INF — Мечтатель — Николай Иванович Бухарин

На Алтае много времени Н. И. отдавал живописи... Когда мы пришли на выставку, у своих полотен Н. И. встретил художника Юона. Работы Юону понравились. «Бросьте заниматься политикой, — сказал Константин Федорович, — Политика ничего хорошего не сулит, занимайтесь живописью. Живопись — ваше призвание!» Запоздалый совет....

Он заплыл в запретную зону, и его заставили подняться на судно для выяснения личности, а когда Н. И. объяснил, кто он, отказались верить, что он — Бухарин. Кто-то из команды судна попросил предъявить документы. Такое требование в данной ситуации было более чем смешным. Н. И. шутя, заметил, что, если это удостоверит его личность, он имеет возможность только снять трусы. Поднялся дружный смех....

Сели на скамейку позади памятника Пушкину, стоявшего в то время по другую сторону площади, и Н. И., наконец, решился на серьезный разговор со мной. Он сказал, что наши отношения зашли в тупик и ему надо выбрать одно из двух: или соединить со мной свою жизнь, или отойти в сторону и долгое время меня не видеть, дать мне право строить свою жизнь независимо от него. «Есть еще одна возможность, — заметил он полушутя, - это сойти с ума», но эту третью возможность он сам отвергает, а из первых двух выберет ту, которая больше привлечет меня....

Утром, отец, который, как я уже упоминала, никогда не вмешивался в наши отношения, неожиданно заговорил со мной: «Ты должна хорошо подумать,— сказал он, — насколько серьезно твое чувство. Н. И. тебя очень любит, человек он тонкий, эмоциональный, и если твое чувство несерьезно, надо отойти, иначе это может плохо для него кончиться». Его слова меня насторожили, даже напугали. «Что это значит — может для него плохо кончится? Не самоубийством же?» «Не обязательно самоубийством, но излишние мучения ему тоже не нужны»....

Н. И. стоял возле меня взволнованный, покрасневший, в кожаной куртке и сапогах, пощипывая свою тогда еще ярко-рыжую, солнечную бородку. Тот миг был решающим.

- Ты хочешь, чтобы я зашел к тебе сейчас же? — спросил он.

- Хочу, — уверенно ответила я.

- Но в таком случае я никогда не уйду от тебя!

- Уходить не придется.

От Дома Союзов до «Метрополя» рукой подать... Больше мы не расставались до ареста Н. И....

Как-то поздним вечером мы поехали, опять-таки с Аросьевым, на Монмартр. Оттуда раскрывалась панорама огромного города, светящегося мириадами огней. По Монмартру прогуливались влюбленные и целовались на виду у прохожих. Н. И. пожимал плечами, даже возмущался: «Ну и нравы! Самое сокровенное — на глазах публики!»

Однако конец нашей прогулки был неожиданным. Он повернулся ко мне и сказал: «А разве я хуже других?» Ошеломленный Аросьев не знал, куда направить свой взгляд. Неожиданно Н. И. встал на руки и, привлекая внимание прохожих, прошелся на руках. Это был апогей его озорства…

Машина уже стояла у крыльца, возле нее суетился шофер, Николай Николаевич Клыков, как назвал его Н. И. — Клычини.... Н. И. никогда не садился к столу, не пригласив пообедать шофера. … В пути они часто пели русские народные песни, к которым Н. И. имел особое пристрастие, и слышался дуэт: «Хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берет девушку за это...» Или же: «Над серебряной рекой, на чистом песочке, долго девы молодой я искал следочки...»

У Н. И. нередко эмоции брали верх над разумом. Вот этого взрыва, уже наверняка обреченного на неуспех, опасался Рыков. Алексей Иванович был человеком практического ума, у него было больше трезвого благоразумия. Они очень любили друг друга - Рыков и Бухарин, хотя бывало, что Н. И. доставалось от старшего товарища, потому что никогда нельзя было с точностью предсказать, чего можно ожидать от Н. И., ибо политический расчет в конечном итоге был ему чужд.... На необоснованные доводы Бухарин мог ответить резко и зло... В то же время его душевная организация была удивительно тонкой, я бы сказала, болезненно истонченной. Даже в будни той бурной эпохи, которая призвала его на первые роли, его натуре — чрезвычайно деятельной и восприимчивой — невероятно тяжко давались эмоциональные перегрузки, ибо «допуск» был крайне мал, и душевные силы обрывались. …

Однажды я совершила невероятную глупость: я тихо спросила Н. И. — тихо на тот случай, если стены нас слушают, — неужто он думает, что Зиновьев и Каменев могли быть причастны к убийству Кирова. Н. И. изменился в лице — побледнел и поглядел на меня глазами, полными отчаяния... Он прятал в глубину сознания подозрение, быть может даже уверенность, что без направляющей руки Сталина не свершилось бы преступление.... Но уже там, на даче, он снова к концу первой половины сентября 1936 года откровенно говорил мне о преступной роли Сталина в организации террора. Однако, опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безысходности своего положения....

Я заглянула в кабинет и увидела: сидит он перед письменным столом, в правой руке револьвер, левым кулаком поддерживает голову. Я вскрикнула. Н. И. вздрогнул, обернулся и стал меня успокаивать: «Не волнуйся, не волнуйся, я уже не смог! Как подумал, что ты увидишь меня бездыханного... и кровь из виска, как подумал... лучше пусть это произойдет не у тебя на глазах». Мое состояние в тот момент невозможно передать. А теперь я думаю, легче было бы для Н. И., если бы в тот миг оборвалась его жизнь.