POV Frank. Когда из вен вытекают молниеносные кровяные струйки, тогда и из тела навсегда выскальзывает жизнь, смешиваясь прозрачной дымкой с пыльными частицами воздуха

Когда из вен вытекают молниеносные кровяные струйки, тогда и из тела навсегда выскальзывает жизнь, смешиваясь прозрачной дымкой с пыльными частицами воздуха. Мне не первый раз удается почувствовать это. Но только физическая боль помогает мне унять душевную. Израненный и изнеможенный изнутри, я становлюсь свидетелем собственной ампутации души. Сковывающая грудную клетку боль скальпелем делает надрез с левой стороны, а затем тугими щипцами вытягивает из меня невидимую субстанцию, ампутирует бракованную душу.

Я наполовину осознавал, что лежу на больничной койке, и даже слышал неразборчивые голоса вокруг, но был не в состоянии собрать из частей этого паззла единую картинку происходящего. Веки налитым свинцом заслоняли глазные яблоки, а зрачки упорно бились в схватке с навалившейся преградой. Губы не желали размыкаться, словно склеенные прочным клеем. Руки и ноги, окаменевшие, приросли к жесткой простыне. Я не спал, но и не бодрствовал; большая потеря крови сыграла излюбленную шутку с моим разумом, погружая его на границу между реальностью и иллюзорностью.

В такой момент ты понимаешь, что являешься всего лишь куском мяса, не имеющим права выбора, право голоса, право на жизнь; не имеющим ничего, кроме “почтенного” места на несвежем постельном белье. Не забудь также то, что оболочка твоя недолговечна и изнашиваема; а душа – легковоспламеняема, а значит, без труда ее можно ампутировать. Этот процесс больше чем просто болезненный – он непереносимый. Но, под наркозом ты вряд ли задумаешься о своей чувствительности. Ты выкарабкаешься, но навеки прослывешь сорняком, мешающим взрастать молоденьким росткам.

Пока я лежал, чувствуя, как перебинтовывают мою изуродованную руку, как останавливают кровотечение на шее, – видимо, сонную артерию я не задел, иначе меня уже встречал бы загробный оркестр – я улыбался. Да, вы не ослышались. Эта улыбка была заметна лишь мне – я улыбался потому, что вновь избавился от скопившейся во мне боли, ржавеющей на стенках сосудов, посредством того, что выпустил лишнюю кровь наружу. Я улыбался, потому что сменил декорации – галлюцинации не застали меня врасплох, так как я их ждал.

В мозговой галлюцинаторной ловушке все цвета окрашивались в более яркие оттенки, а все звуки становились куда более громкими и колоритными. Нежная голубая вода раскачивала каноэ, внутри которого разместился я, скрестив руки на груди. Тело мое усыпано экзотическими цветами – течение несет меня на свои же похороны. Я мертв, вы не заметили? Моя ампутированная душа парит в воздухе, смеясь над такой скудной потрепанной оболочкой. А вокруг пустота. Край обетованный. Здесь все мои смертные грехи разносятся пулями по кристаллам кислорода. Здесь солнце злое, готовое на месть. Здесь пепел сыпется на руки, а небо постепенно застилается черными как смоль тучами. Здесь нет спасения. Здесь нет анестезии. Здесь – сюрреалистическое шоу для ампутированных душ.

***

Из моих бредовых видений, начавшихся наверняка потому, что умелые медсестры успели вколоть мне немалую порцию морфия, а также накачать транквилизаторами, меня вырвал голос, который показался очень знакомым, знакомым до скрежета зубов. Я все еще отчетливо слышал предсмертную колыбельную, которую исполняли для меня ядовитые таблетки, ловко скользящие по языку в горло, а потом спящие мирным сном на стенках желудка. Но печальный голос не давал мне покоя.

И тогда я изо всех стал преодолевать плацебные ставни, закрывшие на железный замок мое здравомыслие. На веках застыла чья-то тень, потревожившая покой зрачков, вновь забегавших по разным углам. Чувствительность, кажется, возвращалась ко мне, и я ощутил мучительную тянущую боль в руке, словно мог под микроскопом разглядеть каждую резаную рану и то, как циркулируют лейкоциты, эритроциты и тромбоциты по системе сосудов в моем организме. Именно это несносное ощущение подтолкнуло меня к пробуждению.

Я несколько секунд привыкал к освещению в палате, хоть оно было и приглушенным, но глазам было немного больно. Переведя взгляд на источник, который пускал тень на мои закрытые веки, я улыбнулся. Теперь я по-настоящему улыбнулся, поняв, что это не царство Морфея. Это был Джи.

***

Джи лежал на моей груди и шепотом напевал песню, ту песню, которая была адресована ему. Его анемичное лицо волшебно оттенялось неброским темным светом, а ресницы слегка подрагивали от моего дыхания. Он просто мирно покоился на моих торчащих из-под тонкого кожного слоя ребрах, а я испытывал такое блаженство, словно его прикосновение касалось моего сердца. Его присутствие дало мне понять, что я инфицирован. А распространитель инфекции нежно напевает трогательные слова, снова и снова. Его душа – инфекция, заражающая мою кровь и распространяющая смазанные ядом стрелы по всему организму, достигая эпицентра всех мук – мозга. Мы оба инфицированы друг другом. Именно заражение не позволит скальпелю покуситься на мою душу. Нет. Они не ампутируют ее. Процесс заражения запустился на полную мощность.

