I. Встречи людей и внутренняя связь

Автор: procyon, дата: пн, 09/04/2007 - 20:06

-Психологическая работа

-Ожидания, потребности и требования

-Намерения Эго консультанта

-Слушание
-Ухо как орган сознательного Любопытство

-Признание Психологическое тестирование как форма любопытства

-Тайна и природная дистанция

-Психологическое пространство при встрече

-Встреча людей констеллирует архетип любви

-Любовь как деятельность и как состояние

-Встреча людей и внутренняя связь

-Внутренняя вертикальная связь уравновешивает внешние связи Интимность и общность

«Сердце мудрого — на правую сторону, а сердце глупого — на левую».
Экклезиаст. 10:2

«...если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым».
Первое послание к коринфянам. 3:18

Жить в человеческом обществе означает жить в мире людей, а, в определенном смысле, что играет в нашей жизни более значительную роль, чем люди? С самого рождения мы оказываемся погруженными в сеть человеческих взаимоотношений, которые непрестанно связывают нас до самой смерти. Дело не только в том, что человек — существо общественное, но также и в том, что человеческой природе соответствует жизнь, наполненная чувствами к другим людям и встречами с ними. На некоторое время нас могут увлечь работа, искусство, природа и идеи, но затем мы вновь погружаемся в реальную жизнь, а «реальная жизнь» — это человеческие существа, ты сам и другие люди. В процессе встреч с собой и с другими мы терпим неудачи и поражения. Онтологически накопление трагических событий в жизни людей можно частично отнести к тому, что произошло по воле Бога, благодаря судьбе и обстоятельствам, но в большей мере считать, что оно обусловлено отношениями с другими людьми. Иногда мы берем вину на себя. Все могло бы произойти иначе, если бы мы вели себя по-иному, проявили больше понимания, более глубокое знание психологии.

К аналитику или консультанту обращаются тогда, когда встречи с людьми стали деструктивными, а отношения безнадежно испорчены. Представляется, что аналитическая работа начинается с появления у того или иного клиента тени, которая падает на людей. Предполагается, что мы — специалисты в области человеческих взаимоотношений. Однако человеческие проблемы не есть нечто принадлежащее людям — они то, что люди собой представляют. Проблемой в психологии является сама личность, так же как я представляю собой свою собственную проблему. В нашей работе пациент и есть сама болезнь, поэтому лечение заключается не только в стремлении исцелить, но и в проявлении заботы к человеку, которого мы принимаем.

Психологическая работа начинается со встречи людей. К ней нас готовит то, что мы знаем и читали, наши способности, характер и интеллект — все, что мы приобрели в результате обучения и посредством практики. Там, где встреча оказывается неудачной, все безнадежно, и напрасно два человека будут пытаться установить контакт. И если любая психологическая работа начинается со встречи, то попытаемся прежде всего осветить некоторые темные участки психической области, образуемой между двумя людьми,— прежде всего тени, препятствующие каунселингу.

Модными темами современного каунселинга являются общение, диалог, межличностные отношения. Здесь существует достаточное количество различных подходов и теорий, поэтому обратимся лучше к обсуждению теневого аспекта консультирования в процессе вышеуказанной встречи. Возникновение тени в большей степени относится не к тому, что происходит между людьми, а к тому, что происходит внутри каждой личности. Поэтому если в нашей работе желателен какой-то прогресс, то мы обязаны заглянуть в себя. Психология должна начать работу с изучения внутреннего мира самого психолога.
Аналитики, консультанты, социальные работники относятся к людям, которые выявляют и решают самые различные проблемы. Мы предчувствуем беду еще до того, как человек обращается к нам, задаем вопрос сами: «В чем дело? Что происходит?» Встреча начинается не только с психической проекции человека, обращающегося за помощью, но и со встречного намерения профессионала оказать помощь. Пользуясь языком анализа, мы сказали бы, что контрперенос наличествует еще до начала контрпереноса. Мои ожидания здесь, со мной, пока я жду, что в мою дверь постучат.

Действительно, контрперенос присутствует с самого начала, поскольку некое бессознательное стремление заставляет меня выполнять такую работу. Я могу внести в свою работу такой смысл, как желание спасти в себе раненого ребенка, и тогда каждый человек, обращающийся ко мне за помощью, будет моим собственным несчастным детством, требующим, чтобы его раны были перевязаны, нуждающимся в теплой отеческой заботе. Или, напротив, я все еще могу видеть в себе заботливого сына, желающего вывести своего отца или мать, заблудившихся в темном ночном лесу, к свету и обновлению. Тот же архетип родитель-дитя может, например, влиять на нас, когда мы ощущаем в себе потребность повлиять на взгляды родителей или даже наказать их и распространяем это чувство на все старшее поколение, отвергая его идеалы и ценности.
Потребности существуют всегда. Я не мог бы выполнять свою работу, если бы не испытывал такой потребности. Но мои потребности принадлежат не только мне; на более глубоком уровне они соответствуют также потребностям других людей. Как человек, приходящий ко мне, нуждается в моей помощи, так и я нуждаюсь в нем, чтобы проявить свою способность такую помощь оказать. Помощник и человек, нуждающийся в помощи, социальный работник и человек, ощущающий потребность в социальной помощи, потерянный и обретенный — всегда идут вместе.

Однако нас воспитали так, что мы скрываем от других свои потребности. Идеальный мужчина, воспитанный в традициях западного протестантизма, проявляет свое «сильное Эго» в независимости. Испытывать в чем-то нужду означает быть зависимым, слабым; нуждаться — значит неизбежно подчиняться другому. Обсуждение того, чем такая позиция грозит более слабой и женственной стороне человека, мы вынуждены перенести в последнюю главу. Но здесь необходимо отметить, что между потребностями и призывами едва ли существует различие. Призыв воспринимается в большей мере как приходящий извне, тогда как потребности представляются «моими», приходящими изнутри. Отвергать призыв опасно, ибо это означает отвергать свою сущность, которая «трансперсональна». Но не является ли отказ от потребности столь же опасным? Потребности являются не только личными. У них есть объективный уровень; например, мое желание быть с вами — не только моя личная потребность, но и объективное требование наших отношений, внутренний голос, высказывающий просьбу их сохранить. Потребности делают нас человечными; если бы мы не нуждались в других людях, если бы мы могли сами удовлетворять свои потребности, то человеческого общества не существовало бы. Хотя я не могу удовлетворить свои потребности, возможно, я смогу удовлетворить ваши. Хотя я не могу понять себя, я могу помочь вам понять вас, как и вы можете помочь мне. Такая взаимность — часть принятия друг друга и любви друг к другу.
Потребности сами по себе безвредны, но когда они отклоняются от тех или иных условных норм в обществе, то присоединяются к теням каунселинга и действуют исподволь как требования. Консультант может испытывать потребность учить и воспитывать, а также передавать свои знания, поскольку таков характер его личности. Характер пробуждает его призвание. Однако он едва ли может требовать, чтобы каждый обращающийся к нему человек приходил только за поучением. Его потребность поучать должна реализовываться иным образом, иначе она способна превратиться в бессознательное требование, предъявляемое к каждому приходящему к нему человеку. Осознав свою потребность в аналитической работе, я, возможно, снижу свои требования к обращающимся ко мне людям. Поскольку требования возрастают в тех случаях, когда в потребностях не признаются, признание мною своих потребностей не позволит им выродиться в требования непременного выполнения в реальной жизни, ибо требования взывают к выполнению, для потребностей же необходимо только их выражение.
Наряду с потребностью в проявлении заботы, важной особенностью, определяющей призвание к такого рода деятельности, как работа консультанта, является потребность в близости, интимности. Не все люди обладают склонностью к близким, личным, откровенным беседам. Если я не осознаю потребности в интимности и не стремлюсь к ней при других обстоятельствах своей жизни, она может превратиться в требование к другому человеку, даже в требование к себе, и я могу стать сверхоткровенным в отношении себя, превращая сеанс терапии в час взаимных признаний.

