Анализ рассказов Шукшина из сборника «Характеры»

Во всех случаях такого слишком «проницательного» (а на самом деле сугубо произвольного) прочтения, я думаю, проявляется одна характерная и достаточно устойчивая наша литературно-критическая привычка — исходить в определении идеи рассматриваемого произведения не из объективно наличествующего замысла писателя, а из какой-либо априорно постулируемой схемы, которую мы затем и стремимся подтвердить выборочным анализом. Скажем, нужно было подтвердить мысль о том, что Шукшин — проповедник «нравственного превосходства деревни», — вырывали фразы вроде «Я вас всех ненавижу, гадов!»; нужно было доказать, что герои Шукшина «погружены в беспощадную материальность интересов», — цитировалось; «Эх, ма… Што ведь обидно-то… кому дак все в жизни: и образование, и оклад дармовой…» или: «Сидят, курва, чужие деньги считают» — пу, и так далее.

Есть, однако, и еще один вид анализа, па первый взгляд как будто прямо противоположный первому, но па самом деле совершенно ему тождественный, поскольку выявление объективного писательского замысла обеспечивается им ничуть пе в большей — а, быть может, даже и в меньшей — мере, чем первым. Я имею в виду тот случай, когда критик анализирует какой-либо образ, как бы абстрагируясь от тех совершенно конкретных связей, в которых этот образ существует и проявляется в самом сюжете произведения. Иначе говоря, образ берется пе как факт данного произведения, «профилированный» самим сюжетом, а как некая самодовлеющая данность, содержание и связи которой с действительностью критик прослеживает уже сам безотносительно к тому, как все это понимает писатель. Само собой разумеется, что критик в этом случае не только не имеет ничего общего с замыслом писателя, но подчас и прямо ему противоречит. Отчасти мы уже убедились в этом на примере рассказов «Ванька Тепляшин» и «Кляуза». Но еще более разительный пример — как анализируется иногда рассказ «Срезал».

Когда Шукшина спросили, какой рассказ из сборника «Характеры» он считает лучшим, он, чуть подумав, ответил: «Ну, мне вот представляется… первый же рассказ, „Срезал” называется».

Рассказ действительно уникальный. По новизне проблемы. По остроте ее разработки. По обширности и глубине подтекста. Ну, и по мастерству, разумеется.

Глеб Капустин — своего рода «деревенский интеллектуал». Во всяком случае, такая у него репутация среди односельчан, которые привыкли к тому, что когда в деревню приезжал кто-нибудь из их знатных земляков и когда в избу к нему «набивался вечером народ — слушали какие-нибудь дивные истории или сами рассказывали про себя, если земляк интересовался, — тогда-то Глеб Капустин приходил и срезал гостя», то есть подлавливал его на каком-нибудь пустяке и ставил в неловкое положение. Так однажды он «срезал» полковника, перепутавшего фамилии Ростопчина и Распутина, и мужики долго потом повторяли его «крылатую» фразу: «Спокойствие, спокойствие, товарищ полковник, мы же не в Филях».

С первых же слов диспута, в который он втягивает простодушного и ничего не подозревающего кандидата наук Журавлева, однако, выясняется, что Глеб Капустин — типичный демагог, непроходимо невежественный, да к тому же еще и озлобленный. Потому что движет им не просто желание показать себя умным перед приезжими людьми, а прежде всего стремление унизить их, опозорить во что бы то ни стало.

