Глава сорок восьмая

Влюбленные

Десятый час вечера был на исходе. Летиция сидела в комнате, смежной со спальней отца. Она облокотилась о стол, стиснув пальцами виски. Со стороны могло показаться, что мисс Дейл погружена в размышление. На самом деле она только твердила про себя: все позади, борьба окончена. Когда мысль, растратив все свои силы на укрощение воспаленных нервов, уже отказывается нам служить, природа, словно сжалившись, дарует нам передышку, во время которой мы уже ни о чем не думаем, ничего не чувствуем, а только созерцаем собственные думы и чувствования, единым расплавленным потоком мчащиеся куда-то мимо нас.

Раздался тихий стук в дверь, она откликнулась и, подняв глаза, увидела Клару.

— Мистер Дейл уснул?

— Как будто.

— Ах, мой милый друг!

Клара тихонько пожала Летиции руку, и та ее не отняла.

— Вы хорошо провели вечер?

— Мистер Уитфорд с отцом ушли в библиотеку.

— А полковник де Крей пел?

— Да, и так громогласно! Я думала, каково вам, наверху, но не решилась попросить его петь тише.

— Он, должно быть, в приподнятом настроении.

— По-видимому. Пел он хорошо.

— И вы не подозреваете о причине?

— Меня она не касается.

Клара слегка порозовела, однако выдержала пристальный взгляд своего друга.

— Кросджей лег?

— Давно. Он явился к десерту, но ни к чему не притронулся.

— Странный мальчик!

— Совсем не странный, Летиция!

— Он даже не зашел пожелать мне покойной ночи.

— Ничего в этом странного не вижу.

— Но он всегда — и здесь, и у нас в коттедже — приходил ко мне проститься на ночь. Считается, что он меня любит.

— И еще как любит! Быть может, я и разбудила в нем какое-то мальчишеское чувство, но к вам он по-настоящему привязан.

— Почему же вы говорите, Клара, что не видите ничего странного в его поведении?

— Он немножко вас боится.

— Но отчего бы Кросджею меня бояться?

— Друг мой, сейчас я вам все объясню. Этой ночью… Но вы должны его простить, все получилось нечаянно. Дверь в спальню Кросджея оказалась запертой, и он сбежал вниз в гостиную, свернулся калачиком на оттоманке и заснул под стеганым шелковым покрывалом мисс Изабел и Эленор — прямо как был в башмаках!

Мысленно благословляя Кларин такт, продиктовавший ей это комическое отступление, Летиция воскликнула:

— Скверный мальчишка — хоть бы башмаки снял!

— Он уснул, а потом проснулся. А наутро рассказал о том, что слышал. Милая, у него не было дурного умысла — напротив! Ну вот вы и рассердились! Но он раскинул своими мальчишескими мозгами и хотел сделать, как лучше. А теперь это разошлось по всему графству. Ну, не хмурьтесь! Пожалуйста!

— Вот отчего леди Буш держалась со мной так странно! — воскликнула Летиция.

— Милый, милый друг, — снова начала Клара. — Ну, почему… быть может, я и злоупотребляю вашим расположением, но позвольте мне напоследок… ведь я завтра уезжаю… Ну, почему, скажите, отказываетесь вы от своего счастья? И эти милые, добрые мисс Паттерн, они близки к отчаянью. Они говорят, что ваша решимость непоколебима, что вы глухи и к их мольбам, и к настояниям вашего отца. Неужели у вас еще остались сомнения в силе его привязанности? У меня — ни малейших. Я всегда была убеждена, что это самое его глубокое чувство. Если бы до своего отъезда я могла видеть вас… обоих вас… счастливыми, я бы почувствовала огромное облегчение, я бы ликовала!

— Помните нашу прогулку — когда вы проводили меня до коттеджа? — тихо спросила Летиция.

Клара зажала уши, словно не желая ее слушать.

— Ах, если бы до моего отъезда… — продолжала она. — Если бы я могла быть уверенной, что свершится то, о чем мечтают все, у меня бы свалился камень с души. Мне так хочется видеть вас счастливой — да и его тоже! Вы, может, думаете, что я прошу вас заплатить по моему векселю? Что ж, думайте, если угодно! Но нет, я прошу вас об этом почти бескорыстно. Я благодарна ему от всей души. Он умеет быть по-настоящему великодушным.

— Это эгоист-то?

— Кто эгоист?

— Вы забыли тот наш разговор?