Доминирующие культурные образы способны влиять на нашу работу, так что все, кто связан с обучением и лечением, как в церкви, так и вне ее, христиане и люди иных конфессий, могут идентифицировать себя с различными сторонами архетипического образа Христа. Такая идентификация может, например, проявиться у тех, кто предпочитает работать исключительно с изгоями общества, с наиболее закоренелыми правонарушителями из трущоб, со всякого рода отверженными. Она может также проявляться у работающих по призванию, у тех, кто противостоит стремлению к материальным благам и коррупции, у антифарисеев, реформаторов, страдающих слуг, преданных мучеников, проповедников любви, то есть у всех тех, кто идентифицирует себя с моложавым духом, ибо образ Христа дает прекрасный пример обращенного к Богу молодого человека.

На мою работу могут влиять и иные образы и стороны моей психики: например, потребность в славе и власти, и тогда я буду встречаться главным образом с важными людьми, превращусь в того, кого ранее называли «светским доктором», или потребность в научных исследованиях, и тогда я увлекаюсь чтением историй болезни, интересуюсь сновидениями и симптомами заболевания как таковыми, забывая о самом человеке — носителе болезни, его снах и симптомах.

Во время терапевтического сеанса другой человек может служить объектом для удовлетворения любой из этих потребностей. Следовательно, его излечение начинается с моего излечения, моего осознания различных архетипи-ческих образов, проявляющихся через меня и заставляющих другого играть роль, которую он не собирался исполнять. Ибо если я — отец, то он должен быть ребенком; если я — целитель, то он должен быть больным; если я просвещен, то он должен быть погружен во мрак и заблуждения. Эти проявляющиеся через меня образы являются составной частью некоторого сценического фона, на котором появляется другой человек. Очевидно, что, с одной стороны, ситуация не является обезличенной; но с другой — в ней не может отсутствовать и архетипиче-ское влияние. Мои насущные жизненные потребности и используемый мною профессиональный подход органически вплетены в конкретную сиюминутность, от которой невозможно избавиться с помощью псевдооткрытости и бездушной отстраненности. Чем меньше я осознаю свои личные потребности и то, как они фильтруют силы, проявляющиеся через меня, тем более непосредственно и обезличенно проявляются архетипические аспекты. Тогда каунселинг неожиданно погружается в субчеловеческие глубины, и сами требования перестают носить личностный характер с обеих сторон. Никто не может осуществлять контроль над областью психического и изолировать соответствующие силы, но кое-что о них можно знать заранее и придерживаться гуманистической линии поведения, признав изначально свои личностные потребности. Это может означать признание существования потребностей и у другого человека, что также помогает следовать гуманистической линии поведения. Помимо влияний, обусловленных главным образом общим фоном, бессознательным сценическим пространст- вом, имеет место и влияние, оказываемое непосредственно через сознание. Я хочу что-то осуществить в результате встречи, помочь, сделать, что смогу, узнать, попытаться понять. Я хочу, чтобы мой собеседник стал максимально открытым. Я хочу дать ему что-то. Однако хотеть, делать, получать, испытывать и давать — все это действия по природе своей насильственные. Сознательное, находящееся в центре Эго, является в качестве инструмента воли крайне активной силой. Эго-сознание стремится к своему расширению. Оно намерено подчинить себе свободно текущее либидо, не связанное установками и правилами разума. Вследствие экспансивности Эго и его стремления покорять и подчинять себе иррациональное, оно представлялось обычно в образе льва, солнца или короля. Сам акт осознания является, по утверждению феноменологов, намеренным, или интенциональным, действием. Мы организуем расположенное перед нами поле, структурируя его, наделяя соответствующими значениями. Мы что-то намереваемся предпринять. Руководствуясь самыми лучшими и благородными намерениями, мы стремимся чего-то добиться, не потерять ни часа, не потратить понапрасну ни дня. Мы все время к чему-то стремимся — к совершенству, ясности понимания, здоровью или Богу, каким бы трудным ни был наш путь. Однако именно сам путь представляет собой первую парадоксальную помеху в работе. В попытках ее преодолеть мы создаем новые препятствия. Как сказано в правилах дзэн по стрельбе излука, чем дольше ты целишься, тем дальше от цели упадет стрела. Первый шаг при встрече представляется преодолением моего Эго-сознания, своего рода затмением солнца, даже если именно о солнце со мной и консультируются. Общение с собой, которое учитывает интенцио-нальность Эго-сознания и способствует опережающему удерживанию его активного напора, было названо искусством слушания. Возможно, такое искусство пришло сегодня в упадок, как и искусство вести беседу. Вероятно, беседа как искусство зависит в первую очередь от умения слушать. Как надо слушать? К чему надо прислушиваться? Когда не следует слушать? Слушать себя, одновременно слушая другого. Говорить только тогда, когда собеседник слушает.
Возможно, слушание в меньшей степени является проблемой для теологов и священников, ибо оно сродни медитации и молитве. Молитву описывали как активное молчание, в котором человек внимательно прислушивается к слабому тихому голосу, считали, что молитва не является обращением, своеобразным путем к Богу, а создает такой покой, что Он может сам прийти к молящемуся.

