Новый строй и Новый человек

После революции началось масштабное переустройство всего россий­ского общества. Большевики потребовали от народа решительно порвать с тысячелетним прошлым и строить новый социальный быт. Николай Буха­рин, например, так видел перспективу создания нового человека: «Проле­тарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов... явля­ется методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»¹². Процесс разрушения охватил все сферы жизни, протекая в полной драматизма атмосфере, на некоторых эта­пах приобретая апокалиптические измерения (пример тому коллективиза­ция). Не случайно в начале 1920-х гг. в литературе преобладала модель ге­роя-революционера — разрушителя старого порядка, преданного партии коммуниста, часто в варианте «железного» чекиста. Такие именно фигуры найдем в произведениях Ю. Либединского, Д. Фурманова, А. Аросева, Ф. Гладкова, А. Фадеева.

В конце 1920-х гг. Вячеслав Полонский описывает такую картину изме­няющейся современности: «Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встала дыбом — все переворотилось, сдвинулось со своих мест»¹³. Новый строй потребовал нового человека, которого, как и общества, еще не было. Концепция нового человека советской эпохи основывалась на прими­тивно-материалистическом убеждении, что натуру человека можно относи-

¹² Цит. по: Геллер М. Машина и винтики. История формирования советского человека. Лондон, 1985.С. 7.

¹³ Полонский В. Заметки журналиста // Новый мир. 1929. № 3. С. 161.

тельно быстро изменить, так же как и общественный строй. В 1920-е гг. об­щепринятым стало положение, что «читатель (новый человек) нуждается в постоянном внимании опытных наставников, что необходима жесткая сис­тема воспитания и контроля»¹⁴.

Однако реальность была совсем иной, чем мечталось большевикам. Нэп породил невиданный доселе тип «русского делового человека», скорее оттал­кивающий, чем притягивающий к себе. Советская литература тех лет пыта­лась всячески приукрасить его облик, представляя его в романтическом оре­оле: трудолюбивый, энергичный ин­женер или передовой рабочий, только что покончивший с омерзительным прошлым и получивший благодаря со­ветской власти среднее или высшее об­разование; человек кристально чест­ный, беззаветно преданный идеалам коммунизма. Несомненно, существо­вали и такие люди, вероятно даже, их было немало. Но наряду с ними и ря­дом с ними быстрыми темпами фор­мировалась иная порода людей. Вяче­слав Полонский'⁵ называет их «меща­нами от революции». Как и Артем Веселый, он дал исчерпывающий со­циологический анализ реальности, но не социальных низов общества, а впол­не обеспеченных, ничем и никем не обиженных, в меру сытых средних го­родских слоев. Кто же они?

Колбасники, ставшие в либераль­ную эпоху нэпа коммунистами, и ком­мунисты, бывшие фронтовики, пере­квалифицировавшиеся в мелких ла­вочников и колбасников. Бюрократы, захватившие теплые местечки тех, кто проливал кровь на передовой, и бывшие красные партизаны, растерявшие­ся в суете мирных будней и вместе с потоком устремившиеся к начальствен­ным креслам, прибыльным должностенкам. Везде — под боком, спереди, сзади, в щелях, переулках, закоулках — пристраиваются «попутчики револю­ции»: мещане, проникшие в партию, карьеристы, заполнившие комсомол, горлопаны, ставшие агитаторами, лавочники и мясники, усвоившие револю­ционные лозунги, но не уверовавшие в них. Их стиль, пишет Полонский, это «штампованные образцы, протоптанные пути, захватанные словечки, робость мысли, сентиментальность... громкие фразы — вместо больших дел... наимод­нейшие лозунги, популярнейшие темы, сенсационные сюжеты...»¹⁶.

Елина Е. Т. Литературная критикам общественное сознание в Советской России 1920-х годов. Сара­тов, 1994. С. 13.

Полонский (наст. фам. Гусин) Вячеслав Павлович (1886-1932) — российский критик, историк, ав­тор книг о М.А. Бакунине, литературно-теоретических, исторических статей (Уходящая Русь, 1924; О современной литературе, 1928). Полонский В. Очерки современной литературы. М., 1930. С. 306.