— Ах, помогите мне его забыть! Забыть тот день, забыть все те дни! Это я была эгоисткой. Мне хотелось бы считать, что я провела это время под землей и только теперь вышла на поверхность. Если бы я и в самом деле восстала из могилы, я не чувствовала бы себя более испачканной, оскверненной, лишенной человеческого образа, чем ощущаю себя сейчас — право! Помогите мне забыть мое непростительное поведение, Летиция! Он и я — мы просто не подходим друг к другу… Да ведь я и тогда, помнится, винила больше себя. Другое дело — вы. Вы и Уилоби созданы друг для друга, и теперь я понимаю, что им и в самом деле должно гордиться. Единственное, что можно поставить ему в упрек, — это его увлечение различными комбинациями.

— А что — он задумал еще одну? — спросила Летиция.

Кларино лицо порозовело.

— Неужели вы не слышали? Комбинация, разумеется, несбыточная, но руководствовался он самыми добрыми намерениями. В другое время я, быть может, не поняла бы его, как сейчас. И он, и я, мы оба хотим видеть своих друзей счастливыми и благополучными.

— Вы возбуждаете мое любопытство, — не без иронии отозвалась Летиция.

— Дорогой друг, завтра мы расстаемся. Мне хотелось бы, чтобы вы запомнили меня не такой уж скверной, какой я могла вам показаться, — по крайней мере, вы должны понять, что я была искренней. Пусть в безумном своем нетерпении я вела себя, как дикарка, но я никогда не лицемерила. Я понимаю, что и этот образ не слишком привлекателен, но такова уж ваша Клара, такой, во всяком случае, она представляется самой себе. Хорошо, я вам скажу. Он выразил желание, чтобы… чтобы я обещала отдать свою руку и сердце мистеру Уитфорду. Видите, как он добр!

Летиция широко открыла глаза.

— Вы в этом усматриваете проявление его доброты?

— Намерение было доброе. Он послал ко мне мистера Уитфорда и просил, чтобы я его выслушала.

— А по отношению к мистеру Уитфорду, по-вашему, это был добрый поступок?

— Я вижу, наша знаменитая прогулка, Летиция, произвела на вас неизгладимое впечатление! Оно и не удивительно. Я была тогда как в горячке.

— И вы согласились его выслушать?

— Да, представьте! Я сама себе удивляюсь, но мне казалось, что я не имею права отказаться.

— И наш бедный друг пытался объясниться вам в любви?

— Он? Нет! Что вы!

— Вы сразу дали ему понять всю безнадежность такой попытки?

— Я? Нет.

— Быть может, деликатно, тонко?

— Да нет же!

— Надеюсь, вы не вздумали им играть? Он человек большого сердца.

— Право?

— И вы сомневаетесь? Как-никак вы имели возможность узнать его душу.

— Передо мной он не раскрывал своего большого сердца — даже самого верхнего слоя этих бездонных глубин.

Летиция нахмурилась.

— Нет, — сказала Клара, — нет, она не кокетка, уверяю вас.

Летиция засмеялась.

— Вы так и не утеряли той «ужасной власти», которую — помните? — заставили меня испытать в тот день на себе.

— Как жаль, что я не в силах, видимо, употребить мою пресловутую власть во благо.

— И он ничего не сказал?

— Ну нет, он говорил много. О Швейцарии, о Тироле, об Илиаде и об Антигоне.

— И это все?

— Что вы! Он говорил также и о политической экономии. Согласитесь, что положение, в каком мы очутились, было несколько необычно — во всяком случае, для меня. Но вы мне ничуть не сочувствуете!

— Если бы я могла знать ваши чувства!

— Я испытывала признательность к сэру Уилоби и горевала за мистера Уитфорда.

— Горевали?

— Ну да! Я видела, как тяжела, как почти непосильна для него задача, вываленная на него сэром Уилоби: вежливо дать мне понять, что планы его кузена не отвечают собственным его желаниям.

— Ах, Клара, в каких-то вещах вы бываете так проницательны!..

— Да, он щадил меня. Я видела это по тому, как он уклонялся… И он был, как всегда, очень мил. Мы ходили с ним по парку бог весть сколько времени — мне, впрочем, наша прогулка не показалась долгой.

— И вы так и не коснулись этой темы?

— И за версту к ней не подходили. Да иначе и быть не могло. Ведь чтобы задать девушке… известный вопрос, нужно испытывать к ней уважение. Он же, мне кажется, по-своему даже расположен ко мне, но только как к веселой и легкомысленной приятельнице.