Задолго до появления психологии и каунселинга в современном понимании, до того, как нас научили слушать «третьим ухом», существовал метод вдумчивого слушания, пассивного осознания того, что находится перед человеком. Ученый-естественник или художник целиком предается объекту, находящемуся перед ним. Он отдается ему, впуская его в себя. Он слушает, теряя свою напряженную субъективность в объекте, сам превращаясь в объект среди объектов, лишенный волевого намерения Эго-сознания, объективно констатируя происходящее. Чтобы почувствовать природу слушания, мы должны определить различие между Эго и сознанием. До тех пор, пока Эго будет идентифицироваться с сознанием, до тех пор, пока весь свет психического собирается в Эго и нацеливается исключительно на сознание, этот свет будет ощущаться каждым, на кого он обращен, как активная, возможно, даже агрессивная сила. Тогда воспринимающий его человек «включит» свой собственный свет. Оба источника света будут «обыскивать» друг друга, яркость против яркости, порождая отблески власти. Встречи такого рода достаточно известны. Но можно отделить Эго от сознания, ибо глаз и рука являются органами, отличными от уха, они имеют свою собственную функцию и вносят в сознание собственный вклад. Воспринимающее сознание может расти с помощью органа слуха, подобно тому, как активное сознание формируется при посредничестве руки. Ухо как орган слуха, да и сам слух, совершенно безвредны, безобидны для окружающих, поскольку ни к кому не лезут в душу. Мы воспринимаем другого, как если бы он был музыкой, слушая ритм и каданс его рассказа, тематические повторения и дисгармонии. Мы превращаемся в мифологов психического, то есть изучаем то, что рассказывает душа, поскольку исход- ное значение слова «мифология» — «сказание». Если душа — струна, то только ухо может услышать ее звучание. Можно сказать, что ухо относится к феминной части головы; это сознание, проявляющее максимум внимания при минимуме намерений. Мы воспринимаем другого через слух, через свою феминную составляющую, постигая его проблему и предлагая ее новое решение только после того, как полностью проникнемся ею, почувствуем ее влияние и дадим ей отстояться в тишине.
Такое выслушивание, когда другому позволяется пройти своим собственным путем, и слушатель не пытается сам совершать поступки, может привести к тому, что в юнговском анализе называется «психической инфекцией». Это еще одна из опасностей, возникающих при общении. Там, где существует реальная связь и ворота открыты, две души сливаются воедино. Тогда говорят о «встрече родственных душ». В такой момент, принимая другого за себя, человек перестает понимать, кто есть кто, что его, а что принадлежит другому, находясь в состоянии, напоминающем folie a deux*(Безумие двоих франц.). Вполне оправданно мы придерживаемся своего Эго. Его направленная сила представляет собой первую защиту против такой инфекции, поскольку Эго сохраняет нас независимыми, незараженными, с незамутненным зрением. Однако, при всей его сторожевой бдительности, Эго не является терапевтом. Исцеление приходит с неожиданной стороны, с той, где психическое безрассудно и уязвимо. Оздоровляющий процесс заключен в идее раненого целителя** (Раненый целитель — символический образ архетипической природы, констеллируемый в аналитическом взаимодействии. Этот аналитический термин возник из легенды об Асклепии, древнегреческом боге врачевания, основавшем святилище в Эпидавре, где могли исцеляться все желающие. Обучавший там искусству врачевания кентавр Харон изображался страдавшим от собственных ран), излечивающего своими собственными ранами, в качестве которых в анализе или каунселинге могут выступать собственные потребности или призвание психотерапевта. Та или иная рана — это отверстие в стенах, проход, через который мы можем заразиться сами, но также можем воздействовать и на других. Стрелы любви одновременно ранят и исцеляют и представляют собой призывы. От Эго не истекает сострадания. Однако открытые раны, если за ними ежедневно не ухаживать, могут воспринять чужую инфекцию, послужив причиной заболевания, поражающего личность в целом. Чтобы оказаться в состоянии помочь кому-либо еще, я вынужден обратить внимание на свои потребности и страдания.
Из всех препятствий, мешающих успешному процессу исцеления, при каждой встрече особого внимания заслуживает любопытство. Я не имею в виду болезненное или извращенное любопытство, частично свойственное каждому из нас и являющееся частью зла или первородного греха, без которого вообще непостижимо наше существование. Любопытство — это не только сублимированная скоптофилия или вуайеризм, но и само волнение, вызываемое встречей с чужой грязью. Любой человек, связанный по роду своей профессии обязательством соблюдать тайну, должен прийти к соглашению с этой стороной своей натуры. В действительности любопытство может означать не более чем страсть к сплетням, которая во многом питается из источников собственной непрожитой жизни психотерапевта или жизни, прожитой им через других.
Но любопытство является и более глубоким недостатком. Для св. Бернара из Клерво, в поучении которого «Познай себя самого» говорится о духовной дисциплине самопознания, первым шагом, уводящим от пути истинного, была не гордыня, не праздность, не похоть или вожделение — этим шагом было любопытство. Св. Бернар говорит главным образом о деструктивности подобного шага в отношении самого человека, о вреде, который может причинить любопытство душевному миру и духовному просветлению. Своим светом Эго пытается выявить причины любопытства в укромных уголках личности, выискивает детали детских воспоминаний, поощряет периоды молчаливой интроспекции. Нам любопытно узнать, кто мы, каким образом мы стали такими, тогда как при религиозной установке мы бы изначально признали, что являемся Божьими созданиями и стали тем, кто мы есть, по Божьей воле, а не вследствие случайных обстоятельств воспитания. Предостережение св. Бернара о разрушительной силе любопытства, будучи интерпретировано в терминах глубинной психологии, означает, что бессознательному разрешается «наносить визиты» в сознание выбранным им путем и в выбранное им время, причем без какой-либо попытки составить историю болезни в качестве ответа на вопрос «почему».
Итак, один человек своим любопытством возбуждает любопытство в другом человеке, сидящем напротив. Чувствуя себя объектом любопытства, тот начинает хвалить или ругать себя, находит в себе недостатки, обвиняет себя, развивает свои супер-Эго и Эго за счет простого осознания — словом, начинает чувствовать себя пациентом с диагнозом из учебника, воспринимать себя как воплощение проблемы, а не как душу.

