Предисловие 7 страница

Из предыдущего видно, как было бы полезно для успехов учащихся и учащих, если бы в каждой отрасли знаний изложению самого предмета предпосылалось по возможности убедительное изложение тех общих и частных выгод, какие может извлечь для себя учащийся из предстоящих занятий, и какого важного подспорья лишают себя наши учителя тем, что не прибегают к этому методу. Скажу о себе: я много лет занимался латынью с отвращением.

Только потому, что никто никогда не объяснял мне, как полезен латинский язык: с другой стороны, я вылечил от этого отвращения своих учеников единственно тем, что заставлял их читать и пояснял им превосходный трактат Фуллье о необходимости изучения классических языков.

6. Несмотря на все мною сказанное, я все-таки уверен, что некоторые из моих читателей не могут отделаться от одного сомнения. Им так часто приходилось слышать, что энергичная деятельность и продолжительное размышление находятся во взаимном противоречии, и что мыслители в большинстве случаев — люди, мало пригодные для практической жизни, что полезное влияние продолжительного размышления на деятельность человека представляется им сомнительным. Это происходит от того, что они смешивают так называемых деятельных (вернее сказать, суетливых) людей с людьми дела, действительно достойными такого названия. Деятельный человек и человек дела — две совершенные противоположности. У деятельного человека потребность что-нибудь делать: его деятельность выражается частыми действиями, не имеющими между собою определенной связи и следующими одно за другим изо дня в день. Но только постоянство усилий в одном направлении создает успех в жизни, в политике и т.д., и лихорадочная деятельность этих людей делает много шуму, но дела — настоящего, полезного дела — почти или совсем не дает. Направленная к определенной цели, уверенная в себе, деятельность требует глубокого размышления. И все великие деятели, какими были например Генрих IV и Наполеон, прежде чем действовать, много размышляли — или своей головой, или головами своих министров (Сюлли). Кто не размышляет, кто не имеет перед собой постоянно конечной цели своих стремлений, кто не прилагает настойчивых усилий к изысканию наилучших средств для скорейшего достижения временных, переходных этапов на своем пути, тот неизбежно становится игрушкой обстоятельств. Непредвиденное ставит его в тупик, заставляет поминутно останавливаться, и кончается тем, что он теряет общее направление и не знает, куда ему идти. Но, с другой стороны, как мы это увидим, за размышлением должно непременно следовать действие: одного размышления недостаточно, хоть оно и составляет необходимое условие всякой плодотворной деятельности.

Мы говорим: необходимое условие, ибо все мы знаем себя гораздо меньше, чем думаем. Грустно становится —да и нельзя не сокрушаться, — когда оглянешься кругом и на тысячу человек не насчитаешь и одного, который обладал бы индивидуальностью: и в общем направлении нашего поведения, и в отдельных поступках все мы, почти без изъятия, уподобляемся марионеткам, приводимым в движение совокупностью сил, без всякого сравнения более могущественных, чем их собственная. Мы живем самостоятельной жизнью не больше какой-нибудь щепки, которую бросили в быстрый ручей и которая несется по течению, не зная куда и зачем. Люди — повторяем знаменитое сравнение — это флюгерки, сознающие свое движение, но не сознающие, что они вертятся от ветра. Жизнь большинства из нас направляется воспитанием, мнением товарищей и общественным (давление которого чрезвычайно сильно), могущественными внушениями речи, пословицами категорического пошиба и, наконец, природными влечениями, и редки между нами люди, которые вопреки всем увлекающим их неведомым течениям, держат свой путь твердо и прямо к заранее избранной гавани и знают, когда им надо остановиться, чтобы определить точку своего местонахождения и исправить свой курс.

Да даже и для тех, кто отваживается пытаться взять себя в руки, — как ограничено время власти над собой! До двадцати семи лет жизнь толкает нас вперед, не давая нам вдуматься в ее смысл, а когда у человека является желание дать ей определенное направление, он оказывается уже втиснутым в общую колею, выбиться из которой не так-то легко. Сон отнимает целую треть существования, а там всякие житейские ежедневные надобности: одеванье, еда, пищеварение, требования света, служба, недомогания, болезни; все это оставляет очень мало времени для высшей духовной жизни. Дни идут за днями, жизнь уходит, и когда смысл ее начинает становиться нам ясен, смотришь — и старость подкралась. Этим-то и объясняется огромное влияние католицизма. Католическая церковь знает, куда она ведет человека; исповедь в ее руках — могучее средство: руководя душами верных, она знакомится с самыми глубокими истинами практической психологии, начертывает один широкий, общий путь для своей паствы — этого стада живых марионеток, поддерживает слабых в их колебаниях и направляет к одной общей цели всю эту толпу, которая без нее спустилась бы, с точки зрения нравственности, до уровня животных или, вернее, не поднялась бы выше этого уровня.

