2015-05-18
276
И. А. Бунин
Все это было в его словах крайне революционно (в смысле искусства), — да здравствует только все новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги на кострах сжечь, «вот как Омар сжег Александрийскую библиотеку!» — воскликнул он. Но вместе с тем для всего нового у него были жесточайшие, непоколебимые правила, уставы, узаконения, за малейшие отступления от которых он, видимо, готов был тоже сжечь на кострах. И аккуратность у него, в его низкой комнате на антресолях, была удивительная. Я попросил у него на несколько дней какую-то книгу. Он странно сверкнул на меня из своих твердых скул своими раскосыми, бессмысленно блестящими, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью, но весьма резко отчеканил: «Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!»
В. Ф. Ходасевич
В стихии расчета он умел быть вдохновенным. Процесс вычисления доставлял ему удовольствие. В шестнадцатом году он мне признался, что иногда «ради развлечения» решает алгебраические и тригонометрические задачи по старому гимназическому задачнику. Он ЛЮБИЛ таблицу логарифмов. Он произнес целое похвальное слово той главе в учебнике алгебры, где говорится о перестановках и сочетаниях.
В поэзии он любил те же «перестановки и сочетания». С замечательным трудолюбием и упорством он работал годами над книгой, которая не была, да и вряд ли могла быть законченной: он хотел дать ряд стихотворных подделок, стилизаций, содержащих образчики «поэзии всех времен и народов!» В книге должно было быть несколько тысяч стихотворений....
С ней отчасти повторилась история Нины Покровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова между ней и домашним очагом. С лета 1913 года она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что занят, не может. Тогда она позвонила к поэту Владимиру Шершеневичу: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Шершеневич не мог пойти — у него были гости. Часов в 11 она звонила мне, меня не было дома. Поздно вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро. Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего....
Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий, через некоторое время вернулся в Москву, уже залечив душевные раны и, написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»....
Он страстно, неестественной любовью любил заседать, в особенности — председательствовать. Заседая — священнодействовал. Резолюция, поправки, голосование, устав, пункт, параграф — эти слова нежили его слух. Открывать заседание, закрывать заседание, предоставлять слово, лишать слова «дисциплинарной властью председателя», звонить в колокольчик, интимно склоняться к секретарю, прося «занести в протокол» — все это было для него наслаждением, «театр» для себя, предвкушение грядущих двух строк в истории литературы. В эпоху 1907 — 1914 гг. он заседал по три раза в день, где надо и где не надо. Заседаниям жертвовал совестью, друзьями, женщинами....
Демократию Брюсов презирал. История культуры, которой он поклонялся, была для него историей «творцов», полубогов, стоявших вне толпы, ее презирающих, ею ненавидимых. Всякая демократическая власть казалась ему утопией либо охлократией, господством черни....
В ту зиму я не встречался с Брюсовым, но мне рассказывали, что он — в подавленном состоянии и оплакивает неминуемую гибель культуры. Только летом 1918 года, после разгона Учредительного собрания и начала террора, он приободрился и заявил себя коммунистом.
Это было вполне последовательно, ибо он увидел перед собой «сильную власть», один из видов абсолютизма — и поклонялся ей: она представилась ему достаточной силой от демоса, низов, черни. Ему ничего не стоило объявить себя и марксистом, ибо не все ли равно — была бы власть....
Одинокий, измученный, обрел он, однако, и неожиданную радость.
Под конец дней взял на воспитание маленького племянника жены и ухаживал за ним с нежностью, как некогда за котенком. Возвращался домой, нагруженный сластями и игрушками. Расстелив ковер, играл с мальчиком на полу.
Прочитав известие о смерти Брюсова, я подумал, что он покончил с собой. Быть может, в конце концов, так оно и было бы, если бы смерть сама не предупредила его.