На практике любопытство проявляется в вопросах. Меня спрашивают: «Снятся ли другим людям подобные сновидения?» Или же человек читает Кляйн, Хорни, Фромма, чтобы узнать, как «другие школы» будут рассматривать интересующую его проблему. Часто такое чтение называют «интеллектуализацией», но, скорее, здесь мы имеем дело с проблемой чувства. Любопытство порождается чувством сомнения и неуверенности; человеку необходимы другие люди, подтверждающие его опыт, когда нет веры в себя или когда она ослаблена. Любопытство уничтожает доверие к аналитику или консультанту: начинается этап постоянного сравнения, попыток выйти за пределы ситуации, оценить ее со стороны, принимать решения относительно сложившейся ситуации с так называемой объективной точки зрения. Объективная точка зрения располагается как бы на склоне холма, где человек находится вне вихря чувств. Однако в центре вращающегося круга объективности ровно столько, сколько и за пре-лелами бурлящего водоворота страсти. Любопытство не только выискивает и преследует, оно выслеживает и хватает мертвой бульдожьей хваткой.
После раскрытия секретов, после прозвучавших признаний нет надобности возвращаться к ним вновь и вновь, делать их краеугольными камнями психопатологии. Целью признания является очищение. То, что смыто, ушло, унесено рекой в далекое море. Бессознательное может поглотить наши грехи. Оно оставляет их в покое, давая чувство самопрощения. Но любопытство стремится выяснить, что в данный момент «делают» грехи: действительно ли они ушли? Не осталось ли чего-нибудь еще? Таким образом, любопытство не оставляет в покое тот или иной комплекс. Напротив, оно питает комплекс, предоставляя ему новые возможности переживания, увеличивая чувство вины. Ничто другое не может сделать встречу в большей степени неудачной (причем при полной иллюзии прогрессивных терапевтических открытий), чем ситуация, когда человек, охваченный стремлением исповедаться, попадает в руки консультанта, одержимого ненасытным любопытством. Любопытство — отрицательная интроверсия, узко интроспективная, а не откровенно созерцательная. Так, в «Облаке незнания» («The Cloud of Unknowing») любопытство рассматривается как часть деятельности, не подходящая для созерцательной жизни, то есть для установки слушающего. Фенелон (1651-1715), великий наставник человеческих душ, в своих «Духовных письмах» заявляет, что любопытство представляет собой сверхактивность. Он описывает, каким образом протекает беседа между двумя расположившимися в креслах людьми. Кратко обобщая его слова, скажем, что Фенелон полагал необходимым, чтобы человек время от времени обращался к кому-либо для задушевной беседы (исповеднику, наставнику, аналитику). Он утверждал: «Не обязательно, чтобы такое лицо прибыло издалека и оказалось бы лучшего, чем у вас, поведения. Достаточно просто побеседовать с человеком, далеким от философствования и лишенным любопытства» («Письма», 156).
Согласно Фенелону, такой исповедник не обязательно должен быть человеком идеального поведения, образцом, но желательно, чтобы он не отличался любопытством, не любил задавать много вопросов.
Современные формы любопытства очень наглядно проявляются в анализе, особенно в тех случаях, когда большое внимание уделяется психодинамике. При анализе такого рода, применяемом как к области воспоминаний о раннем детстве, так и к реакциям переноса, используется выведывание и выпытывание, как будто в глубины души можно проникнуть, только проявляя к ним любопытство. Затем мы видим бесконечное прослеживание ассоциаций, вычисление механизмов и диагнозов; причем все сопровождается дилетантским использованием клинических терминов (эпитеты «невротический», «параноидальный», «маниакальный»). Кто может «вычислить» другого человека? Кто может хоть ненамного увеличить свой личностный рост с помощью озабоченности и интроспекции? Один Бог, возможно, знает нас, но Его знание, безусловно, не результат вычислительных операций. Особенно ошибочно мнение, что старательно собирая детали, мы можем раскрыть тайну личности. Детали жизненных происшествий, если они не являются репрезентативно символическими, не оказывают существенного влияния на душу. Они формируют только ее «собирательный шум» и периферийные области, а не индивидуальную субстанцию. Человек обращается к каунселингу с целью освободиться от груза событий и происшествий, стремясь обрести истину, шагнуть за пределы банальностей, которые он сам таковыми признает, но запутался в их паутине. Здесь задача состоит в том, чтобы вырваться в неизвестность нового качества, а не в том, чтобы путем выспрашивания устанавливать детали ради определения шаблона или паттерна. Вспомним, как много времени старики уделяют размышлениям и воспоминаниям и как мало паттернов они в состоянии обнаружить в конце своей долгой жизни! Чем дольше и лучше один человек знает другого, как, например, при многолетнем глубинном анализе, тем меньше его уверенность в истинных корнях проблем, требующих решения, ибо истинной причиной всегда бывает сама личность, которая не является ни болезнью, ни проблемой, а представляет собой неразрешимую тайну.
В наши дни негативное влияние любопытства проявляется также в психологическом тестировании. Существует множество охраняемых авторским правом стандартизованных психологических тестов. Есть и профессионалы, зарабатывающие себе на жизнь, применяя эти тесты. Для них любопытство стало хорошим источником дохода.
Тестирование является полезным, профессиональным занятием. Многие люди имеют ученые степени за работы в этой области. При тестировании делается попытка рассматривать психику или душу как головоломку, которую можно разобрать на части, собрать, сосчитать ее части, снабдить ярлыками, понять структуру. Тесты вызывают в нас любопытство к себе, к нашим особенностям и устремлениям. Пробуждая в нас тягу к соревнованию, они извлекают нашу сущность, разделяя ее на наблюдателя и наблюдаемый объект. Вопрос требует ответа; субъекту требуется объект. Любопытство не объединяет. Оно рождает сомнения, разъедает нашу самоуверенность, разрушает доверие к себе. Если кто-то меня тестирует, то стол, блокнот, вопросы разделяют нас, не формируется связи, встречи не происходит.
Порой пастырский каунселинг испытывает влияние психологического тестирования; и если священник опрашивает человека в манере, заимствованной из области психологии, спрашивает о школе, работе, сексе, пытается свести результаты опроса в таблицы или присуждать баллы за достижения, то его слабые психологические знания превращаются в опасный инструмент.
Психодинамический анализ и психологическое тестирование — это только две области, в которых любопытство оказало сильное влияние на работу психолога. Есть и еще одно: анализ поведения или микроанализ общения на основе звукозаписи или даже фотосъемки; наблюдение встречи может осуществляться также и через односторонние стекла. Изучается значение каждого жеста, изменения положения тела, паузы в разговоре. Такой способ позволяет понять значительную долю бессознательного материала. Анализируя недостатки в моем поведении, прислушиваясь не к содержанию, а к манере моей речи, наблюдатель может выявить многочисленные неосознанные привычки и рассказать мне, например, о том, как я выражаю волнение или неуверенность. Мы не всегда осознаем, что порой зажимаем в кулаке большой палец, обеспокоенно хмуримся или сидим ссутулившись, не проявляя интереса к беседе.
Описанные выше методы, позволяющие познакомиться с другим человеком, поставить любопытство на службу психологии посредством психодинамического анализа, проективных тестов, магнитофонных записей, были разработаны в последнее время в качестве вспомогательных средств для тех из нас, кто занимается решением личностных проблем. Но содействуют ли сведения, полученные за счет еще большего отдаления наблюдателя от наблюдаемого, за счет внутреннего разъединения самого индивида, оказанию ему помощи, излечению его души? Что из приобретенных сведений может быть реализовано и интегрировано развивающейся личностью, страдания которой являются составляющими ее роста? Можно задаться вопросом о причинах появления указанных методов. Не являются ли они альтернативой непосредственным и уязвимым межличностным связям? При отсутствии личностной связи между востоком и западом, севером и югом получают широкое распространение своего рода сети психологического «шпионажа», необходимого для общения. Вместо слов «слушай», «прислушайся» раздаются призывы «осторожно», «берегись»...
Все методы удовлетворения любопытства блокируют встречу личностей. Пытаясь с помощью этих методов разрушить «оборонительные сооружения» собеседника, консультант лишь вызывает у него тревогу, что сопровождается «ужесточением охраны». Не получается свободного, непринужденного рассказа. Человек сдерживает эмоции, чтобы не выдать себя.
Иными словами, первая преграда на пути к узнаванию другого состоит в желании его узнать. И вот здесь мои потребности приходят мне на помощь. Если моя потребность быть аналитиком или консультантом действительно присуща мне, соответствует моему призванию, является составной частью реализации моей личности, то я могу выразить эту потребность, не вторгаясь в личностный мир другого человека, используя свои профессиональные знания. Тогда мои вопросы не будут порождаться любопытством, а мои сведения не будут являться результатом отчужденного наблюдения. Вопросы явятся составной частью моих усилий, направленных на изучение природы человека, включая мою собственную. На вопросы такого рода нет ответа, но они порождают ответный отклик, и процесс поиска их решения представляет собой спонтанное движение двоих в направлении сущности исследуемой проблемы. Любопытство в отношении фактов и деталей уступает место размышлению. Отказываясь от методик опроса, спрашивающий освобождает отвечающего от идентификации с сутью своих ответов, от вербальных ловушек, касающихся ситуации, в которой этот отвечающий оказался, и случайных жизненных происшествий, от чувства вины за сказанное. Беседа, избавленная от инквизиторской модели, превращается во встречу.
«Prudens quaestio dimidium scientiae»2. Заданный из любопытства неосторожный вопрос не только посягает на тайну, внутренний мир и ценности человека. Он нарушает также дистанцию. У всех животных есть природное чувство дистанции. Птицы, сидящие на телеграфных проводах, чайки на ограждениях пирса располагаются на определенном расстоянии друг от друга. Сидящая на стене бездомная кошка остается на месте при моем приближении, но стоит перешагнуть через некую невидимую черту, как она мгновенно бросается прочь. Цирковых зверей дрессируют, изменяя дистанцию между ними и дрессировщиком. Львов выпускают на арену по одному, и они сидят каждый на своей подставке, довольно далеко друг от друга. Если дрессировщик подходит к ним слишком близко со своим стулом или хлыстом, он вызывает в животном реакцию «убегай или сражайся». Оно должно либо убегать, либо отбиваться лапой и рычать. Признаком укрощения животного служит постепенное сокращение его природной дистанции. Животное проявляет доверие, разрешая укротителю или другому животному сокращать его «критическую дистанцию», подходить все ближе, не отвечая на это приближение инстинктивной реакцией.