Да, просто невероятно, до какой степени все мы, почти поголовно, подчиняемся внешним влияниям. Во-первых и прежде всего: влиянию домашнего воспитания, семьи. А семьи философов редки. Немного, следовательно, найдется и детей, которые получали бы рациональное воспитание. И даже те из них, кто его получает, купаются, если можно так выразиться, в атмосфере глупости. Окружающая среда, прислуга, товарищи, друзья дома — все люди, раболепствующие перед общественным мнением — неизбежно «начиняют» память ребенка «ходячими формулами». Если бы даже семья сама по себе могла оградить его от предвзятых понятий, у него, помимо нее, будут наставники, легкомысленные, ни о чем не думающие, и товарищи, зараженные пошлостью. Кроме того, живя между людей, ребенок — даже из самой разумной семьи — должен будет поневоле говорить языком окружающих. А язык, как известно, создается толпой по ее образу и подобию. В нем выливается посредственность толпы, ее ненависть ко всему истинно высокому, ее грубые и наивные суждения, всегда основанные на одной внешности и никогда не проникающие вглубь. Вот почему в общеупотребительной речи мы находим такое множество пословиц, изречений, восхваляющих богатство, власть, военные подвиги с одной стороны, а с другой — таких, в которых выражается презрение к доброте, бескорыстию, простому образу жизни, умственному труду. А влияние речи очень сильно; все мы в высокой степени испытываем его на себе. Хотите доказательств? Произнесите в обществе слово «величие», и я держу сто против одного, что в уме ваших собеседников возникнет представление о могуществе, о славе, о пышности, и разве потом только кто-нибудь вспомнит о нравственном величии. Все назовут Цезаря, никто — Эпиктета. Заговорили ли о счастье — ив нашем сознании встают представления о богатстве, о власти, о рукоплесканиях толпы. Попробуйте, как это делал я, произвести такой опыт над десятком другим общеупотребительных слов, наиболее характеризующих все то, чем красна жизнь для мыслящего человека, а чтоб никто не усомнился в высоконравственном значении вашего опыта, уверьте вашу аудиторию, что вы желаете с чисто психологической точки зрения определить соответствующее каждому слову понятие, — вы придете к весьма поучительному выводу. Вы убедитесь, что язык — самое могучее орудие воздействия, каким обладают, в ущерб всему честному и высокому, невежество, глупость и пошлость.

И вот, к этой то сокровищнице универсальной глупости обращается каждый товарищ нашего студента; в ней он черпает свой оборотный умственный капитал, который и разменивает на мелкую монету по мере того, как представляется надобность. В пословицах — в живой и сжатой форме — выражается народная мудрость, т.е. наблюдения людей, незнакомых с самыми элементарными основами правильного наблюдения, не представляющих себе даже приблизительно, в чем состоит убедительный опыт. Беспрерывно повторяясь, все эти изречения в конце концов приобретают такой авторитет, что оспаривать его становится неприличным. Заходит ли речь о молодом человеке, бессмысленно жертвующем всеми наслаждениями, действительно достойными этого имени, тщеславному удовольствию таскать за собой по пивным какую-нибудь взбалмошную и грубую женщину, — «пусть перебесится: надо же отпраздновать молодость», скажет какой-нибудь солидный господин, желая щегольнуть широтой своих взглядов, и хорошо еще, если при этом он не поощрит молодого человека продолжать в том же духе, выразив живейшее сожаление, что время подобных шалостей миновало для него самого.

Не побоимся же сказать прямо: все эти ходячие, освященные временем формулы наносят величайший вред молодежи, мешая ей додуматься до правды. А так как во всех странах Европы и Америки молодой человек, выходя из коллежа или лицея, оказывается сразу один, в большом городе, без всякого надзора, без нравственной опеки; так как никого из нас никогда не предостерегали, чтоб мы держались подальше от гибельной атмосферы нелепых предвзятых понятий, какою дышит учащаяся молодежь.

