EFN — Артист — Райкин

Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек, нет, перед вами была картина «Усталость». Если он сердился — это было какое-то уж абсолютное негодование. Когда же он был грустен... О, вы видели саму грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами.... Он был влюбчив и внушаем. Он влюблялся в нового автора, в артиста, в художницу, в критикессу, в режиссера. Еще чаще влюблялся в собственные идеи. Идея, овладевавшая им, становилась в согласии с марксизмом материальной силой.

Пришли вдруг в театр показываться два молодых артиста. Близнецы. Ну, действительно, очень похожие. Райкин в них сейчас же влюбился, его ужасно радовало, что они так похожи. «Надо же!» — восхищался он. Видимо в голове его возникли какие-нибудь «Два веронца» или «Принц и нищий». Немедленно близнецы были приняты в театр. Первые дни только о них Райкин и говорил. «Надо что-то такое с ними придумать, они же так похожи». Потом понемногу перестал говорить. Вскоре он уже вообще не знал, что с ними делать. Их пытались вводить куда-то, это было нелепо и никому не нужно. И вот они его уже раздражали, безвинные близнецы. К счастью, — для него, конечно, — их вскоре забрали в армию. Больше он о них не вспоминал....

Поразительно, но он был сам ревнив к чужому успеху. Он ревновал, стоя за кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться зрительный зал. Уникальный! Неповторимый! Он, Райкин!..

Режиссеры в этом театре не приживались. Начиналось с того, что он с гордостью объявлял фамилию приглашенного постановщика. «Я его уговорил... Гениально понимает специфику нашего театра!» Через месяц он уже слушал этого режиссера, поджав губы. Потом ронял в кругу артистов: «Совсем не понимает специфики нашего театра». Артисты с жаром подхватывали: «Не понимает!…» Режиссер бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. «Чувствует нашу специфику...» Все повторялось....

Авторов, — как бы к кому ни относился, а отношения бывали разные, — считал людьми вспомогательными. Постоянно сам порывался сам менять текст — вовсе не всегда к лучшему. Автор большей частью крепился, иногда не выдерживал. Я тоже как-то пытался принципиальничать: «Вы не так читаете, как написано, Аркадий Исаакович! Тут же мысль уходит...» «Куда же она уходит? — ласково отвечал он. — Она не может уйти без меня, а я же здесь...»...

Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то около двенадцати. «Вы ночная птица? — грустно спросил он.

— Вы сова или жаворонок?» «Сова», — ориентируясь на его интонацию, соврал я. «Может быть, вы сейчас ко мне придете? — еще грустнее сказал он. — Если вам не трудно...» Встретил меня грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький столик. И так печально вздохнул, что у меня защипало в носу. «Мишенька, — очень тихо сказал он. — Я думаю, что спектакль, который мы задумали, будет мой последний...» И совсем уж скорбно замолчал. Я чуть не всхлипывал.

«Да-да, — произнес он печальнейшим в мире вздохом. — И поэтому мы с вами должны сделать его так, чтобы было не стыдно...» «Мы с вами...» «ОН со мной!.. Помочь!.. Господи, да все ему отдать! Мозг! Душу! Нервы! Сейчас же!.. Да-да, он чувствует, что только я один на целом свете сумею написать вступительное слово к новому спектаклю... Другие авторы, конечно, неплохие, но только мое перо...»

Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою историческую миссию... «Мы с вами», — сказал он. Я тогда очень старался. «Только вы!» — сказал он. Недели через полторы я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще с одним... И еще с другим... Им он тоже сказал грустно-прегрустно: «Только вы...» Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому спектаклю и скомпоновал из них один....

День сдачи «Его величества» то ли главку, то ли министерству. Он — сплошной нерв. Все — плохо, вокруг все — бездельники. Тотальный заговор халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его спектаклей. Это говорится так, что каждому ясно: именно из-за него спектакль такой вот жуткий и провальный.

За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить его выбросить первую сцену... Вроде убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам так думал. В эту секунду влетает к нему в уборную артистка... и закатывает истерику: как можно снимать единственную стоящую сцену (главное, что она там участвует)... Нормальный актерский бред.

Начинаю с ней спорить... И молния вылетает... Юпитер бледнеет, как мел, и тихим страшным голосом заявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так на грани, но кое-кто хочет его совсем добить, и этот кое-кто именно я, ибо как я мог даже в мыслях покуситься на такую важную сцену, и вообще «вам наплевать на наш театр!» Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен... Ну, а потом все как положено: цветы, овации, «Браво, Райкин!» И уже меня по его велению нашли, и уже «Мишенька, ты что, обиделся?» Ну, обиделся. И дальше что?