При встрече людей включается та же самая схема. В процессе развития цивилизации мы приобрели способность различать физическую и психологическую дистанции. Мы можем стоять в переполненном лифте или раздеться на осмотре у врача, не чувствуя, что наша психологическая дистанция как-то нарушена. К нашим услугам психологические «защитные сооружения», за которыми мы чувствуем себя в безопасности. Однако при встрече двух людей на связь между ними все же влияют глубинные реакции природной дистанции. Проблема дистанции, расстояния, на которое можно приблизиться, присутствует при каждой встрече. Люди, говоря о которых, используют слово «истерия», видимо, слишком быстро идут на сокращение дистанции. Другие, которых называют людьми шизоидного типа, сохраняют ее даже при выражении своих чувств. В ситуации, когда человек входит слишком быстро, жестикулируя, задавая вопросы, требуя признаний, легко может быть нарушена природная дистанция и включена реакция «убегай или сражайся». Тогда после одной беседы человек больше не приходит. Не обладая возможностью сразиться с вами, он убегает.
У каждого человека своя дистанция; более того, нельзя ожидать полного раскрытия какой-либо важной проблемы, пока для этого нет достаточного психического пространства. Важная проблема наполняет человека болезненным смятением. Кажется, что она целиком заполняет его жизнь, обладает огромным весом, пронизывает все отношения. У нее нет ни начала, ни конца, и к ней невозможно подступиться, если ей не будет предоставлено значительное психическое пространство. Одновременно она остается в своем собственном психическом пространстве, для которого характерны напряженность, депрессия или нервозность, горечь, тоска. Такую проблему можно решить, только войдя в нее и живя в той атмосфере, в которой она существует.
Если человек дистанцируется от своих проблем, демонстрируя это их четким описанием, использует специальные термины, свободно сообщает о травмирующих случаях, то можно с уверенностью сказать, что он опускает важнейшую, ключевую их часть. Поскольку психологические проблемы — это не то, что люди имеют, а то, что они собой представляют, то нередки случаи, когда, лишь проработав с человеком немало времени, иногда до года, можно подойти к пониманию сущности проблемы, уяснить, зачем человеку вообще понадобилось обратиться за помощью.
Большие цирковые кошки входят в клетку в установленном ими самими порядке, руководствуясь чувствами симпатии и антипатии. Некоторые львы не хотят идти следом за другими, некоторые из них соглашаются находиться рядом только после борьбы, а иные идентифицируют себя с сильнейшими или с дрессировщиком. Сходство с таким поведением животных очевидно при групповой работе с людьми. Дрессировщик всегда занимает клетку первым; это его пространство, что львы и признают. Так же поступает аналитик или консультант: он первым приходит в свою приемную, это его комната, его пространство. Тигр, занимая в зоопарке новую клетку, метит все ее углы. Он ставит метку на границах своего жизненного пространства. Аналитик (или консультант) тоже раскладывает в комнате свои вещи, вешает что-то на стену, красит деревянные предметы в свой любимый цвет.
Впуская человека в мою комнату, я неосознанно соблюдаю паттерн поведения животного в клетке. Природа — мир территорий, разделенных запахами, пересеченных следами, организованных иерархически. В моей приемной может найтись место для другого, только если я добровольно потеснюсь, если я сам освобожу пространство, достаточное для того, чтобы он мог войти и не раствориться в моем могуществе, не растеряться перед моим авторитетом, а остаться заключенным в свою собственную атмосферу. Чтобы другой мог открыться и заговорить, консультант должен отступить. Я должен отступить, чтобы предоставить место другому. Недостаточно назвать такое поведение терапией, центрированной относительно клиента, ибо, пока он находится в моей комнате, он никогда не будет центром, а его проекции переноса на терапевта выразят его представления о своем подчиненном положении. Изъятие переносных проекций (а не выход навстречу другому) представляет собой сильный акт концентрации, модель которого можно найти и в мистической еврейской доктрине. Бог вездесущий и всемогущий был везде. Он заполнял вселенную своей Сущностью. Как в таком случае могло произойти сотворение мира? Оно не могло осуществиться путем излучения, ибо свободное пространство отсутствовало, поскольку его наличие означало бы не- совершенство Бога, означало бы существование места, где Его нет. И Господь, созидая мир, должен был отойти от него. Он создал другого, уменьшив себя («ужавшись»). Из этой доктрины возникли многочисленные мистические гипотезы, касающиеся скрытого величия Бога, и соответствующие размышления в отношении мистического человека, который содействует созиданию собиранием творческой энергии, отходом и уходом из внешнего мира. Применительно к человеку мой отход помогает реализо-вываться другому.
Иоанн Креститель определяет парадокс дистанции фразой «sin arrimo у con arrimo»*(Приближаясь без приближения лат.).
В то время как аналитик только в редких случаях встречается с анализандом за пределами своей приемной, а врач еще реже посещает пациента на дому, священник имеет редкую возможность входить в дом подопечного и осуществлять свои пасторские функции в привычных для него условиях. Все дискуссии, касающиеся «визитов» священника, разногласия по вопросу о том, может ли он позвонить по телефону своему прихожанину, если испытывает в отношении него беспокойство, должен ли он посещать женщину, когда ее муж отсутствует, а она дома одна, допустимо ли присутствие детей,— иными словами, весь круг вопросов, связанных с проблемой психологической дистанции в человеческих отношениях, правильнее относить к разряду проблем, касающихся самого подхода, а не техники поведения. Под влиянием психотерапии и медицинской модели аналитиков священники все чаще стремятся принимать своих внушающих тревогу прихожан у себя в кабинетах (в своих «берлогах», «норах», «обителях»). Тем самым они еще больше удаляются от своих подопечных, превращая прихожан в настоящих пациентов, что обусловлено нежеланием рассматривать человеческие связи там, где их можно непосредственно наблюдать. Священник обладает уникальной возможностью входить в дом, в семью, где душа проходит круг своих мучений. Традиции пасторского попечения показывают, что священник не только может, но и должен посещать своих прихожан. Пастух приглядывает за своим стадом; собака загоняет отставших, настороженно прислушивается к звукам, всюду сует свой нос. Это возможно, если пастух понимает дистанцию и не чувствует себя ущемленным и униженным, вступая в пространство другого.
Соблюдение дистанции касается природы тайны и уважительного к ней отношения. Душа не только скрывает тайны, но и сама есть тайна. Иными словами, реакция человека «убегай или сражайся» манифестирует крайне значимую для него истину. Животное ощущает угрозу своей жизни, а человек чувствует, что под угрозой его душа. Разумеется, ненужные тайны подобны яду, и психика хочет через признание освободиться от них. Однако не вся тайная жизнь связана с патологией, не всегда стыд и робость сопряжены с грехом. Разделенные тайны порождают доверие, которое смягчает проблему реакции «убегай или сражайся», вызванной потребностью соблюдения дистанции. Не приходится удивляться, что там, где речь идет о душе, невозможна быстрая психотерапия.