Мир посредственностей и мещан — это мир рассерженных и трусливых бюргеров, историческое формирование которых как социального слоя дол­жно было произойти гораздо раньше, но в силу затянутости развития капи­тализма в России (а может быть, и не только капитализма) возникновение этого слоя выпало на эпоху социализма. Нэп же послужил лишь стимулято­ром роста. Социального уничтожения мещанства и бюрократизма, к чему

постоянно призывала партия в период форсированной индустриализации, не произошло. Административно-коман­дная система — это не конец, а расцвет бюрократизма — мира отчужденных и подозревающих друг друга одиночек, себялюбивых карьеристов; единствен­ная реакция на окружающую среду у них — пугливое неприятие нового, не­привычного, глубокого. Инкубатор унифицированных индивидов, страх перед насилием и произволом — это есть состояние механической солдар-ности Дюркгейма. Ее социальным но­сителем выступает не личность, а со­циальная маска, служебная роль. Бю­рократ и мещанин суть такие маски. Все они как-то слились в одно целое и составили тот тип деляги, который был готов с огромным энтузиазмом поднимать народное хозяйство, строить кол­басные фабрики и возводить гигантские кухни-столовые, прокладывать в пустыне железные дороги и даже создавать дворцы труда, но только без ком­мунизма, отмечал Полонский.

Советская критика тех лет метко окрестила этот люд попутчиками рево­люции и «апологетами мещанского социализма». Недруги социализма в те годы изображали его наподобие огромного инкубатора, где механизировано деторождение. Самое странное, что ироническое изображение социалисти­ческой утопии, созданной западными социологами, полностью совпадало с обыденными стереотипами и социальными ожиданиями изголодавшихся масс людей. В мечтах о светлом будущем вчерашние батраки, крестьяне и городская голытьба, объединившиеся еще в окопах Гражданской войны, грезили о гигантских заводах, светлых цехах, просторных дворцах, где мож­но сытно поесть, весело погулять и где не надо трудиться: это сделают авто­маты. Еще долгие 70 лет коммунистический рай, который стране обещало правительство, особенно хрущевский, именно таким себе и представляли советские «труженики».

Однако реальности нэпа резко контрастировали со сладкими мечтами. Здесь приходилось вкалывать, торговать, бороться с бесчисленными бюрок­ратами, каждый день ходить на биржу труда в поисках работы. Видный фу­турист, представитель литературного авангарда Б. Пильняк писал: «Нэп есть будни, нэп победил романтику пролетария... Кто из двух сил — коммунист или обыватель — возьмет нэп?». Эпоха требовала мелкого хозяина, хитрого, прижимистого, грубого, к чему многие оказались не готовы. Эти многие

растерялись в новой реальности, которая не соответствовала ни их представ­лениям об идеальном коммунистическом обществе, ни официальной пропа­ганде, заявлявшей, что в советской стране нет деления на эксплуататоров и эксплуатируемых, бедных и богатых, честных и мошенников.

Нэп, пишет Полонский¹⁷, — это «афинские ночи», «газовые платья», сво­бода половых отношений, мнимое и реальное раскрепощение женщины от нравственных устоев тоже. Это идеология «Яра» и теория «стакана воды», это упадничество, салоны и эротизм, развинченные интеллигенты и самодоволь­ные мещане, гипертрофированный индивидуализм. Это торжество безнрав­ственности и пошлости, эпоха подражания западной моде и западному об­разу жизни, веселье, разврат, преступность.

Социальному растлению подвержены, кажется, все слои общества — и каждый на свой лад. Особенно устрашающим выглядит социальное разло­жение комсомольской молодежи: вечеринки, кабаки, пренебрежение к об­щечеловеческим ценностям. Эротическая беллетристика, сочинения Фрей­да и его последователей, в том числе отечественных, особенно в Москве, пользуются неимоверной популярностью, молодежь воспринимает их как правду о себе, как анализ и портрет себя.

