысленный эксперимент служит парафразом рас­суждений Питера Бергера и Томаса Лакманна, которые в своей классической работе "Социальные конструкты реальности" (The Social Construction of Reality) описывают, как идеи, практики, убеж­дения и прочее приобретают статус реальности в данной социаль­ной группе.

Центральный принцип постмодернистского мировоззрения, на котором основан наш подход к терапии, состоит в том, что убеж-

дения/верования, законы, социальные обычаи, привычки, связан­ные с одеждой и питанием — все то, что составляет психологичес­кую ткань "реальности", — со временем возникает из социального взаимодействия. Другими словами, люди совместно конструиру­ют свои реальности, обживая их.

Бергер и Лакманн различают три процесса: типизацию, инсти-туционализацию и легитимизацию, которые, по их мнению, игра­ют важную роль в том, как любая социальная группа конструирует и поддерживает свое знание, касающееся "реальности". Они ис­пользуют четвертый термин — конкретизация, охватывающий весь процесс целиком, тогда как три первых — его части.

Типизация — это процесс, посредством которого люди сортиру­ют свои восприятия по типам или классам. Например, в моей род­ной культуре я (Дж. К.) научился сортировать людей на "баптис­тов" (нас), "других христиан" (почти, но не совсем нас) и "тех, которые не спасутся" (их). Наши реальности конституируются че­рез сети типизаций. То есть мы склонны принимать типизации, о которых узнаем от членов нашей семьи, друзей, учителей и т.д., за реальные. И все же типизации, которые использует определен­ный человек или культура, не являются единственно возможными*.

Например, Кеннет Герген (1985) описывает, как

"...в определенные [исторические] периоды детство не рас­сматривалось как особая фаза развития, романтическая и ма­теринская любовь не были составляющими человеческого скла­да ума и самость не считали изолированной и автономной".

Он продолжает, рассуждая о том, что появление таких понятий, как "детство", "романтическая любовь" и "автономная самость", связано с "исторически обусловленными факторами", а не с вне­запным появлением во вселенной новых объектов или сущностей.

Говоря о "взаимозависимости", или "шизофрении", или "нар­ративной терапии", важно помнить, что мы активно увековечива­ем социальную конструкцию этих понятий как реальных элементов в ткани нашего повседневного бытия. Все мы слишком легко за­бываем, что другие типизации могут привести к восприятию дру­гих возможностей. (С чем вы предпочтете работать — с "этим по­граничным состоянием" или с "женщиной, которая озлоблена тем,

* Джордж Говард (1991) указывает на то, что все мы принадлежим нескольким культурам По мере того как новые культуры начинают доминировать в нашей жизни, мы, как правило, отказываемся от менее авторитетных культур

что сослуживцы обращаются с ней в патриархальной, патерналист­ской манере"?)

Институционализация — это процесс, посредством которого вок­руг наборов типизаций возникают институты/установления: инсти­тут материнства, институт закона и т.д. Институционализация помогает семьям и сообщес