то все наше бессмысленное поведение, приводящее к таким печальным последствиям, объясняется весьма просто. Все эти шайки буйных студентов, которых так осуждают солидные люди, все это — готовые, принятые на веру идеи, загромождающие головы тех же солидных людей, но идеи воплотившиеся, осуществленные наделе.

Влияние этих идей до такой степени прочно, что остается только завидовать тем, кому удается освободиться от них в зрелом возрасте. Подчиняясь этому влиянию, особенно когда на подмогу ему приходят слабость воли и природные влечения низшего разбора, многие из нас пытаются оправдать ходячими изречениями свою порочную юность и зрелый возраст, служащий ей продолжением. Все это скопище заблуждений — результат воспитания, влияния речи, примеров, среды и природных влечений — образует в уме юноши нечто вроде густого тумана, который мешает ему правильно видеть. Чтобы рассеять этот туман, есть только одно средство: уходить в себя, размышлять, отгонять от себя низменные внушения среды и заменять их всем тем, чему нас учат великие умы, стараясь привести свое внутреннее «я» в состояние полного покоя, чтобы эти благодетельные внушения могли проникнуть до самого дна нашей души. Уединение и тишина, необходимые для такого проникновения, вполне доступны для студента: позднее у него никогда уже не будет такой абсолютной свободы, и, право, нельзя не пожалеть, что именно в тот период, когда мы пользуемся полной независимостью, мы так мало владеем собой.

Тем не менее остается все-таки несомненным, что самоуглубление может помочь нам рассеять мало по малу наши иллюзии — достигнем ли мы этого собственными силами, или с помощью творений великих умов. Вместо того, чтобы принимать все на веру, мерять свои мнения на чужой аршин, мы привыкнем судить самостоятельно и — в особенности — убьем в себе привычку приноравливаться к чужим мнениям в оценке наших удовольствий и впечатлений. Мы поймем, что пошлость, довольствующаяся низменными наслаждениями за неспособностью понимать наслаждения высшие, мало того, что придает первым обманчивую внешность, наделяя их всеми хвалебными эпитетами общеупотребительной речи, но еще и клеймить все достойное уважения презрением и насмешкой. Философ, не следующий за общим течением, оказывается чудаком, сумасшедшим, глупым мечтателем; человек мыслящий — метафизиком чистейшей воды, который падает в колодезь, заглядевшись на звезды. Для порока — хвалебные эпитеты, игривые дактили; для добродетели — тяжеловесные спондеи: насколько первый изящен, грациозен, настолько же вторая сурова, строга, педантична. Сам Мольер, при всем своем гении, не сумел заставить нас смеяться над пороком. Селимена — лукавая, злая кокетка, и она не смешна: нет, быть комичным, достается в уделе не ей, а Альцесту, — честному человеку, каждое" слово, каждое движение которого дышит высокой прямотой. Любопытно, с каким великим изумлением узнает учащееся юношество обоего пола, что Альцест — светский молодой человек, воспитанный и изящный, — вот до какой степени это понятие не вяжется в их представлении с добродетелью, вот до чего могущественны внушения речи — этого складочного магазина, куда, повторяю, сносится все, что ни на есть пошлого и низменного. Макс Мюллер высчитывает, что число слов, употребляемых цивилизованным англичанином, колеблется между тремя и четырьмя тысячами; число же слов, какими пользуются великие учителя человечества, доходит до пятнадцати и до двадцати тысяч: так вот в этом то каталог слов, мало употребительных в обыкновенной речи и составляющих всю разницу между умственным багажом светского человека и мыслителя, и заключается все великое, благородное и возвышенное. К сожалению, подъем нашей речи, создаваемый таким образом мыслью, для большинства недоступен; это та же гора: люди толпы могут совершать короткие экскурсии на вершину, но постоянная их резиденция — низменность. Вот почему установившиеся ассоциации идей идут в разрез со всем возвышенным и благородным. «С самого детства, — говорит Николь, — мы слышим, что об одних вещах говорят, как о благе, о счастии, а о других, как о несчастии, о зле. Те от кого мы это слышали, невольно передали нам свои идеи и чувства, и мы привыкли смотреть на вещи их глазами и соединять с известными понятиями те же страсти, те же идеи и чувства»... «Мы оцениваем вещи уже не по настоящей их стоимости, а по той, какую они имеют во мнении большинства».

