Гл. 3 открывая пространство для новых историй

Сегодня у психологов есть любимое слово, и это слово — неприспособленный. Сегодня я говорю вам, что горжусь своей неприспособленностью к некоторым вещам, которые присутствуют в нашей социальной системе. Я никогда не приспособлюсь к своре линчевателей, сегрегации, экономическому неравенству и физическому насилию, работающему на самопоражение. Спасение миру принесут неприспособленные.

— Мартин Лютер Кинг, Мл.

... я должен предостеречь вас — если к экстернализации подходят как к чистой технике, она, вероятнее всего, не даст глубоких результатов. Если вы до глубины души не верите в то, что люди не есть их проблемы, и что их затруднения — это социальные и личные конструкции, тогда вы не увидите эти трансформации. Когда работают Эпстон или Уайт, вы можете сказать, что они абсолютно убеждены, люди не есть их проблемы. Их голоса, их позы, все их существо излучают возможность и надежду. Они определенно находятся под влиянием Оптимизма.

— Билл О’Хэнлон, 1994, стр. 28

Люди рождаются в историях; их социальный и исторический контекст постоянно побуждает их рассказывать и помнить истории определенных событий, а другие события оставлять без историй. Ряд авторов (Foucault, 1980; Hare-Mustin, 1994; Lowe, 1991; Madigan & Law, 1992; Weingarten, 1991) предполагают, что “дискурс” — полезное понятие для понимания того, как это происходит. Рейчел Хэйр-Мастин (1994, стр. 19) определяет дискурс как “систему утверждений, практик и установленных структур, которые разделяют общие ценности”. Она (стр. 20) полагает, что дискурсы поддерживают определенные мировоззрения, отмечая, что “То, как большинство людей придерживаются общепринятой точки зрения, говорят о ней и действуют в соответствии с ней — все это часть и поддержка преобладающих дискурсов”. Стивен Мэдиган и Йэн Ло (1992, стр. 33) добавляют, что “дискурс можно рассматривать как отражение преобладающей структуры социальных и властных взаимоотношений”.

Дискурсы властно формируют выбор человека относительно того, какие события жизни следует превращать в истории, и как это надлежит делать. Это верно как для терапевтов, так и для людей, которые приходят к ним на консультацию.

Наши истории о терапии были сформированы разнообразными дискурсами. Вот лишь некоторые из наиболее распространенных: дискурсы о патологии, о нормативных стандартах и о профессионалах как экспертах. Эти дискурсы распространяются через содержание профессионального обучения, равно как и через структуру наших образовательных институтов и процессы профессиональной социализации. Другими словами, большинству терапевтов, включая и нас самих, внушали, что слушать надо диагностическим, патологизирующим ухом. Медицинская модель, с ее акцентом на выслушивание признаков и симптомов болезни, оказывает настолько всепроникающее влияние, что не многим из нас удается избежать ее требований. Наша образовательная система, с ее сильным акцентом на знание верного ответа, приучила нас прислушиваться к фактам того рода, что могут появиться в выборочных тестах, но не к тому, чтобы слушать так, дабы понимать разочарования, дилеммы и устремления рассказывающего.

Эти дискурсы также формируют и содержатся в практиках вне нашей области: например, в требованиях к оплате третьей стороной — постановки диагноза и поддержание картотеки определенных записей — в книгах по самопомощи, в изображении терапевтов в средствах массовой информации и в ожиданиях тех людей, которые приходят к нам на консультацию. Фрейдистские “археологические” метафоры о “глубинной, бессознательной истине” настолько глубоко пропитали нашу культуру, что порой мы не замечаем их влияния. Эти метафоры побуждают нас прислушиваться не к смыслу человека, а к смыслу знатока, спрятанного за ним.