Повествование третье

Толпа, собравшаяся за скотным двором на окраине села, напряженно притихла. Лишь изредка чей-то сердобольный женский шепот просил Богородицу о снисхождении, да слышались приглушенные сочувственные вздохи, вторившие безжалостному свисту кнута. Вложенный в крепкую натруженную руку могучего конюха Еремы, он выполнял свою работу усердно и равнодушно. Извиваясь в полете, хлестко вгрызался в плоть провинившегося, рассекая кожу и подкидывая вверх веер крошечных кровяных брызг. Пытка только началась. Но тем из толпы, кто видел такое и раньше, уже мерещились обнаженные дуги ребер, которые покажутся совсем скоро. Если староста, огласивший барскую волю, когда несчастного привязывали к козлам для пилки дров, вскоре не остановит Ерему, то станут видны и потроха. Тогда пытка превратится в казнь. Ведь с потрохами наружу люди не живут.

Пороли пахаря Прохора. За то, что осмелился перечить барину, отказавшись выполнять его волю. И крестьяне, и дворовый люд, никак не могли понять, откуда взялось столько дерзости у тихого застенчивого Прошки. Парень он был молодой, белокурый, работящий, хоть и не здоровяк. И, кроме того, молчаливый. Лишнего слова от него не дождешься! И вдруг – на тебе… Не стал пахать новое поле, недавно расчищенное под посадку пшеницы. И после того, как староста Мартын избил его первой же утварью, подвернувшейся под руку, тоже не стал. Да говорят, что и самому Алексею Алексеевичу в лицо сказал, что лучше умрет под кнутом, чем вспашет. Боярин, понятно дело, не на шутку осерчал. Пинком повалив холопа, стоящего перед ним на коленях, плюнул ему в лицо, сказав: «Ну, что ж, мил человек, будь по-твоему. Умереть под кнутом надумал? На то твоя воля, я ее уважу». Да приказал Мартыну собрать обитателей Осташково, чтоб каждый воочию увидели, чем закончится непослушание для того, кто впредь на него отважится.

Кнут размеренно свистел, срывая со спины и боков пахаря плоть, данную ему Богом. Поначалу Прохор гулко ухал, встречая каждый новый удар резким выдохом. Но скоро лицо его сделалось серым, и он стал отрывисто вскрикивать, словно старался заслониться от обжигающей боли, застилающей разум. Староста безмолвствовал. Деловито прохаживаясь поотдаль от козел, чтобы кровь, щедро летящая от кнута, ненароком не изгадила кафтан, жалованный барином на Пасху, он победно вглядывался в толпу, упиваясь своим превосходством. Вот уже показались Прошкины ребра, а из спины торчали освежеванные позвонки, с которых кнут слизывал частички опальной человечины. Крики пахаря стали звучать сильнее и пронзительнее, наперебой пророча ему скорый конец. Всем, кто был в тот момент на скотном дворе, было ясно, что сирота Прохор, чьи соломенные кудри были густо забрызганы кровью, ничего и никогда больше не вспашет, ибо время его сочтено.

И только старуха Пелагея знала, что для крепостного крестьянина эта порка не станет смертельной. Знала, хотя и не видела его, потому что была за полверсты от неструганых занозливых козел, на которые лил кровь Прошка. Но кто дал ей эту уверенность? Тот, Кто дал ей умение услышать тихий говор леса, скрытый от большинства людских взглядов. И Кто наградил ее высшим даром, светлым и мучительным одновременно. Во все времена люди страстно желали заполучить этот дар, надеясь, что он обезопасит их, подарив неуязвимость, богатство, власть, славу. И не ведают они, какая каждодневная пытка ждет того, кто награжден им.

Да, повивальная бабка Пелагея, маленькая, согнутая грузом долгих лет и того немалого горя, что пережила она за эти годы, с детства владела даром предвиденья. А потому рано ушла от людей в лес, чтобы не смотреть на них и не видеть их будущих бед. Это ноша стала для нее непосильной. И она выбрала одиночество, которое делило с ней маленькую землянку, спрятанную в густой чаще, недалеко от болота. Родителей своих Пелагея не помнила, ведь они умерли, когда она была совсем маленькой. Воспитывала ее тетка по матери. Да и той не стало среди живых, когда смышленой своенравной Пелагее было пятнадцать. Так что отговаривать от отшельничества ее было некому. А если бы и нашелся такой человек, только бы зря потратил силы и время. Уж если она принимала решение, то исполняла его без промедлений, никому не доверяя и не позволяя вмешиваться в свою жизнь.