Повторяю: направленное к одной цели, внимательное размышление вылечит нашего студента от недуга подражательности и научит его судить самостоятельно. Пусть он окунется в реальную жизнь, пусть поживет, как живут все, — это необходимо: без этого он никогда не приобретет опытности и не научится избегать опасностей. Но, попробовав той жизни, какою живет большинство, пусть он углубится в себя, старательно проанализирует свои впечатления, и он уже не будет больше ошибаться насчет истинной ценности ходячих понятий, особенно по отношению к нему самому: он выкинет из них все наносное, постороннее. Он скоро поймет, что такое жизнь обыкновенного студента; он поймет, что такая жизнь сводится в большинстве случаев к пожертвованию всеми прочными наслаждениями, всеми чистыми и высокими радостями в пользу тщеславия — тщеславного удовольствия щегольнуть своей независимостью, наполняя пивные криком и гамом, напиваясь чуть не до бесчувствия, возвращаясь домой в два часа ночи, показываясь в публичных местах с какой-нибудь женщиной, которую он может быть завтра же увидит в объятиях своего преемника, довольного, что и ему есть теперь чему прихвастнуть.

Ясно, что подобное поведение есть ничего больше, как манифестация своей независимости, — хвастовство человека, только что освободившегося от стеснительного режима закрытого заведения или вышедшего из-под семейной опеки. Но к чему манифестации? Какая в них радость? Живое чувство своей независимости — вот в чем настоящее счастье. Все остальное — одно простое тщеславие. Сумма счастья, чистой прибыли, какую приносит эта беспорядочная, шумная жизнь, оценивается вообще очень неверно. Что же до удовлетворения тщеславия, то подумайте, как легко его удовлетворить разумными способами? Заслужить одобрение профессоров, превосходно выдержать экзамены, исполнить заветное желание родителей, сделаться великим человеком в своем родном городке, — как далеко оставляют за собой все эти радости тщеславные удовольствия студента-специалиста по прожиганию жизни, — удовольствия, которые по плечу самому неразвитому чернорабочему или какому-нибудь приказчику, получившему свое недельное жалованье.

Пусть же наш студент углубится в себя, пусть он подвергнет самому строгому критическому анализу все эти удовольствия, не дающие в результате ничего, кроме утомления и пресыщения, замаскированных иллюзией тщеславия. Мало того: пусть он разберет одно за другим все предвзятые мнения, все софизмы против умственного труда, которых расплодилось так много; пусть он отдаст себе ясный отчет в своем времяпрепровождении в течение дня, пусть он представит себе один из таких дней во всех подробностях и проанализирует руководящие его поступками принципы. Пусть призовет себе на помощь книги, подкрепит свою мысль целесообразным выбором чтения, откинув в сторону все то, что не может поддержать его волю. И тогда перед ним откроется новый мир. Он уже не будет более обречен, как пленники, прикованные в пещере Платона, созерцать одни лишь тени реальных предметов: он увидит лицом к лицу чистый свет истины.

Он создаст для себя атмосферу здоровых, благотворных впечатлений, он станет личностью, разумным существом, господином своего «я». Он уже не будет кидаться во все стороны, повинуясь самым противоречивым внушениям — сегодня внушениям речи, завтра — голосу слепых природных влечений, а там — влиянию товарищей, среды и требованиям света.

Само собою разумеется, что самоуглубление, о котором идет речь, ничуть не исключает жизни с людьми: можно жить мыслью в самом глубоком уединении, не прячась от мира. Уединение, которое мы ставим условием, заключается лишь в том, чтобы не давать завладеть собой низменным интересам, чтобы заставлять себя думать только о том, что может возбудить в нашей душе те чувства, какие мы хотим испытывать. Эта работа отнюдь не требует отречения от мира; чтобы ее выполнить, нет никакой надобности спасаться за монастырской стеной. Чтобы выполнить ее с успехом, будет совершенно достаточно, если наш молодой человек достигнет того, что будет создавать себе «внутреннее уединение» во время прогулки или у себя дома, если в течение более или менее продолжительного промежутка времени, ежедневно или еженедельно, он будет направлять свое внимание исключительно на то, что может возбудить в его душе чувства любви или ненависти.