- Джи, нам пора, тебе нужно поужинать, – тоненький голосок санитарки раздался эхом по комнате. Я только сейчас заметил присутствие рыжей девушки с добрыми глазами.

- Подожди, – ответил Джи.

Он поднял голову и заглянул в самую глубину моих глаз. Придвинувшись поближе, он провел дрожащей рукой по моей щеке, а затем приложил ладонь к залепленной ране на шее и прошептал: «Пройдет».

- Инфекция, – прошептал я, рассматривая его детские черты лица.

- Нет, это пройдет, – уверяет меня Джи. А мне хочется рассмеяться самым счастливым смехом, потому что он, глупый, не понимает, что я хочу донести до его зараженной души.

- Инфекция спасет нас, – выдыхаю я и кашляю, потому что во рту все еще сухо и неприятно.

Наблюдаю за реакцией Джи – он внимательно смотрит на меня, с детским любопытством, а потом наклоняется ближе, шепчет «Мы спасем друг друга» и оставляет невесомый след своих мягких губ на моей щеке, совсем близко с краешком рта.

- Когда я увижу его? – Джи оборачивается на прячущуюся в дверях санитарку.

- Как только ему станет лучше, ему разрешат снова выходить из палаты, и тогда вы будете видеться каждый день. А пока, ты можешь в моем присутствии посещать его, милый, – радостно хлопая ресницами, поясняет девушка.

- Пока, Фрэнки, – Джи встает с колен, перебирает пальцами прядки моих волос и улыбается.

- До встречи, – тихо проговариваю я, потому как сильнодействующий препарат все еще связывает мой язык.

***

- Айеро, твое счастье, что ты остался жив, – пестроту пустого пространства нарушил прокуренный голос доктора МакГилл.

МакГилл – нейропсихолог, пытающийся уже не в первый раз покопаться в моих извилинах, дабы выявить какое-то глобальное повреждение. Такое чувство, что каждый врач сам придумал название своей отрасли профессии, лишь бы звучало как можно ярче, а по сути, ничего толкового ни один из них не делает. Каждый страстно желает досконально изучить мозг любого пациента, разобрать как конструктор, а потом сложить в неправильном порядке. Все “психо”-профессии настолько эклектичны, что можно вечно рассуждать о том, кто же из них и чем конкретно занимается. Специалист по душам, специалист по мозгам? А кем хотите стать вы? Психолог, психиатр, психотерапевт, нейропсихолог, патопсихолог, а, в конечном счете, и патологоанатом – выбирай.

- Пора тебе перебинтовать руку – и в путь! Только отныне твою палату мы будем проверять перед каждым отбоем, чтобы убедиться, что ты не пронес очередное режущее средство в свою кроличью нору, – предупредил меня доктор. Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

- Какой день? – вырвался единственный вопрос из моих уст. Я абсолютно не понимал, сколько прошло времени, а все из-за этих таблеток, которыми мне пришлось давиться под пристальным надзором санитара Брукса. Джи приходил ко мне, а рыжая санитарка охотно позволяла ему сидеть со мной целых полчаса – но такова была не ее воля, а вышестоящего начальства, конечно же.

- Пятница. Тебя вообще это не должно волновать, – как точно подметил МакГилл. В психушке ведь и вправду необязательно знать, какой сейчас день, месяц, год.

Перебинтовав мне руку и сменив марлю на обычный пластырь на шее, доктор посветил фонариком в глаза, чтобы проверить зрение. После чего он попросил меня медленно встать и пройтись на небольшое расстояние. С его заданиями я справился прекрасно, не считая того факта, что от валиума меня слегка клонило в сон, а от этого и походка была не такой ровной, как хотелось бы.

После небольшой проверки мужчина выдал мне новую рубашку и штаны. Всегда задавался вопросом, почему в больницах выбирают именно белые, голубые, редко бледно-салатовые цвета для одежды пациентов. Неужели они считают, что настолько пресные цвета способны успокоить? Меня наоборот раздражает этот колорит, который при каждом пробуждении все больше напоминает о том, что ты чертов псих и находишься в забытой Богом, и даже Сатаной, клинике.

- В столовую сам дойдешь? Время завтрака, – разговаривая со мной так, словно у меня не работают оба полушария мозга, спросил доктор, на что я лишь кивнул.

***

Неторопливым шагом, все еще во власти валиума, я прошел в столовую, взял поднос с очередным кулинарным “шедевром” и направился к своему столу. Раны на руке немного щипали кожу, и нести даже такую легкую ношу было проблематично.

- Джи, – подойдя к столу, первым делом произнес я.

Он поднял на меня свои оливковые глаза и вскочил со стула. Я сообразил быстро поместить поднос на твердую поверхность, потому что в следующую секунду я был уже в плену тонких рук, обвивших меня за талию.

- Фрэнки, – уткнувшись носом в мои волосы, прошептал Джи.

Мы так и стояли, тесно прижимаясь друг к другу, тепловыми вибрациями распространяя инфекцию по каждой частичке наших тел, скрытых под слоями одежды. Два инфицированных неизлечимым вирусом человека.

- Я люблю тебя, – обнимаю его еще крепче, а с губ слетают три слова, повисшие над нашими головами. Мои губы распространяют инфекцию невидимыми буквами, занося ее в ушные раковины Джи. Его сердце начинает ритмично биться вместе с моим. Мы заражены полностью.