Часто дистанцию смешивают с холодностью, как близость — с теплотой. Все мы хотим быть людьми теплыми, любящими, открытыми! Упрек в холодности — один из наиболее трудно воспринимаемых, хотя и нередко предъявляемых. Однако часто дело не в холодности консультанта или врача, а в том, что он сохраняет дистанцию, остается «в себе». Это может вызывать у собеседника различные чувства. Во-первых, он остро ощущает себя «другим», отстраненным, болезненно переживает свое одиночество. Если он противоположного пола, то моя отстраненность подчеркивает разницу между нами, которая в своем крайнем проявлении ощущается как сексуальная полярность. Дистанция как бы создает из нас мужчину и женщину. Поэтому естественно, что полярность переживается как привлечение или отталкивание, нас удерживает вместе явление переноса. Возникает чувство, и начинается глубинный каунселинг. Во-вторых, моя дистанция дает другому человеку шанс выступить, навести мосты, проявить свои экстравертные чувства и эмоции, пусть даже на бессловесном уровне, плачем. В-третьих, дистанция позволяет соединить чувство собственного достоинства с уважением к существующим у другого человека проблемам. Ничто не дает душе лучшего шанса открыться, чем покой; среди шума ее нельзя услышать. Возможно, это звучит торжественно и набожно, к тому же любое средство можно применить неправильно, включая медицинский халат, пасторское облачение или бороду аналитика. Прежде всего мы не хотим возбуждать боязни, но всегда, когда речь идет о душе, возникает страх. Во время терапевтической встречи всегда присутствует опасение потерять душу, опасение, что ей будет нанесен урон, что ее поведут по неверному пути, проклянут. Именно в страхе и из страха люди обращаются к нам. Этот страх может проецироваться на нас, и тогда в нас видят посланников бессознательного как опасного врага. В связи с тем, что только «совершенная любовь прогоняет наши страхи», они должны быть изгнаны со сцены хотя бы до тех пор, пока любовь не сможет стать столь же сильной. Пока присутствует страх, лучше всего рассматривать пространство консультирования как сакральное место (теменос), предоставляющее убежище от страха. Активная любовь не может избавить от него, тогда как тишина, прохлада, темнота и терпение могут предоставить укрытие, позволяющее переждать ночь. Вначале кров, только позднее огонь, греющий и дающий свет. Активная любовь не может спасти от страха, ибо глубинной его причиной — и на этом сходятся служители религии и психологи — является страх перед самой любовью. Такая боязнь обусловлена испытанными с детства страданиями, любовь скрыта в ней как крайне мучительный комплекс. Даже осторожное прикосновение к последнему может способствовать излечению только в случае уменьшения страха и при условии, что советы будут исходить от человека, любовь которого «совершенна» — что бы мы под этим ни подразумевали. Только такая любовь устраняет страх, однако она не является творением наших рук. Каунселинг, лежащий в ее тени, прямо с ней не соприкасается.
Теологи пользуются каждой возможностью подтвердить, что Бог есть Любовь. В своих работах аналитики уделяют большое внимание различным сторонам любви в семье, в сексе, при переносе. Почему мы вынуждены так много говорить о любви в проповедях и книгах, хотя постоянно окружены ею в той или иной форме? Почему так необходимо утверждать, что любовь является величайшей добродетелью, и доказывать, что неврозы вызываются несовершенством и превратностями любви? Если любовь вне всякого сомнения признается богословами и психологами, почему мы не прекращаем говорить о ней? Почему мы не убеждены в ее полной простоте, как в отношении других фундаментальных онтологических событий, которые просто имеют место? Если любовь является сущностью человека и Бога, то откуда сомнения? Откуда ее мрак? Откуда тяжкие переживания в любви?
На подобные вопросы нет ответа; тем не менее аналитические исследования все же дают нам некоторое представление о том, почему так трудно любить, о причинах, по которым могут потребоваться дистанция, тайна, холодность: они учат защите от любви и от ее ран. В мифах утверждается, что любовь порождают стрелы Эроса. У Платона это божественное безумие, мания. Любовь Иисуса привела его к распятию.
Человеческая встреча и соприкосновение людей — дело непростое, поскольку здесь присутствует ранящее переживание, мания, а порой и душевное опустошение. На расстоянии же, создаваемом техниками опроса или интервью, мы не так легко достижимы, менее доступны; стрелы могут не долететь. Любопытство исключает сердце. В группе нас не удается так быстро выделить, выбрать, встретить. В одиночестве нет других глаз, чтобы встретиться с моими. Но в человеческом соприкосновении двух людей, сидящих друг перед другом в креслах, мы имеем исходную ситуацию любви. Наедине, в комнате, лицом к лицу, скрытые от посторонних, с обнаженной душой, с будущим, поставленным на карту, — не констеллирует ли это все архетипическое переживание человеческой любви? Разумеется, в своем понимании мы не продвинемся вперед, если высокомерно обозначим это переживание «проекцией», «переносом». Два человека, посвятившие себя друг другу и погруженные в ощущение страданий души, испытывают одновременно воздействие архетипи- ческой силы любви, которая еще сильнее, если они надеются создать в результате своей встречи новую жизнь. Нам не следует забывать об этой реальности, в противном случае ситуация может оказаться небезопасной. Мы способны полюбить человека вне зависимости от его пола, возраста, внешних обстоятельств. Тут уместно вспомнить слова из «Песни Песней» Соломона: «...не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно».
Любовь не приносит радости, пока мы не можем как-то справиться с ней, а мы не можем с ней справиться, пока она является в форме одержимости, а не как душевное состояние. Любовь как состояние бытия, описываемое Тиллихом, возможно, и принадлежит области теологии. В анализе мы обычно сталкиваемся с любовью, проявляющейся в аффекте, эмоциональном хаосе. В каунселинге любовь напоминает более этот аффект анализа, нежели состояние бытия, описываемое в психологической школе Нигрена и Тиллиха.
Противоположности — желание, обращенное во внешний мир, и замкнутость в себе, действие и пассивное бытие — выражаются двумя различными традициями в любви, которые упрощенно можно назвать восточной и западной. Придерживаться только глубинной и духовной стороны любви значит быть сторонником квиетизма. В некоторой степени это не свойственно человеку, поскольку отрицает жизненную реальность объекта устремления, вводит его или ее) в качестве образа в любовь как в состояние с последующим в ней «захоронением». С другой стороны, западная благотворительность с ее милосердием, устремлением к контактам, с ее программами живого Христа и церкви на службе общества, с ее подвижничеством и миссионерством быстро иссушает сам колодец и оказывается, по сути, негуманной. Если глубина без действия является негуманной, а действие без глубины — не более чем глупость, то решение проблемы такого расхождения между двумя древнейшими представлениями любви как желания и как состояния бытия зависит от индивидуальности аналитика или консультанта: от его способности объединить внутри себя устремления к экстравертным действиям с интровертными глубинами. С точки зрения психологии, эти противоположные движения образуют психологически зримое индивидуальное «перекрестие любви». Чтобы найти центр, придется, возможно, на некоторое время пожертвовать тем или иным направлением. Может быть, я опущусь в глубины своей любви, следуя исключительно импульсу к действию, самым полным образом переживая любовь как аффект, забыв о том, что ранее мне представлялось, будто это не настоящая любовь, а всего лишь мания и хаос. Или же я откажусь от проявления большой внешней активности, вобрав свою любовь в себя, хотя и буду осознавать, что в этом случае я предаю самого себя.
Опасность в анализе и каунселинге заключается в том, что у нас слишком короткая внутренняя ось, чтобы выдержать нагрузку большой внешней активности. Действительно, я могу испытывать сильнейшее чувство направленной вовне любви, но если не будет установлена вертикальная связь с основой моей внутренней сущности, с моей любовью к себе, то окажется, что я пробудил любовь, которая не может радовать. Обсуждение рассматриваемых нами проблем достигает здесь поворотной точки: мы установили, что встреча людей зависит от переживания ими своих собственных внутренних отношений. Чтобы соприкоснуться с вами, я должен иметь внутренний диалог внутри самого себя.
Если у меня отсутствует общение внутри самого себя, а вы приходите и перебрасываете мост через разделяющее нас пространство, то благодаря силе влечения (возросшей из-за недостатка внутренней опоры) я могу поспешить по нему в ваши объятия и потерять себя, свою личность; или же при вашем вторжении меня может охватить паника. Несомненно, что связь между людьми является экстравертной встречей; они объединяются в процессе общения — взаимного обмена, бесед, межличностных отношений. Однако каждый индивид имеет и ведущую вниз к личностным опорам вертикальную связь. Если такая коммуникативная ось мной установлена, то я присутствую вовне со своими чувствами, прислушиваюсь к окружающему; я «заякорен», укоренен, устойчив, и никакой манящий огонь не собьет меня с пути. Внешне я могу казаться ушедшим в себя, отдалившимся, нелюбопытным, замкнутым и холодным; однако это может быть всего лишь противодействием горизонтальному влечению при встрече. Помимо того, при вертикальной внутренней коммуникации я высвобождаю пространство, в котором собеседник может выразить себя с большей полнотой.