Люди были ей не нужны. Но нередко она была нужна им, а иногда – просто необходима. А после того, как деревенская травница Агафья в канун Рождества Христова испустила дух, крепостные помещика Сатина, населявшие деревню Осташково, стали навещать Пелагею все чаще и чаще. То заболеет кто-нибудь из крестьян, то скотина хворает, то неурожай, то на молодку на выданье женихи не смотрят. Старуха не отказывала селянам. А те, в благодарность, несли ей, кто чем богат.

Были среди них и такие, кто считали бабку ведьмой и боялись ее. Но только до той поры, пока не нагрянет лихо. А уж тогда… Ведьма ли, святая – все едино. Лишь бы помогла, а там… Бог ей судья.

Надо сказать, что редкий дар не всегда подчинялся ей. Иногда он вторгался в ее замкнутую жизнь не спросясь. Тогда она видела пророческие сны и видения, которые часто не могла растолковать. Но то откровение, что явилось несколько дней назад, когда она черпала воду из крохотного озерца, было пугающе ясным. В прозрачной тиши водной глади, висевшей над бархатным илистым дном в лучах утреннего солнца, что пробивалось сквозь густую листву чащи, картинки будущего без остановки замелькали перед ее старческими выцветшими глазами. И были они страшными, жестокими и неотвратимыми. Когда видение закончилось, Пелагея принялась истово молиться, стоя на коленях у кромки воды и сжимая в руках берестяной нательный крестик, что носила она на грубой пеньковой веревке. Роняя слезы в озеро, старуха просила Святую Троицу дать ей знак. Знак, который сказал бы ей, в силах ли она изменить предначертанное. И старуха увидела его. Не то в листве, не то в шуме ветра… Не то в надвигающейся весенней грозе.

В тот же день Пелагея неожиданно появилась на краю поля, словно выросла из-под земли. На ней, как всегда, висела ее нехитрая одежа – бурый просторный балахон с капюшоном, загрубевший от времени. Время пропитало его землей и лесом. По полю, навстречу ей, двигался плуг, запряженный приземистым пегим быком. Прохор пахал уже не первый час, лишая девственного спокойствия землю, которой пришла пора родить урожай. Увидав старуху, пахарь гортанным окриком остановил быка. Да и сам замер, слегка испугавшись. «Боже святый! Неужто сама ведунья пожаловала? - удивленно подумал крепостной, чувствуя подступающую к горлу тревогу. - Упаси Господь мя грешного, коли ко мне», - тихонько пробормотал Прохор и размашисто перекрестился.

Словно в ответ на это смутное предчувствие, ведунья поманила его рукой, как малое дитя. Опять перекрестившись, уже троекратно, парень нехотя двинулся к ней. Близко подходить не стал, остановившись за три шага.

- Ты Прохором будешь? Селантия и Ефимии сын? Царствие им небесное, - ворчливо спросила она дребезжащим голосом, строго глядя на него из-под капюшона.

- Я… Прохор, правда ваша, - робко сознался крестьянин, боязливо оглянувшись по сторонам.

- Как увидал меня, пошто крестился? От сглазу схорониться желаешь? - грозно спросила его Пелагея, тяжело опершись на посох.

- За чтоб я ни взялся, сперва крестным знамением себя осеняю. Так матушка моя, покойница, меня наставляла, - отведя глаза, соврал Прохор. Крестился он, и вправду, со страху перед старухой, ведь люди вокруг говорили разное.

- Меня не пужайся, бестолочь, - вдруг смягчившись, сказала она, почти по-матерински. - Я, как и ты, и весь люд православный, в Господа нашего Христа и Пречистую Деву верую. От меня тебе никакая напасть не прибудет, будь покоен. А лучше внемли слову моему! Правда твоя, что беду подле себя чуешь. Али нет?

В ответ перепуганный Прохор робко, чуть заметно, кивнул.

- Да только беда та не твоя, истинно тебе говорю, - продолжала старуха. - Горе то оброком ляжет на весь род людской, что в здешних краях обретается. И многие лета над ним власть иметь станет, пока шестнадцатое колено на свет Божий не уродится.

- Свят, свят, свят, - трижды перекрестился побледневший пахарь.

- Но вижу путь к спасению. Остальные сгинут в гиене адовой, а ты свою душу бессмертную спасти должен. А чтоб спасти ее, о плоти своей позабудь, как завещал всем нам Спаситель, - проговорила старуха сдавленным шепотом. И сжав кулаки, прохрипела, потрясая воздетым к небу посохом. - Душу спасай!