7. И тогда он не только освободится из-под ферулы всяческой пошлости и от заблуждений, порождаемых страстью, не только будет более сообразоваться с истиной во всех своих поступках, но избегнет и серьезных опасностей. В самом деле, власть над собой обусловливается не одной только постоянной и успешной борьбой с внушениями извне; но еще, и в особенности, владычеством ума над слепыми силами эмоций. Если мы вглядимся, как поступают дети, почти все женщины и большинство мужчин, нас поразит, до какой степени развита в человечестве наклонность действовать по первому побуждению и полнейшая неспособность сообразоваться в своих поступках с мало-мальски отдаленными целями. Почти все, что совершает человек в своей жизни, является результатом эмоций, преобладающих в нем в данный момент. Тщеславие сменяется гневом, гнев — порывом симпатии и т.д., и если исключить все то, что делается по привычке или исполняется по обязанности, подкладкой всего остального — особенно у человека, принадлежащего к обществу, — окажется желание заслужить доброе мнение людей, обладающих обыкновенно весьма невысоким критерием. А в обществе так сильно укоренилось наивное стремление принимать себя за тип совершенства, что деятельными людьми признаются исключительно одни непоседы. Человек, уединяющийся, чтобы мыслить без помехи, чтобы работать головой, не заслуживает ничего, кроме порицаний. А между тем все, что было создано на земле прочного и великого, было создано работниками мысли. Весь плодотворный труд человечества был выполнен спокойно, неспешно и без шума мечтателями, о которых мы только что говорили, — теми самыми мечтателями, что «падают в колодезь, заглядевшись на звезды». Все остальное: политики, завоеватели, все блестящие деятели, наполняющие историю треском и шумом совершенных ими нелепостей, играли лишь второстепенную роль в поступательном движении человечества. Когда история — как ее понимают в настоящее время, — история, представляющая лишь сборник анекдотов, предназначенных удовлетворять праздному любопытству так называемой образованной публики, уступить место истории, написанной мыслителями для мыслящих людей, — тогда нас поразить, как мало повлияли на ход цивилизации деяния «великих исторических деятелей». Тогда настоящие герои истории, великие новаторы в науке, в искусстве, в литературе, в философии, в индустрии, займут первое место, принадлежащее им по праву.- Какой-нибудь Ампер — бедняк и мечтатель, который не умел наживать деньги и над которым его собственная привратница хохотала до слез, — больше сделал своими открытиями для общества и даже для современной войны, чем все Мольтке и Бисмарки. Жорж Билль гораздо больше подвинул вперед и подвинет еще в будущем агрономию, чем пятьдесят министров земледелия, вместе взятых.

Как вы хотите, чтобы юноша, студент, боролся с общественным мнением, восхваляющим суетливую непоседливость, которую оно смешивает с полезной, плодотворной деятельностью? Как вы хотите, чтоб он не испытывал потребности хоть обмануть себя иллюзией, что он живет, т.е. заявляет о себе шумом, скандалами и всякими безобразиями, коль скоро все признают, что в этом заключается жизнь? В этой роковой потребности действовать во чтобы то ни стало, не размышляя, не откладывая, — потребности, поощряемой одобрением большинства, коренится источник всех наших бед. Еще когда молодой человек сидит один за работой, потребность эта, за неимением исхода, не представляет большой опасности; но, благодаря своей наклонности действовать необдуманно, он легко становится игрушкой внешних обстоятельств. Посещение товарища, какое-нибудь публичное сборище, праздник, всякое происшествие отвлекают его от работы, ибо — кто-же этого не замечал? — нечаянность всегда «выбивает из седла» слабую волю. Все наше спасение в размышлении: предвидение внешних событий может даже заменить отсутствующую энергию. А наш студент имеет полную возможность исключить из своей жизни нечаянности. Он всегда может предвидеть все случаи, которые могут отвлечь его от дела в близком будущем. Он знает, например, что такой-то товарищ будет тащить его в пивную или гулять, и может заранее приготовиться к отказу, или, если ему тяжело отказать напрямик, он может выдумать благовидный предлог1 и положить таким образом конец дальнейшим приставаниям. Но — повторяю — наш молодой человек должен заблаговременно запастись твердой решимостью, хотя бы, положим, решением вернуться домой и сделать такую-то работу; он должен заранее приготовить формулу отказа, которая пресекла бы в самом начале всякие попытки подстрекнуть его к безделью, иначе все шансы будут за то, что его рабочий день пропадет. Предвидеть — с психологической точки зрения — значит заранее представлять себе имеющие совершиться события. Такое представление — если оно достаточно отчетливо и живо — почти равносильно побуждению, так что вызываемое им ответное действие выполняется очень быстро; таким образом промежуток времени между мыслью о поступке или о словах, какими мы можем ответить на то или другое предложение, и объективной реализацией этой мысли оказывается слишком коротким и не оставляет места внушениям извне — будь то влияние внешних событий или настояний товарища; все, что враждебно решению, приводит лишь к автоматическому выполнению соответственных решению поступков.