Сверх того, если каждый из двух человек обладает внутренней связью с самим собой, то он способен к более полноценному общению и с другим. Они могут находиться в одном и том же психологическом пространстве, обладать духовной близостью, поддерживать связь без внешней демонстрации. Связь — не только общение. Внутренняя связь — это тот контакт, который возникает между двумя людьми изнутри, из вертикальной внутренней коммуникации; ибо если я сейчас соединен с данным моментом, то я также открыт и соединен с вами. Основа бытия по своей глубинной сути не является основой моей личности; это общее начало всех людей; каждый человек находит к ней доступ через внутреннюю связь. Мы встречаемся друг с другом, отражая коллективное бессознательное, а также выражая себя в личном общении. Таким же образом происходит исцеление. Оно так же зависит от моего влияния на вас или от вашего влияния на меня, как и от критических моментов, архетипических событий, всплывающих изнутри и отражающихся в нашей встрече. В каждом таком моменте выражается некая потребность общечеловеческой души; мои потребности и потребности другого отражаются и удовлетворяются без активного общения на личностном уровне. Таким образом, душевные кризисы несут в себе терапевтический заряд и исцеляют благодаря тому, что они приводят человека к архетипическому сигнальному событию, располагающемуся ниже уровня личностной коммуникации и сочувствия. К своему удивлению, человек оказывается в параллельном библейском мире — лишается права первородства, оказывается брошенным в яму завистливыми братьями, настраивает дочь против матери; или же героя подстерегает кит, чтобы проглотить его в час его полуночной депрессии; бежит с призывами жена Потифара. Два человека, погруженные внезапно на этот уровень неличностного и постоянно возвращающегося мгновения, стоят на перекрестке, переживая событие, совместными усилиями осмысливая его.
Как общность такого рода отличается от обычной коммуникации, так и интимность отличается от общинных отношений. Попытка восстановить христианскую общину с помощью создания групп, при всех их достоинствах, которые я не собираюсь подвергать сомнению, не гарантирует душевной близости между единоверцами. И эту функцию может взять на себя анализ. Самая тесная связь у меня существует прежде всего с самим собой. Я позволяю себе чувствовать, воображать, произвольно фантазировать, слышать свой внутренний голос таким, как он звучит. Через внутреннюю связь я могу испытывать стыд, горе, но также и новую радость. Я могу прийти к самопознанию, открыв себя самому себе. При проведении анализа близость между двумя людьми возникает скорее не на основе горизонтальных связей, а благодаря параллельным вертикальным связям внутри каждого из них. Человек в такой же мере прислушивается к другому человеку, как и к возникающим внутри себя реакциям. Каждый вбирает в себя другого. Человек встречает другого и в своих собственных сновидениях и фантазиях. Из такой близости, из такого знания изнутри может возникнуть общность, и тогда некоторые аналитики преобразуют отношения со своими подопечными в групповые и дружеские связи. Однако ядром остается интимность, которую выносил в своем лоне анализ. Для священника программировать близость как следствие принадлежности к общине означает, что, по его мнению, вертикальное движение — внутренняя коммуникация — является результатом отношений между людьми. Вынужденная близость, например, в группах, приводит обычно к более глубокой сокрытости тех составляющих души, которые можно раскрывать лишь при встрече не более двух-трех человек.
Если человеческая встреча пробуждает любовь как архетипическую силу, то консультанта будет радовать наличие естественно возникающих барьеров, ибо они представляют собой защитные механизмы психики. Их воздвигает не Эго; скорее, это средства, которыми защищается психический рост: застенчивость и тайна, дистанция и холодность, сдержанность и достоинство,— пока не выстроится внутренний вертикальный стержень коммуникации, та связь между людьми, которая должна уравновешивать развивающиеся между ними внешние связи. Только в таком случае будет существовать человек, имеющий доступ к своей витальности, реагирующий и чувствующий, не испытывающий настороженности и любопытства.
Движение вниз и внутрь будет рассматриваться в следующей главе, темой которой является реальность бессознательного. Встреча людей как первый уровень каунселинга приводит к формированию внутренней связи у консультанта и консультируемого. Внутренняя связь ведет также к необходимости ответить на вопрос, что такое «внутри», то есть какова природа бессознательного. Далее мы будем исследовать это внутреннее пространство.

II. ВНУТРЕННЯЯ ЖИЗНЬ: БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ КАК ПЕРЕЖИВАНИЕ

Автор: procyon, дата: пн, 09/04/2007 - 20:12

-Анализ и теология встречаются в душе

-«Душа» как понятие

-«Утрата души»

-Душа - не разум;

-Пасторский каунселинг - не психотерапия

-Душа и призвание консультанта-попечителя

-Теология и глубинная психология помещают душу «внутри» и «внизу»

-Душа и бессознательное.

-«Доказательства» бессознательного

-Комплексы
-Настроения
-Симптомы
-Сновидения
-Дружественное отношение к сновидению

-Понимание сновидения

-Пробуждение внутренней жизни

-Религиозная озабоченность души

-Реальность внутреннего мира

-Повторное открытие внутреннего мифа и религии

Предметом, которым аналитики и психологи владеют сообща, является душа. Однако одновременно душа представляет собой «не предмет», поскольку ни теология, ни динамическая психотерапия не считают ее главным объектом своего попечения. Одна изучает Бога и Его намерения, тогда как другая изучает человека и его мотивацию, а расположенное между ними пространство слишком часто остается никем не занятым. Вакуум, где традиционно предполагается встреча Бога и человека, стал не принадлежащим никому пространством, где аналитики и священнослужители противостоят друг другу. Одни и те же слова, например, «человек», «душа», «Бог», понимаются по-разному. Психологи пользуются ими весьма наивно, не опираясь на огромный культурный опыт, которым обладают хорошо подготовленные теологи. Когда я говорю о Боге, которого человек встречает в своей душе, я подразумеваю образ Бога в психическом, Богообраз, который человеком пережит, прочувствован, интуитивно воспринят или сформулирован. Такой Бог — в первую очередь переживание и — во вторую — идея. У разных людей образ Бога и переживание Бога разнятся. И образ, и переживание претерпевают, в свою очередь, изменения на протяжении жизни любого индивида. Разнообразие религиозных переживаний может привести к психологическим сравнениям, а это — к тому, что одни образы будут объявлены теологами истинными, а другие — ложными. Порой религиозное переживание отсутствует, иногда оно является умозрительной абстракцией, порой же понятие «священный» переносится на образы и переживания, обычно священными не считающиеся. Большой теологический интерес представляет тот факт, что Богообраз и переживания искажаются или смещаются в случае сильной психической встревоженности личности. Поэтому психологам кажется, что религиозные переживания и Богообраз продолжают бесконечно раскрываться в душе и через душу, преодолевая рамки любых догм. Одним из таких образов и переживаний является коллективное представление, разделяемое всеми членами человеческого общества. Это именно тот Бог, который не нравится Джону Робинсону,— добрый боженька, сидящий на облаке; его пугают громкие звуки сверхзвуковых летательных аппаратов и космические пришельцы в сверкающих доспехах. Однако проблем, поднятых Джоном Робинсоном в книге «Быть честным перед Богом», мы коснемся позднее.
Как ни странно, еще труднее прояснить, что скрывается под понятием «душа». Это слово почти полностью исчезло из современной психологии; оно звучит старомодно, вызывая в памяти образы кельтских крестьян или верящих в реинкарнацию теософов. Возможно, оно живет благодаря сельским приходским священникам и обсуждению писаний отцов церкви в семинариях. Но оно часто употребляется в популярных песнях. Кто стремится всей душой куда-то? Кто вкладывает во что-то всю душу? У какой девушки задушевный голос? У какого мужчины широкая душа? О какой женщине говорят «добрая душа»?
В моей книге «Самоубийство и душа» я даю толкование слова «душа». Приведу несколько выдержек:
В первую очередь пациент ожидает от аналитика, что он познает его страдания и окажется погруженным в мир его переживаний. Переживание и страдание — понятия, которые издавна ассоциируются с душой. Однако «душа» не научный термин и используется в современной психологии крайне редко... Термины «психическое» и «душа» могут использоваться как взаимозаменяемые, хотя и существует тенденция избегать неопределенности слова «душа» и обращаться к более биологически обоснованному, более современному слову «психическое», или «психика». «Психическое» чаще используется как дополнительная коннотация, имеющая непосредственное отношение к телесной жизни, возможно, даже сводимая к ней. «Душа» же содержит метафизические и романтические обертоны и имеет хождение в понятийном пространстве религиозного сознания... Опыт обращения к данному слову показывает, что мы имеем дело с чем-то таким, что не может быть определено, и, следовательно, «душа» на самом деле не понятие, а символ. Символы, как мы знаем, контролируются нами не полностью, поэтому мы не можем использовать данное слово для обозначения чего-то конкретного, особенно если выбрали его для определения неведомого человеческого феномена, который несет в себе символическое значение, обращает события в переживания и передается через любовь. Душа — многозначное понятие, не поддающееся никаким определениям, как и все основные символы, лежащие в основе корневых метафор в различных системах человеческой мысли...