— А если бы он сделал вам предложение?

— Он — предложение? Когда он меня презирает!

— Какое вы дитя, Клара! Или у вас страсть морочить людей? Вы, верно, порядком помучили его, а теперь решили взяться за меня.

— Но как же ему меня не презирать?

— Нет, вы в самом деле так слепы?

— Быть может, мы обе с вами слегка ослепли, мой друг?

Подруги обменялись глубоким, испытующим взглядом.

— Вы намерены ответить на мой вопрос, сударыня? — спросила Летиция.

— То есть на ваше «если бы»? Если бы он и стал просить моей руки, то лишь из снисхождения.

— Вы опять увиливаете!

— Постойте, дорогая Летиция! Он просто-напросто проявил чуткость, чтобы не причинить мне боли.

— Иначе говоря, вы дали ему почувствовать, что это причинило бы вам боль.

— Друг мой! Позвольте прибегнуть к сравнению. И тогда, быть может, вам легче будет понять, чем я была во время нашей с ним беседы. Итак, представьте себе поплавок рыбака — он спокойно лежит на воде и, послушный малейшему движению удилища, готов либо погрузиться в воду, либо взвиться в воздух. Я была точно таким поплавком.

— У сравнений есть опасное свойство, — удовлетворяя того, кто к нему прибегает, оставлять слушателя в прежней неизвестности, — сказала Летиция. — Вы сами признали, что если бы он отважился сделать вам предложение, вы испытали бы тягостное чувство.

— Я была поплавком, поймите! Это самое точное сравнение: я была пассивна, как поплавок. Глядя на мою неподвижность, казалось, можно было заснуть. Но в любую минуту я могла бы исчезнуть в глубинах или, послушная удилищу, взметнуться в воздух. Ну, а рыбка — не клюнула!

— Хорошо, исходя из вашего сравнения, положим, что рыбка, — или рыбак, не знаю, кто из вас кем приходится… Но нет, вопрос слишком серьезный, чтобы играть в аллегории. Итак, вы хотя бы дали ему понять, что оценили его сдержанность?

— О да.

— И ничем не помогли ему эту сдержанность нарушить?

— Вспомните, Летиция, я была поплавком, всего лишь поплавком у рыбака!

Летиция ничего не ответила и только вздохнула.

Она была обескуражена; она чувствовала, что в Кларином сравнении таится какой-то смысл, но, как ни ломала голову, не могла до него добраться.

— А если бы он все же заговорил? — спросила она снова.

— Он слишком честный человек.

— Я, кажется, начинаю понимать мужчин, обвиняющих нас в том, что мы, подобно кошкам, бродим вокруг да около и никогда не идем прямо к цели.

— Ну, хорошо, Летиция, если бы он заговорил и если бы я могла поверить в его искренность…

— В искренность честного человека?

— Ах, я не в нем сомневаюсь, а в себе! Если бы! О, я бы, наверное, сгорела со стыда. Где это я читала? В каком-то романе… о неугасимой искре. Ну, так вот, эта искра попала бы мне в самое сердце.

— Но отчего же стыд, Клара? Ведь вы свободны?

— Да, то, что от меня осталось.

— Я еще могла бы вас понять, если бы в вашем сердце выгорели все чувства, кроме гордости.

— А мне, напротив, кажется, что если бы в моем сердце не было иных чувств, кроме гордости, мне нечего было бы стыдиться.

Летиция была озадачена.

— И человек, придумавший столь странную комбинацию, вызывает у вас чувство живейшей признательности? — раздумчиво произнесла она.

И вдруг ее осенила истина: Клара и в самом деле ни о чем не догадывалась.

— Но ведь Вернон любит вас! — вскричала она нетерпеливо.

— Не говорите таких вещей!

— Но это так, я знаю!

— Он мне ни разу не дал понять, что любит меня.

— Это ли не доказательство!

— А сколько было к тому случаев!

— Тем более!

— Но почему же он молчал, когда получил — пусть таким странным образом, — когда он получил полное право?

— Он боялся.

— Меня?

— Боялся ранить вас — да и себя, возможно. В таких случаях мужчине извинительно подумать и о себе.

— Но чего же ему было опасаться?

— Быть может, того, что вам дороже кто-нибудь другой?