Сама по себе его демагогия не представляет большого интереса. Необычна она разве что по своей живописно-чудовищной неуклюжести и беспардонности. Зато несомненный интерес представляет характер п, так сказать, социально-историческая природа его психологик. Сам Шукшин определял это так: «Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и принялся мстить, положим, ученым. Ибо свои демагогические речи Глеб потому и произносит столь самоуверенно, что он все еще продолжает ощущать себя именно в положении представителя «народа», «хозяина страны, труженика». И он, надо отдать ему должное, весьма искусно использует преимущества своего положения: при «наступлении» подавляет бедного кандидата авторитетом «народа» («Мы тут тоже немножко… „микитим”. И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем…»; «Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней, что ли»), при «обороне»—юродствует: «Мы не мыслители, у нас зарплата не та»; «Мы, провинциалы…». В любом случае он — представитель народа, и за любой поворот разговора всю ответственность несет, таким образом, «далекий от парода» кандидат Журавлев. Глеб уверен, что совершенно так же смотрят на дело и мужики, и надо сказать, что это-то, собственно, и настораживает нас более всего — реакция мужиков. Дело даже не в том, что все они еще более невежественны, чем Глеб, поскольку даже та околесица, которую несет Глеб, для них — предел учености. Поражает другое — их заведомая предубежденность против Глебовых «жертв» (кем бы они ни были), не-рассуждающая готовность внимать лишь его «доводам». Разумных и ясных слов кандидата они не понимают, как и Глебовой абракадабры и вообще всего того, о чем идет спор. Понимают же они вот что: раз кандидат смущается, раз он не может привести ни одного из тех плакатно-хлестких доказательств, на которые столь горазд Глеб, стало быть, ему «нечем крыть»; Глеб же на каждом шагу употребляет такие привычные, такие понятные выражения, как-то: «Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать?», «Можно ведь сто раз повторять слово „мед”, но от этого во рту не станет сладко», «Почаще спускайтесь на землю. Ей-богу, в этом есть разумное начало» и т. д. Каким образом связаны и связаны ли вообще эти прописные истины с самим существом Глебовой ахинеи — мужикам нет дела. Но раз Глеб способен именно к ним свести каждый свой «тезис» (каким бы нелепым он ни был по существу), раз он умеет придать им наступательное звучание, значит, рассуждают мужики, он прав.

• «— Оттянул он его! Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то все знает?
• — Срезал.
• — Срезал… Откуда что берется!
• И мужики изумленно качали головами.
• — Дошлый, собака. Причесал Константина Иваныча… Как миленького причесал! А эта-то, Валя-то, даже рта не открыла.
• — А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь. Он, Костя-то, мог, конечно, сказать… А тот ему на одно слово — пять».

Вот это-то и есть самое печальное — убежденность, что прав всегда тот, кто может сказать «на одно слово — пять». И что проку в том, что «в голосе мужиков слышалось даже как бы сочувствие» кандидату и что в глубине души они вроде бы даже недолюбливают Глеба, ибо «Глеб — жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще». Ведь Глеб-то «их по-прежнему неизменно удивлял. Восхищал даже». А это значит, что они и завтра с удовольствием пойдут послушать, как Глеб будет «срезать» очередного «знатного земляка» и примут пускай и не вполне осознанное, но все же достаточно заинтересованное участие в унижении человека.

Но важно в конце концов не ото. Важно то, ради чего Вл. Коробов производит это насильственное объединение. Ему необходимо доказать, что ожесточенность Глеба Капустина объясняется не личными его свойствами, а тем, что в свое время он, вероятно, сам был обижен людьми типа… ну, в общем, «зазнайками» и с тех пор затаил обиду па правого и на виноватого. «Были, видимо, в деревне Новой до этого визитеры, которые вели себя высокомерие, относились к окружающим с пренебрежением. Сами того не замечая, они противопоставляли себя сельским жителям, чрезмерно выпятили свое „я”, чем глубоко оскорбили многих своих земляков, их гордость, чувство личного достоинства. Такого рода обида и толкнула Глеба однажды на спор».

Приведенное рассуждение, вообще говоря, неопровержимо — как и всякая гипотеза, относительно которой нельзя привести ни одного довода против и пи одетого — па. Так зачем же тогда и пускаться в подобные рассуждения? Не лучше ли исходить просто из того, что иаписаио в рассказе черным по белому? «Предыстории» Глеба Капустина можно сконструировать сколько угодно, и все они будут в равной степени вероятны, но к

конкретному образу, созданному Шукшиным, они не имеют ни малейшего отношения, ибо писателя в данном случае занимает не то, как образовался этот тип, а то реальное зло, которое он сейчас причиняет людям. Капустины, Красноглазые, вахтерши, Розы, «пожилые, в плащах», к сожалению, существуют. Существуют и отравляют жизнь хорошим людям. И нечего искать для них «уважительных причин».