А после, вплотную придвинувшись к онемевшему Прохору, вновь принялась шептать свое страшное пророчество, намертво вцепившись в крестьянина белесыми старческими глазами, вынырнувшими из глубокой тьмы капюшона.

Прошка сразу поверил ей, отчего всю ночь прорыдал в душистом стогу прошлогоднего сена. Старуха оказалась права. Спустя ровно семь дней, как она и говорила, тугой вощеный кнут с разбойничьим свистом забирал у него жизнь, удар за ударом. Сквозь немыслимую обжигающую боль, Прохор слышал ее слова, отчаянно беснующиеся в голове. «Поле то, что под пшеницу отведено, не паши, кто б тебе ни велел! Хоть Сатин, хоть сам государь-батюшка. Испокон веку капище там стояло. Кровь и мольбы – вот что в земле той покоится. Тронешь его – сам ты и весь род твой прокляты будете! Обречены на вечную муку, коей и в аду не сыскать. Стращать тебя станут судом и расправой, а ты презрей плоть свою! Отдай им ее на бесчинное поругание, коли жизнь вечная для тебя краше. А Господь всемогущий дарует тебе бессмертие в твой час мученический, и пребудешь ты с ним в Царствие Его. Помяни мое слово! Не убоись муки смертной и явится тебе чудо Божие!».

Когда Прошка в третий раз потерял сознание, да так, что не очнулся и после трех ведер ледяной колодезной воды, староста повелел порядком запыхавшемуся Ереме прекратить порку. Когда его сняли с окровавленных козел, он, к удивлению многих, еще дышал.

- С виду-то немощный, что заяц весной… А глядишь ты – живучий, собака грязная, - недовольно сказал Мартын, плюнув на своевольца.

Когда его уносили в прохладный погреб, чтобы смазать облепихой и обложить подорожником, никто не надеялся его спасти. Лишь облегчить предсмертную муку.

Очнулся Прошка, когда уже стемнело. Из погреба его перенесли в избу, уложив в сенях, спиной вверх. С трудом двинувшись, он сдавленно застонал от боли, которая беспощадно хлестнула его по всему телу. Полежав с минуту, он вдруг ясно понял, что не доживет до утра. Бессмысленно повинуясь инстинкту выживания, пополз к покосившейся двери. Ему казалось, что если он выберется из избы, то сможет спастись. Мысль это была странной для него самого. Но другой мысли, кроме той, что к утру он уже остынет, у него не было. Кое-как с трудом перекрестясь, он помолился и продолжал ползти, превозмогая адскую боль, которая принялась пожирать его, будто не желая отпускать из дома.

Спустя несколько мучительных минут, он все же оказался у крыльца. И тут же услышал торопливый шорох мелких шагов, направляющихся прямо к нему. Увидев над собой силуэт в капюшоне, решил, что глядит на свою смерть.

- Боже милостивый, прими мою душу грешную, - прошептал он, еле шевеля коркой запекшегося рта. И потерял сознание.

«Чудо какое! И в раю березки есть», - с нежностью подумал Прохор, когда, открыв глаза, увидел над собой молодую листву. И сразу же услышал старушечий голос.

- Жив, соколик. Жив, горемычный, - ласково сказала Пелагей, присев подле него.

Он лежал на огромном куске дубовой коры, словно в люльке. Горькое сожаление захлестнуло Прошку. Уже примерившись со смертью, он был готов к новой жизни. Старуха обещала ему Царствие Небесное. Но вместо него, он вновь очнулся рабом, как случалось это каждое утро в его крепостной беспросветной жизни. Когда пахарь сообразил, что лежит в лесу, рядом с землянкой ведуньи, страх и отчаяние овладели им. Теперь он был не просто рабом, а рабом беглым. И будто даже почувствовал железную хватку кандалов, которые цепко схватят его за ноги, когда он пойдет на виселицу.

- Пошто смерти мне не дала? Теперь меня пытать станут, поелику я беглец, - сокрушенно простонал он. - Беглец я. А воли… Воли на то моей не было! Зазря сгину, невинный, - прокричал он искривленным ртом, рыдая навзрыд.

И вдруг – осекся. Смутная догадка тихонько подкралась к нему, обдав сзади тревожным, липким дыханием. Он уже понял, что с ним происходит что-то невероятное. Не понял только, что именно. Мгновение спустя, недоверчиво глянул на Пелагею, растерянно приоткрыв рот. Медленно, боясь убедиться в невероятном, Прошка протянул руку к ребрам, едва дотронувшись до них. Боли не было! Словно не было и кнута.

- Поди, я спал и мне причудилось? - еле слышно спросил он у старухи.