Жизнь состоит из нечаянностей только для слабых людей. Кто не имеет перед собой строго определенной цели или, даже наметив себе цель, не умеет отдавать ей нужное внимание и беспрерывно отвлекается от нее, для того жизнь действительно теряет всякую последовательность, всякую связь. И наоборот: для того, кто часто останавливается на своем пути, чтобы «ориентироваться» и, если нужно, исправить свой курс, — непредвиденное не существует. Но, чтобы достигнуть такого результата, человек должен знать, что он из себя представляет, чем он больше всего грешит и что всего чаще заставляет его даром терять время, и сообразно с этим руководить своими поступками: он должен, если можно так выразиться, не терять себя из вида.

Придерживаясь этой системы, мы достигнем того, что случай будет играть в нашей жизни все меньшую и меньшую роль. Мы не только будем твердо и заранее знать, что нам сказать или сделать в том или в другом затруднительном случае (порвать, например, сношения с таким-то товарищем, переменить квартиру, ресторан, спастись на время бегством в деревню), но мы сумеем кроме того сорганизовать подробный, полный план военных действий против всех наших внутренних врагов.

Организация такого плана имеет первостепенную важность. Когда он составлен правильно, мы знаем, как нам бороться с чувственными влечениями, с приступами сентиментальной чувствительности, грусти, уныния. Как опытный полководец, принимающий в расчет все трудности, все препятствия (большие силы неприятеля, неблагоприятные условия местности, недостатки своих собственных войск), но не упускающий из вида и того, что дает ему шансы на успех, — будь то неудачное расположение неприятельской армии, неопытность ее главнокомандующего или упадок духа в неприятельских войсках, — мы можем тогда рассчитывать на победу и смело подвигаться вперед. Наши внешние и внутренние враги нам известны; известна их тактика, их слабые пункты: наша победа в будущем несомненна, ибо нами не предусмотрено, — даже возможность правильного отступления в случае поражения на каком-нибудь отдельном пункте.

На эти то внешние и внутренние опасности, грозящие со всех сторон нашему студенту, он и должен обратить все свое внимание. Чтобы бороться с ними успешно, ему придется изучить целую тактику. И тогда он увидит, что в деле самовоспитания, воспитания в себе воли, — при известном умении, можно утилизировать не только внешние факты, но даже все то, что при обыкновенных обстоятельствах способствует нравственному падению человека. Вот до какой степени верно, что ум, размышление — истинные наши освободители, и что сила света и разума в конце концов всегда восторжествует над тяжеловесными и слепыми силами эмоций.

8. Итак, мы видим, что размышление чрезвычайно богато последствиями. Размышление порождает в нашей душе могущественные движения симпатии, превращает слабое желание в энергичную решимость, нейтрализует влияние внушений речи и страсти, дает нам возможность прозревать будущее, предвидеть опасности внутреннего происхождения и принимать меры, чтобы внешние влияния — товарищи, среда — не приходили на помощь нашей прирожденной лени. Как видите, размышление для нас большая поддержка. Но единственная ли это поддержка, какой мы можем ожидать от этой благодетельной силы? Нет. Кроме прямого воздействия на нашу волю, она во многих отношениях оказывает на нее и косвенное влияние.

Размышление дает нам возможность извлекать из нашего повседневного опыта известные правила — вначале непроверенные и неточные, но которые мало по малу подтверждаются, получают все большую определенность и наконец приобретают отчетливость и авторитетность руководящих принципов. Принципы эти создаются путем медленного отложения в глубине нашего сознания многочисленных мелких наблюдений. Такое отложение не может иметь места у легкомысленных, разбрасывающихся людей. Потому-то эти люди и не извлекают пользы из своего прошлого: как у невнимательных учеников, у них постоянно повторяются все те же солецизмы, те же неправильности, только здесь это уже будут неправильности поведения, а не речи. Напротив того, для тех, кто размышляет, прошедшее и настоящее есть как бы непрерывный урок, — урок, дающий им возможность не повторять в будущем тех ошибок, которых они могут избежать. Такие уроки с течением времени, так сказать, сгущаются в определенные правила, представляющие таким образом как бы квинт-эссенцию опыта. Выраженные в кратких, точных формулах, эти правила помогают нам дисциплинировать наши изменчивые желания, противоречащие друг другу природные влечения, и делают то, что в нашей жизни воцаряется прочный, неизменный порядок.