Срезал

К старухе Агафье Журавлёвой приехал сын Константин Иванович. С женой и дочкой. Проведать, отдохнуть. Подкатил на такси, и они всей семьёй долго вытаскивали чемоданы из багажника. К вечеру в деревне узнали подробности: сам он — кандидат, жена тоже кандидат, дочь — школьница.
Вечером же у Глеба Капустина на крыльце собрались мужики. Как-то так получилось, что из их деревни много вышло знатных людей — полковник, два лётчика, врач, корреспондент. И так повелось, что, когда знатные приезжали в деревню и в избе набивался вечером народ, приходил Глеб Капустин и срезал знатного гостя. И вот теперь приехал кандидат Журавлев…
Глеб вышел к мужикам на крыльцо, спросил: «Гости к бабке Агафье приехали?» «Кандидаты!» — «Кандидаты? — удивился Глеб. — Ну пошли проведаем кандидатов». Получалось, что мужики ведут Глеба, как опытного кулачного бойца.
Кандидат Константин Иванович встретил гостей радостно, захлопотал вокруг стола. Расселись. Разговор пошёл дружнее, стали уж забывать про Глеба Капустина… И тут он попер на кандидата.
— В какой области выявляете себя? Философия?
— Можно и так сказать
— И как сейчас философия определяет понятие невесомости?
— Почему — сейчас?
— Но ведь явление открыто недавно. Натурфилософия определит это так, стратегическая философия — совершенно иначе…
— Да нет такой философии — стратегической, — заволновался кандидат. — Вы о чем вообще-то?
— Да, но есть диалектика природы, — спокойно, при общем внимании продолжал Глеб. — А природу определяет философия. Поэтому я и спрашиваю, нет ли растерянности среди философов?
Кандидат искренне засмеялся. Но засмеялся один и почувствовал неловкость. Позвал жену: «Валя, тут у нас какой-то странный разговор!»
— Хорошо, — продолжал Глеб, — а как вы относитесь к проблеме шаманизма?
— Да нет такой проблемы! — опять сплеча рубанул кандидат.
Теперь засмеялся Глеб.
— Ну на нет и суда нет. Проблемы нет, а эти… танцуют, звенят бубенчиками. Да? Но при же-ла-нии их как бы и нет. Верно… Ещё один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело рук разума. Что на ней есть разумные существа.
— Ну и что? — спросил кандидат.
— А где ваши расчеты естественных траекторий? Как вообще ваша космическая наука сюда может быть приложена?
— Вы кого спрашиваете?
— Вас, мыслителей. Мы-то ведь не мыслители, у нас зарплата не та. Но если вам интересно, могу поделиться. Я предложил бы начертить на песке схему нашей Солнечной системы, показать, где мы. А потом показать, по каким законам, скажем, я развивался.
— Интересно, по каким же? — с иронией спросил кандидат и значительно посмотрел на жену. Вот это он сделал зря, потому что значительный взгляд был перехвачен. Глеб взмыл ввысь и оттуда ударил по кандидату:
— Приглашаете жену посмеяться. Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать. Кандидатам это тоже бывает полезно…
— Послушайте!
— Да нет уж, послушали. Имели, так сказать, удовольствие. Поэтому позвольте вам заметить, господин кандидат, что кандидатство — это не костюм, который купил — и раз и навсегда. И даже костюм время от времени надо чистить. А уж кандидатство-то тем более… поддерживать надо.
На кандидата было неловко смотреть, он явно растерялся. Мужики отводили глаза.
— Нас, конечно, можно удивить, подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов… Но… если приезжаете в этот народ, то подготовленней надо быть. Собранней. Скромнее.
— Да в чем же наша нескромность? — не выдержала жена кандидата.
— А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. До свидания. Приятно провести отпуск… среди народа!
Глеб усмехнулся и не торопясь вышел из избы. Он не слышал, как потом мужики, расходясь от кандидата, говорили: «Оттянул он его!.. Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то знает?.. Срезал». В голосе мужиков даже как бы жалость к кандидатам, сочувствие. Глеб же Капустин по-прежнему удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви тут не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил ещё.

«Сураз»

«Сураз» - рассказ-судьба, в котором жизнь героя прослеживается от рождения до смерти. Произведение делится на две части, в первой рассказывается о Спирьке вообще, а во второй - об истории с учителями. Спирька Расторгуев - рубаха-парень, помогает всем, кто просит и не просит, он размашистый, стихийный, порывистый. Он живет как попало, не задумываясь о жизни. Его «удаль молодецкая» не осмыслена. Как и многие герои шукшинских произведений, Спирька особенный персонаж. Он очень красивый, у него нет семьи и хозяйства. Его девиз - «мне до фени». Ему «до фени» то, что ценно для других в деревне, ведь обычно в его возрасте (36 лет) все уже женаты, имеют детей. Спирька же лишенэтого. Другие люди ему не указ. Его жизнь рано «скособочилась».