- Ведь так и сгинешь в греховном своем неверии! - сердито вскричала она. - На колени! В ноги кланяйся Всевышнему Господу нашему! Чудо Божие тебе дано, да в награду за послушание. Не смей осквернять милостыню Господню, червь! - вопила Пелагея, обнажив редкие желтые зубы и воздев руки к небу, словно призывая справедливую кару обрушиться на пахаря, принявшего свое чудесное исцеление за сон.

Проворно встав на колени, Прохор стал бить поклоны, шевеля губами в какой-то молитве, известной ему одному. Молясь и кланяясь, он украдкой щупал себя, все еще не веря в чудо. Усердно помолившись, он поднялся с колен и стал осматривать себя, изредка бросая затравленный взгляд на свою спасительницу.

- Слепец безверный! Истинно говорю тебе, свершилось над тобою чудо Божие. Узрел? Узрел его, дитя нерадивое? - гневно спросила она его.

- Узрел! - восторженно пролепетал Прошка, испуганно оглядывая свои ребра, на которых вместо смертельной открытой раны виднелись только слабые розоватые полосы. - Узрел, матушка. В Господа нашего верую всем сердцем, да святится имя Его! Да придет Царствие его, яко же на небеси… - продолжал он молиться, вновь рухнув на колени.

Так продолжалось более часа. Все это время старуха одобрительно смотрела на него, изредка крестясь. Когда он, выбившись из сил, перестал наконец молиться, она протянула ему икону с ликом Пресвятой Богородицу, сказав:

- Приложись к образу, дитя Божие.

Выполнив веленое, Прошка уселся на дубовую кору, еще недавно служившую ему лежанкой.

- Два дня ты здесь, - ответила старушка, уловив в его взгляде вопрос. И тут же добавила. - В деревню не ходи! Не примут они тебя. Не достанет им веры, чтоб чудо Божие узреть.

- Так как же быть-то мне? Куда теперь податься, коль я беглый?

- Схоронись пока в лесу, да не вздумай кому на глаза попасться. А там я все разузнаю. Если в мертвые запишут – в монастырь тебе дорога. Ты перед Ним, почитай, в неоплатном долгу. Жизнь свою на служение Господу отдай. Так покойнее будет.

Прохор поспешно закивал.

- Ну и добро. Сиди здесь, чтоб ни одна жива душа тебя не видела. Вразумил? - сказала она с легкой ухмылкой. Крестьянин снова закивал, продолжая благоговейно ощупывать свои ребра. - А я по воду схожу, - решительно закончила старуха, поднявшись. Через несколько секунду, держа в руках деревянную кадку, она скрылась в чаще.

Но Прошка не выполнил ее наставлений. Не со зла, да и не по глупости. Не выдержал того ошеломляющего чувства избранности, которое всецело поглощало его, когда он вновь и вновь ощупывал свои бока.

- Не мне одному Господь чудо явил! Не мне одному… Понесу его людям, чтоб могущество Его и милосердие остальные узрели! Славить его стану, покуда дух не испущу! - ошалело бормотал он не в силах оторвать рук от смертельных ран, которые теперь можно было принять за царапины. - Люди злые ее обидели, вот и не верит в род людской. Примут они меня! Примут, как чудо Божие. На руках понесут в Обитель, а там я и постриг приму. Господи, душу и тело мое тебе вверяю! - радостно причитал Прохор, когда, не разбирая дороги, бежал по лесу в родную деревню. Он нес на своих ребрах след чуда, чтобы подарить веру и надежду всем тем, кто жил с ним бок о бок с самого его рождения.

Обет свой он сдержал. Славил Господа, пока не испустил дух. Да только долго славить ему не пришлось. Первые встречные обитатели Осташково перекрестили его, после чего бросились наутек, истошными воплями созывая всех, кто был в селе. Когда толпа окружила его, держась на почтительном расстоянии и боязливо разглядывая, Прохор просиял. Он излучал тот свет, который способны излучать лишь люди, проникшиеся собственным высшим предназначением.

- Братья и сестры! Узрите чудо Божие, что было мне даровано, - надсадно выкрикнул Прошка, беспрерывно крестясь, и рухнул на колени. Сорвав с себя грязную окровавленную льняную рубаху, он задрал вверх руку, сложенную двоеперстно. Увидев его бледно-розовые шрамы на том месте, где еще два дня назад торчали освежеванные ребра, народ гулко охнул и попятился.

- Господь исцелил меня, чтоб веру вашу укрепить. Возрадуйся, люд православный. Христос, спаситель наш, явил Себя. Истинно вам говорю, Его святым чудом исцелен я. Веруйте, и души и плоть свою исцелите! – звенел голос пахаря, изредка срываясь. Из глаз его катились счастливые слезы, такие же чистые, как и его вера.