Здесь я уточнил бы понятие души: она вносит смысл в происходящее, трансформирует события в переживания, передается через любовь и несет в себе религиозное содержание.
В дальнейшем я надеюсь показать, каким образом глубинный анализ приводит к встрече с душой, что в свою очередь вовлекает анализ в религию, даже в теологию; и одновременно живая религия, переживаемая религия зарождается в человеческой психике и поэтому представляет собой психологическое явление.

Антропологами описывается некое состояние «потери души» у «первобытных» людей. В таком состоянии человек вне себя, он не может наладить ни внешнюю связь с другими людьми, ни внутренний путь к самому себе. Он не может участвовать в ритуальных церемониях своего сообщества, соблюдать его традиции. Они для него мертвы, а он мертв для них. Разрушена его связь с семьей, с тотемом, с природой. Он не будет настоящим человеком, пока не вернет себе душу. Он не «там», где его место. Как будто он никогда не проходил через инициацию, не имел имени, не был реальным существом. Возможно, его душа не только утеряна; она, быть может, одержима, околдована, больна, перенесена в другой объект — животное, территорию, другого человека. Лишившись души, он утратил чувство принадлежности самому себе, общности с силами природы и божествами. Они больше не могут до него дотянуться; он не в состоянии молиться, совершать жертвоприношения, танцевать. Утрачен его личный миф и связь с большим мифом его народа. Притом он не страдает какой-то болезнью, не безумен. Он просто утратил душу и может даже умереть. Человек в этих случаях становится одиноким.
Находясь в Бурхгольцли, известном институте в Цюрихе, где на свет появились слова «шизофрения» и «комплекс», я наблюдал однажды за женщиной, у которой брали интервью. Она сидела в инвалидной коляске, поскольку была немолода и слаба. Она сказала, что умерла, так как потеряла сердце. Психиатр попросил ее приложить руку к груди и ощутить биение сердца: если она услышит его биение, оно находится на месте. «Это не мое настоящее сердце»,— сказала она. Они внимательно посмотрели друг на друга. Сказать было нечего. Подобно первобытному человеку, потерявшему душу, она утратила восторженное отношение к жизни, для которого необходимо настоящее сердце, а не та «тикалка», которая с таким же успехом может пульсировать в стеклянной банке.
Такой подход к психической реальности настолько отличается от обычного, что воспринимается как безумие в его клиническом понимании. Однако к женщине с ее психической деперсонализацией можно отнестись с таким же пониманием, как и к человеку, пытающемуся убедить ее в том, что у нее есть сердце. Несмотря на сложную и дорогостоящую систему медицинских исследований и широкое рекламирование отраслей промышленности, связанных со здоровьем и отдыхом, внушающее, что реально лишь физическое, а утрата души и сердца происходит только в мыслях, я верю первобытному человеку и женщине в больнице: мы можем потерять и теряем наши души. Вместе с Юнгом я полагаю, что каждый из нас является «современным человеком в поисках души».
В связи с тем, что душа современного человека потеряна или, по меньшей мере, временно утрачена или смущена, священники вынуждены, столкнувшись с такой пасторской проблемой, обратиться к ее ближайшему «соседу» — разуму. Пытаясь понять механизмы функционирования разума, церковники обратились к академической и клинической психологии, к психодинамике, психопатологии и психиатрии. Они стали рассматривать душевные тревоги как психические срывы, а исцеление души как психотерапию. Однако область разума — восприятие, память, душевные болезни — представляет собой отдель-ную область, «другую квартиру» и другого «жильца» в ней, который может рассказать нам о личности, действительно интересующей священника, о душе, очень мало.
Можно, вероятно, найти оправдание для старомодных догматиков, не желающих иметь ничего общего с подобными рассуждениями в контексте клинической работы и пасторского каунселинга. Они могут утверждать: «Священнику не требуется помощь клинического специалиста, чтобы обнаружить душу. Сам приход, весь мир является -то клиникой. Нас тревожит не разум, не механизмы и динамика его развития, не его мотивации, подавления или ранние воспоминания; нас беспокоит душа и ее взаимоотношения с Богом».

Тем не менее пасторское обучение все в большей степени сливается с клинической подготовкой, когда молодые священники, готовящиеся к получению ученых степеней, выполняют предъявляемые им требования, занимаясь психоанализом, работая в психиатрических клиниках. Это согласуется и с идеями новой теологии, которые преподобный Гэрри Уильяме определил как «то, что происходит внутри нас». Из его слов я понял, что все происходящее между людьми в столовой или в спальне в той же мере относится к религии, как и происходящее в церкви. Епископ Джон Робинсон также утверждает, что высказывания о Боге в конечном счете представляют собой высказывания о межличностных отношениях. В этом кроется угроза для психологии как науки, ибо происходящее внутри нас является областью изучения психологии и физиологии, а решение проблем межличностных отношений — «стола и спальни» — всегда было насущным хлебом аналитика. В течение десятилетий, с тех самых пор, как Ницше заявил, что Бог умер, а Фрейд сказал, что религия — это иллюзия, психология расширяла сферу своего влияния за счет теологии, заявляя свои права на все большую часть пространства души. Теперь внезапно в сражении за душу в наступление перешли теологи. Однако вопрос заключается не только в том, кто одержит победу.
Когда конечным пунктом анализа становится внутренняя личность, а трансцендентным началом — имманентное переживание Бога, священник должен погрузиться в глубины психического. И здесь он обязан обратиться к психологии. О фактах такого обращения к психологии свидетельствуют как замешательство паствы, так и языковая мешанина в новой теологии. Однако многое зависит от того, каков будет характер обращения пасторов-консультантов к глубинной психологии, ибо, как и при подготовке аналитика, такое обращение неизбежно будет сопровождаться прежде всего встречей со своим бессознательным и только во вторую очередь будет связано с клинической работой или академическими исследованиями.

В любом случае широкое распространение сети центров психического здоровья с их профессион