Шел колоссальный, ни с чем не сравнимый по историческим масштабам процесс переоценки ценностей, ломки стереотипов и поиск новых, отвеча­ющих мирному этапу социализма идеалов и принципов. Шел поиск утрачен­ных в ходе революционных завоеваний коллективистских ценностей, осно­ванных на идеях равенства и справедливости. Те, кто замечал подобные про­цессы, даже понимая их глубину и опасность, вынуждены были, во всяком случае в своих публикациях, делать оговорки: мол, отдельные слои несозна­тельной молодежи... Официально в ходу была следующая, в целом социоло­гическая, аргументация: «и в комсомол, и в нашу партию просачиваются человеческая труха, элементы, чуждые нам социально и психологически». После таких разъяснений становилось как-то сразу легче. Во-первых, мас­штабы разложения невелики. Во-вторых, ясно, что с этим делать — уничто­жать. В ход пошли выражения типа «уступка буржуазии и отступление от принципов социализма», лозунги о необходимости навести порядок и при­жать «врагов» социализма. Готовилась политическая почва для сталинизма.

Итак, верхи разлагались, низы, обворованные и униженные верхами, жить по-старому не хотели, а твердая середина, умеющая удержать общество от крайностей, сформироваться не успела. Поворот от либерального нэпа к жест­кой административной экономике сталинизма был предрешен. Демократиза­ция общественной жизни, предлагавшаяся нэпом, упала на неподготовленную и объективно, и субъективно почву. Вот тогда и решили свернуть на прото­ренную дорогу, еще разочек попробовать военный коммунизм, но теперь уже как следует. В 1930 г. советские люди проснулись уже совсем в иной эпохе, хотя никто из них, по всей видимости, не заметил перемен. Незаметившим удалось прожить отмеренный им демографией средний человеческий возраст, заме­тившим помогли сойти с дистанции гораздо раньше.

Феномен сталинизма не так прост, как может показаться. Сегодня мы говорим только о его негативных чертах. Но у него, как и у любого социаль­ного явления, существуют непременно две стороны. Одна из них — позитив-

¹⁷ Полонский В. Очерки современной литературы.

ная. В ситуации социального хаоса, экономического беспорядка, идеологи­ческой неразберихи Сталин оказался мощным катализатором формирования коллективного сознания. В таком лидере существовала потребность как

объективная (состояние социальной ано­мии и хаоса в обществе), так и субъектив­ная (в сильной руке у кормила власти для одних слоев общества, желание призвать к порядку и покончить с криминалом для других). Вследствие исторической молодо­сти русской нации в ней сохранились ин­тенции к харизматической личности, по­требность в заботливо-попечительском стиле управления, желание в трудные ми­нуты спрятаться за стеной покровитель­ственной опеки. Спрятаться не поодиноч­ке, а всем миром, общиной, собором. Опять же в силу своей исторической моло­дости российское общество не исчерпало в себе коллективистские установки.

А характерной чертой родоплеменной идеологии как раз и выступает культ, в том числе культ сильной личности (вождество) и культ отцовства. На культе отцовства держатся многие коллективные ценности и главная из них — патриотизм. В экстре­мальных ситуациях нация находит в себе силы восстановить утраченные идеалы и святыни, сплотившись вокруг своего ду­ховного и политического лидера — велико­го вождя, «отца всех народов». Он высту­пает защитником и гарантом этих святынь. Несомненно, Сталин объединил нацию и все слои населения с помощью общих коллективных верований. Другой вопрос, что это за верования и ка­кой ценой они достались обществу. Сталин принял страну, раздираемую классовыми и идеологическими противоречиями, опасной борьбой между политическими элитами (троцкисты, бухаринцы и т.п.), общество, подорван­ное революциями и войнами, с отсталой экономикой, развалившимся народ­ным хозяйством, аморфной социальной структурой, национальными конф­ликтами, страну неграмотную и почти неуправляемую. А сдал своим преем­никам монолитное общество, победившее безработицу, выигравшее страшную войну у самого сильного из когда-либо существовавших врагов, социально устойчивую и экономически стабильную сверхдержаву, с мнени­ем которой считался весь мир.