Самым значимым в себе он считает свое незаконное происхождение. Первое, о чем Спирька сообщил учителям, было то, что он - сураз. Это тоже «не как у всех», не по «норме». Для человека всегда важны корни, и, лишенный отца, Спирька вырос «скособоченный».

Спервых строк бросается в глаза несоответствие внешнего и внутреннего в герое. В детстве на учительницу он до скандала разозлился за то, что его сравнили с кем-то другим. Вся его дальнейшая жизнь шла на энергии сопротивления, Спирька пытался доказать свою отличность от других. Он не вернулся в школу, сбежал на фронт, попал в тюрьму из-за чистого хулиганства (украл с другом ящик водки, отстреливался из бани, но никого не убил - потому что не хотел совершать настоящего преступления, был очень добрым в душе). Его задачей было не сделать плохо, а сделать так, чтобы это все заметили. Спирька добрый, однако в своей доброте не лишен самолюбования. Иногда, делая хороший поступок, он думал: «что, ничего я мужик?». Хотя однажды он скинул Нюрке во двор зерно в тайне ото всех.

Спирькаматершинничает и шастает к одиноким бабам. Как назло любит пострашнее, потому что вновь хочет показать, что особенный. На самом деле ему вовсе не «до фени» на свою красоту, он радуется ей, когда целует Ирину.Он говорит, что делает все назло кому-то, а получается - себе.

К Ирине, учительнице, он испытывает нежность - хочет погладить горлышко, поцеловать. У него нет намерений опозорить ее, посмеяться над ней. Это светлое чувство впервые появилось в Спиридоне, поэтому он растерян, не знает, как себя вести. Это стихия, порыв. Спирька не думает, зачем это ему, надо ли Ирине, как отреагирует муж, что будет потом. Его повлекло к этой женщине, и он пошел к ней. Поэтому он не таится и не думает о том, что совершает плохой поступок.

Спирька захотел убить Сергея, мужа Ирины, потому что тот его обидел, унизил. Однако Спирька не выстрелил, потому что пожалел Ирину, а еще потому, что на самом деле не хотел убивать. Это был просто стихийный порыв, над которым Спирька не успел поразмыслить. Он никогда зла не делал и вряд ли бы сделал по своей безраздельной доброте.

Первоначально Шукшин сделал в рассказе другой финал, а потом дописал произведение. В 1м варианте герой застрелился на кладбище, а во 2мполучил еще сутки жизни. Этим Шукшин хотел показать, что самоубийство - первое осознанное решение Спирьки, а не такое же стихийное, как все прочие поступки в его жизни. Герой застрелился, потому что ощутил пустоту в душе, понял, что ему незачем жить, не за что цепляться. То, что всю жизнь было «до фени», оказалось единственно нужным и важным. Он ощутил «мертвый покой» в душе - вся жизнь обернулась против него. Жизнь, прожитая «напоказ», для других, догнала героя. Однако он все же не смог бросить своей привычки «делать не как все» - застрелился необычно, «из-под себя».

На его похоронах многие плакали, ведь Спирьку любили, и он был нужен селу: нестандартный, непохожий на других, интересный человек. У героя говорящая фамилия - Расторгуев. «Расторговать» - значит бессмысленно растратить, иСпирька также растратил свою жизнь.

ЧУДИК

Творчество писателя, кинорежиссера и актера В. М. Шукшина привлекает внимание остротой постановки извечной проблемы о смысле жизни, о непреходящих духовных ценностях человека – его нравственных идеалах, чести, долге, совести. В его произведениях одно из ведущих мест занимают судьбы людей необычных, со сложными характерами, так называемых “чудиков”, стремящихся постичь движения собственной души, смысл жизни. Таков главный герой рассказа “Чудик”. Автор настойчиво подчеркивает его чудаковатость, которая отличает героя от других, “правильных” людей. Этот прием помогает проявить лучшие его человеческие качества: правдолюбие, совестливость, доброту. Рассказ построен в форме изложения событий, случившихся во время отпускной поездки Чудика к брату на Урал. Герой собирается в дорогу, покупает подарки племянникам, и тут происходит эпизод, в котором раскрываются прекрасные свойства его души: честность, скромность, застенчивость.