Селяне переглянулись.

- Чудо, братцы, - сказал кто-то неуверенно. По толпе пополз глухой шепоток, опоясывая ее по кругу.

- Чудо!!! - вдруг неистово завопил Прохор. - Жизнью клянусь! Чудо узрел, и вы веруйте!!!

Тем временем к толпе бежал староста. Тяжело сопя и отдуваясь, за ним поспевали трое дюжих молодцов с плетками в руках. Когда они были совсем рядом с гудящей толпой, звонкий детский голосок прорезал заполошный гам.

- Проша, Проша, ты живой! А тятя после вечери говорил, что ты помер! А ты живой, живой! - радостно заворковала пятилетняя Агафья, внучка покойной травницы, названная в честь своей бабушки-знахарки. - Тебя Боженька спас, потому что ты хороший… И катал меня на лошадке. А ты в лес к Боженьке ходил?

Толпа разом замолчала, отчего стало слышно натужное сопение подоспевшего старосты и его провожатых.

- Люди добрые! - раздался визгливый юродивый фальцет. - Исцеление сие бесом смердит, коль он его из леса принес. Старуха его спасла, а ведь с дьяволом она путается.

Гул, исторгаемый собравшимися, зазвучал на угрожающий лад.

- А исцеляет она вас, чтоб ослепить, - подхватил зычный голос старосты. - Ослепленный рогатого не увидает! И скверну от него примет. Примет, а там и душу потеряет. Только ей сего и надо, ведьме!

И вот уже заслышалось «да ведьма она, чтоб мне провалиться», «может, и не ведьма, а душу продала». Пахарь затравленно озирался, не веря своим ушам и пытаясь заглянуть в глаза селянам. А они, сомкнув ряды, стали потихоньку подступать к нему все ближе и ближе, затягивая кольцо толпы, словно удавку на шее Прошкиного божественного исцеления. Чуя неладное, он вдруг увидел спасительное подтверждение своей правоты. Рывком схватив маленькую Агафью на руки, он высоко поднял ее, словно стяг истинной веры, и, что было сил, грозно возопил:

- Все слыхали, что она сказала! Все, все! Что я в лес к Господу ходил! Устами младенца глаголет истина! Чудом Господнем спа…

Но тут могучий бас перебил его, накрыв толпу страшным предостережением:

- Неровен час, наведет на дитятку порчу, окаянный Прошка.

- Коли он у старухи в лесу душу продал за исцеление, так и навести может, - вновь подхватил кто-то. Чья–то сильная рука ударила Прохора, держащего над собой девочку, поддых. Он охнул, согнулся и отпустил ребенка. Толпе оставалось сделать каких-то пару шагов, чтобы уткнуться в него. Крестя их, Прохор постарался закричать.

- Опомнитесь, православные! Спасшегося через чудо Божие, без вины извести желаете! – взвыл он, с перепугу дав петуха. А потому призыв его и впрямь был похож на визг болотной нечисти.

Прохор не мог видеть вилы, которые поднесли к кольцу толпы, сжатому вокруг него. Он разглядел их, когда они со смачным хрустом вонзились ему в руку, крестившую односельчан, многие из которых нянчились с ним, когда он дитем был. Он было попытался схватить их другой рукой, но тут же еще одни воткнулись в ребра, и еще двое – в ноги.

- Помилосе-гхы-кхы-хкав-хкы, - гортанно забулькал Прошка, прося о милосердии горлом, из которого торчал серп. Замелькали инструменты, призванные облагораживать почву ради сытой жизни и достатка.

На этот раз пахарь почти не страдал. Убили быстро. Что ж мучить-то… Все ж не чужой человек.

Стремительно признав Прохора колдуном и еретиком, решили по-христиански не хоронить, а просто спустить тело в топкое болото. Благо, болот рядом с Осташково было предостаточно.

И вот ведь какая интересная штука. В толпе, убившей Прохора, было человек тридцать, не меньше. Все те слова, обвиняющие его и Пелагею в сговоре с дьяволом и в продаже души рогатому, произносили… всего-то четыре человека. Двое из них притащили вилы, один воткнул серп горемыке в горло, он же ударил его, чтобы отобрать Агафью. А кольцо толпа сжимала, потому что ее тихонечко подталкивали, аккурат с четырех боков. А глянешь со стороны – всем миром порешили.

И все-таки Мартын был талантливым управленцем. Сатин его за это очень ценил.