Такая сила воздействия, присущая всякому, точно формулированному принципу, происходит от двух параллельных причин.

Во-первых, в психологии существует почти абсолютное правило, что всякое представление поступка, который мы должны выполнить или от которого мы должны воздержаться, — если только это представление достаточно ясно и не ослабляется присутствием враждебных ему эмоций, — обладает большою силой реализации, выражающейся в том факте, что между представлением о поступке и самим поступком нет существенной разницы. Раз действие воспринято, задумано, оно уже начинается. Представление действия, которое мы хотим выполнить, есть как бы «генеральная репетиция» этого действия: половинное усилие, предшествующее усилию полному, окончательному. Вследствие этого воспринятое действие выполняется очень быстро: дикая орда природных влечений не успевает подать голоса. Обратимся к примерам. Положим, что вы решили вернуться домой и засесть за работу, и знаете, что такой то товарищ, который уже просил вас идти с ним в театр, будет к вам приставать. Вы приготовляете заранее ваш ответ и, встретившись с ним, предупреждаете его просьбу словами: «Мне очень жаль: я собирался идти с тобой, но потому-то и потому-то должен сегодня непременно быть дома». Твердый, решительный тон, каким вы это скажете, отрежет аля вас все пути отступления и отнимет у вашего друга всякую возможность настаивать.

Как в области политики люди ясно сознанной мысли и смелой инициативы ведут за собой нерешительных, робких и резонеров, так и в человеческом сознании господами положения бывают всегда отчетливые, определенные психические состояния, и если человек обдумал в мельчайших подробностях тот образ действий, которому он намерен следовать, то выполнение предначертанной программы предупредит враждебные ему влияния: внушение лени, тщеславия и т.п.

Вот первая причина могущества принципов. Но она не единственная и даже не самая важная. Когда мы мыслим, мы не можем влачить за собой весь громоздкий багаж представлений и образов. Каждый отдельный класс предметов мы заменяем удобными для обращения сокращенными знаками, которые у нас всегда под рукой: эти знаки — слова. Мы знаем, что стоит нам остановить на миг наше внимание на том или другом знаке, и в нашем воображении встанет соответственный образ, — точь в точь, как оживают высохшие инфузории, если на них капнуть водой. То же происходит и с нашими эмоциями. Эмоция — вещь громоздкая, тяжеловесная, с которой мысль справляется лишь с трудом; поэтому в повседневном обиходе мы заменяем эмоции словами — коротенькими, удобными для обращения знаками, обладающими в высокой степени свойством возбуждать по ассоциации обозначаемые ими чувства. Есть слова до того выразительные, что они как будто трепещут тем чувством, которое обозначают; таковы, например, слова: честь, величие души, человеческое достоинство... низость, подлость и т.п. А выраженные в сжатой форме правила или принципы — это те же слова, выразительные, сокращенные знаки, обладающие свойством возбуждать более или менее сильные и сложные чувства, которых они служат представителями в нашем сознании. Если размышление породило в нашей душе движение симпатии или отвращения, то — так как подобные движения вообще скоропреходящи — полезно всегда иметь в запасе краткую формулу, которая выражала бы данное чувство и могла бы снова вызвать его в случае надобности. Это тем более полезно, что точная формула замечательно твердо удерживается в памяти. Возникая очень легко, она приводит за собой соответственное чувство, которого служит практическим выражением: получая от него силу, она дает ему взаимно свою точность, свойство легко возбуждаться, легкость передвижения. Если, приступая к самовоспитанию, мы не запаслись точно сформулированными правилами, мы никогда не приобретем ни той эластичности, ни той широты взгляда, какие необходимы для борьбы с нашими внешними и внутренними врагами. Без точных правил битва будет происходить впотьмах, и самые блестящие наши победы останутся бесплодными.