Чудик глянул, “…а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая “бумажка”. Создается проблемная для героя ситуация: тайком присвоить “бумажку” или объявить всем о находке и отдать ее владельцу, ведь она, “этакая зеленая дурочка лежит себе, никто ее не видит”. Употребляя по отношению, к неодушевленному предмету слово “дурочка”, Шукшин передает нюансы душевного состояния героя: радость от находки и от сознания того, что никто, кроме него, не видит “бумажку”. При этом главный вопрос – как поступит Чудик – остается пока открытым. Чудик объявляет всем о своей находке. Хозяина потерянной пятидесятирублевки не оказалось, и ее решили положить на видное место на прилавке. Герой выходит из магазина в приятнейшем расположении духа. Он доволен собой, тем, как это у него легко, весело получилось. Но тут обнаруживается, что найденные деньги принадлежали… ему самому: “Моя была бумажка-то! – громко сказал Чудик.

• - Да почему же я такой есть-то?” – вслух горько рассуждал Чудик. Совестливость, стеснительность героя не позволяют ему протянуть руку за проклятой бумажкой, хотя он понимает, что будет долго казнить себя за рассеянность, что дома ему предстоит объяснение с женой.

Показательно, что автор и в собственном повествовании, и в речи Чудика называет пятидесятирублевку не иначе как бумажка, тем самым подчеркивая пренебрежительное к ней отношение. В этом, на первый взгляд незначительном, эпизоде проявляется взгляд Шукшина на одну из важнейших проблем духовной жизни человека – мещанское накопительство.

Однако своего героя автор отнюдь не идеализирует. Идеализация противоречит самой сути творчества Шукшина, для которого высшей мерой художественности было стремление говорить обо всем просто и прямо. Чудик – человек рассеянный (потеря денег), может показаться невоспитанным (назойливое приставание с разговорами к незнакомым людям), достиг не самых больших высот грамотности и т. д. Но все перечисленные недостатки героя представляются незначительными по сравнению с его “светлой душой” (один из своих рассказов В. М. Шукшин так и назвал “Светлые души”). А то, что побуждают его совершать странные поступки мотивы положительные, некорыстные, делает простительной даже чудаковатость, мнимую или подлинную.

Характерным для творчества писателя является раскрытие лучших моральных качеств персонажей в моменты тяжелых испытаний, выпадающих на их долю. Автор ставит своего героя, человека доброго и совестливого, в условия, требующие всех душевных запасов добра и стойкости, чтобы не сломаться, не разувериться, видя, что ультрасовременная нахрапистая дрянь якобы и есть лицо нашего времени, а совесть и порядочность будто бы безнадежно устарели.

Несмотря на свою “простоту”, Чудик размышляет над проблемами, волнующими человечество во все времена: в чем смысл жизни? что есть добро и зло? кто в этой жизни “прав, кто умнее?” И всеми поступками доказывает, что прав он, а не те, кто считает его чудаком, “чудиком”.

Произведения Василия Шукшина и их герои правдивы как в социально-бытовом плане, так и в художественном. “Нравственность – есть правда”, – так определил свою главную заповедь сам Василий Шукшин. Заповедь эта ни разу не была нарушена в его творчестве, он не шел ни на какие компромиссы с собственной совестью и говорил людям правду, какой бы горькой и трудной она ни была.

В рассказе «Чудик» Шукшин с легкой иронией описывает чудаковатого, доброго селянина, с которым «постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные».

Получив отпуск, Чудик хочет поехать и повидаться с братом. Но в первый же день с ним случается неприятность – в магазине он нашел полтинник, не зная, что это его деньги, отдал продавщице; когда обнаружил пропажу, стыдно было идти и доказывать, что это его деньги. «Моя была бумажка!» -ругает себя Чудик, но ничего поделать уже нельзя – поздно. Так и пришлось возвращаться домой, а как гордился собой в магазине, когда, подняв деньги, сказал:

• - У нас, например, такими бумажками не швыряются… Жена от обиды даже пристукнула его шумовкой по голове.

Но к брату все же поехал (сняли с книжки еще пятьдесят руб-1лей). В дороге Чудику очень хочется общаться с попутчиками, но почему-то не клеится у них разговор. Видно, недостаточно умен его разговор для соседей. Поведал Чудик деревенскую историю, поучительную, на его взгляд, но сосед строго спросил:

• - Сам придумал? – отвернулся к окну и больше не разговаривал. Чудику непонятна та реакция, которую он вызывает у людей. Ни Чудику, ни его брату Дмитрию невдомек, почему Софья Ивановна, сноха, так злобствует на родственника. Он расписал детскую коляску, хотел угодить снохе. Но его «художества» явились последней каплей, переполнившей чашу терпения Софьи Ивановны, она фактически выгоняет деверя из дома. Шукшин устами своего героя вопрошает:
• - Не понимаю, почему они стали злые? Откуда в людях это озлобление против всех и вся, а главное, к своим близким.

Все свои невзгоды и огорчения, неудачи по службе и разочарования несут они домой и вымещают на родных, с которыми делят кров и хлеб.

Писатель идеализирует своего героя, показывает его бескорыстным и незлобивым, простым деревенским мужиком, всю жизнь прожившим в деревне, где воздух, по его собственному признанию, «обмоет тебя всего». Вероятно, от приволья и несуетной жизни нет в нем обиды на людей, нечего вымещать на них. В конце рассказа Шукшин дает удивительно краткую, но лаконичную характеристику Чудика: «Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом».

Шукшин любуется немудреным человеком, ничем, казалось бы, не выделяющимся, но живущим в ладу с собой и окружающей природой. Людей раздражает его доброта и открытость, он не такой, как все, поэтому отвергается обществом. Но именно в простоватости и самобытности Шукшин видел ценность этих людей.

Писатель подводит нас к мысли, что не вина этих героев, что они становятся изгоями в современном обществе. Это наша беда, что мы отвергаем лучшее, что есть вокруг.

Айтматов "И дольше века длится день (Белое облако Чингизхана; Буранный полустанок)"

И разлюбив вот эту красоту.
Я не создам, наверное, другую.
Н. Рубцов

Каждый раз произведения Чингиза Торекуловича Айтматова застают врасплох, повергают в сомнения и растерянность читателя и критика яркой публицистичностью, острой социальностью и высоким уровнем художественности, подкрепленными философской глубиной и наполненностью. В этом суть феномена Айтматова-писателя. Все его произведения сотканы, казалось бы, из сиюминутных наиактуальнейших моментов нашей жизни, несут глубинные пласты, заключающие в себе осмысление сложнейших социальных, психологических, общечеловеческих проблем.
Его романы принадлежат не только дню сегодняшнему, но и завтрашнему, потому что предвосхищают события истории и нашего общества, и мира в целом. Писатель говорит: “Мы все сегодня в одной лодке, а за бортом — космическая бесконечность”. Этот образ-метафора, рожденный в повести “Пегий пес, бегущий краем моря”, которая вышла в 1977 г., стал крылатым. За этим образом стоит очень многое — восприятие человечества как единого организма, связанного общими законами, проблемами, мучениями. За всем этим стоит формирование нового, планетарного мышления.
Начиная с 70-х годов, художественные и философские устремления писателя направлены на выработку этого мышления, на создание “образа человека завтрашнего дня, взятого в системе человеческих отношений”. Такое под силу лишь жанру романа — синтетическому, наиболее универсальному. Именно такими наиболее полными художественными картинами современного мира и стали два романа Чингиза Айтматова: “И дольше века длится день” 1980 года и “Плаха” 1986 года. Это своеобразная дилогия. В этих романах, постигая мир человека, автор выходит за пределы Земли и Солнечной системы, вглядывается в него из космической бездны, а во втором романе как бы растворяется в плоти земной материи. Поэтической точкой отсчета в первом случае является “абсолютное будущее”, а во втором — некая “нулевая отметка”—евангелическое сказание о Христе.
В романе “И дольше века длится день” существует как бы несколько пространств: Буранного полустанка, сарыозеков, страны, планеты, околоземного и дальнего космоса. На пересечении этих планов и создается писателем судьба главного героя — Едигея Жангельдина. Буранный Едигей — путевой рабочий, проживший 40 лет безвыездно на полустанке, являющемся в романе Айтматова точкой пересечения всех болевых моментов жизни человека XX века.
Едигей прошел сквозь огонь мировой войны, был контужен, мыкал свое горе по чужим углам, пока его не приютил Казангап на степном железнодорожном разъезде; пережил тяготы послевоенного времени, которые были пострашнее военных испытаний; пережил горькое счастье поздней неразделенной любви. А на старости лет выпало еще одно, может быть, самое мучительное испытание — воспоминание о пережитом, суд памяти.
Итак, Буранный полустанок — место жизни “земных” героев романа. Здесь ими пережиты самые сильные потрясения, разочарования, радости. Полустанок — это целый мир, в котором протекли жизни семей Абуталипа, Едигея и Казангапа со своими страстями, тревогами и страданиями.