— Но разве я давала основание… Ах, понимаю! Да, он мог этого опасаться, мог подозревать! Вот видите, какого он мнения обо мне. Разве может он любить такую девушку? Разбраните меня, Летиция, как следует! Мне нужно очищение огнем. Как я себя держала в этом доме! Меня, словно бесноватую, швыряло из стороны в сторону. И после всего этого меня еще любят! Нет! Это какая-то сказка об антикваре, подобравшем на поле сражения медальон, на который никто и смотреть не хотел — так он был поцарапан, испачкан. Теперь я вижу, что чувствовать себя любимой — это ощущать собственное ничтожество, пустоту и… стыд. Тут-то и становятся зримыми все наши пятна. Ни разу не подать и знака, когда всякий другой на его месте… Ах, позвольте мне вам не поверить, моя родная Летиция! Он человек чести, скажете вы. Но это-то и терзает меня больше всего! Если я и в самом деле, как вы утверждаете, любима таким человеком, то кого же, кого он любит? Женщину, с немыслимым для женщины бесстыдством трубившую направо и налево о себе и о своих делах! Я не могу вспомнить об этом без содрогания. О, я заглянула в свое сердце — страшное зрелище! Сколько я увидела в нем слабости — и куда только она могла бы меня завести! Отныне я никогда не буду судить женщин строго — хоть эту пользу я извлекла для себя. Но быть любимой! Верноном Уитфордом! Чтобы полюбили меня, такое ничтожество, и после того, как я так растерзана! Но вы это просто сами решили! У вас нет оснований для такого предположения! Почему вы меня вдруг целуете?

— А почему вы так покраснели и дрожите всем телом?

Клара сделала над собой усилие и посмотрела подруге в глаза. Затем склонила голову.

— Тем непростительнее мое поведение, — пролепетала она.

Наградой ей был еще один поцелуй, нежнее прежнего. Она покаялась и получила отпущение грехов. Однако теперь, когда она поняла, что уже тогда любила или готова была полюбить Вернона, ее поступки предстали перед ней в еще более неприглядном свете.

— Ах, вы видите меня насквозь, — сказала Клара, прижимаясь к Летиции и стискивая ее в своих объятиях.

— Следовательно, у него никогда не было оснований для таких опасений? — шепнула Летиция.

Клара отвернула лицо.

— По-настоящему? Никогда… Впрочем, я сказала вам, что заглянула в свое сердце: оно недостойно его. И если… да, да, я сейчас вижу, что так оно и было… если я могла быть такой гадкой женщиной, настолько низкой и слабой духом, что в своем нетерпении освободиться… а у меня такие мысли были, уверяю вас! Ну, вот, если бы он заговорил, мне пришлось бы открыться ему и сказать… О, вам, я знаю, это покажется невероятным! сказать, что я… Ах, Летиция, все это правда… Да, и тогда, зная, что он самый прекрасный, самый благородный человек на свете… Тем не менее была минута, когда я готова была ухватиться за что угодно — лишь бы избавиться от ненавистных мне уз. — Подняв голову и сморгнув слезу, Клара прибавила: — Вот что я имела в виду, говоря о боли.

— Но почему же вы не объяснили мне этого сразу?

— Милая моя Летиция, вечность должна была пронестись надо мной, прежде чем я могла вам все это сказать.

— И она пронеслась?

— Да, и я провела ее в чистилище. Но мне там сопутствовал ангел, и я не могу сказать об этом месте дурного слова. Добрый ангел, позвольте мне кое-что добавить!

— Говорите, исповедуйтесь до конца!

— Мне кажется… Подчас мне и самой приходило в голову… очень смутно, но сегодня как-то особенно… Конечно, я была не вправе так думать. Но то, что он подошел ко мне и не поступил, как поступил бы на его месте всякий другой, показалось мне… Чтобы читать в сердце человека высокого благородства, требуется более яркий свет, чем обычный. Я хотела слышать его голос, но, быть может, его молчание сказало мне больше. Ах, если б я не была таким суетным существом и не нуждалась в словах!

Стук в дверь заставил подруг переглянуться.

Вошел Вернон.

— Я как раз собиралась посмотреть, как там отец, — сказала Летиция, поднимаясь с кресла.

— А я только что от вашего, — обратился Вернон к Кларе.

Какая-то отчаянная решимость почудилась ей в его глазах. В Кларе проснулся дух противоречия, ей захотелось взять реванш за самобичевание, которому она только что себя подвергла.

— Надо полагать, что отец отправился на покой, — сказала она, едва за Летицией захлопнулась дверь. «Иначе бы вы сюда не пришли», — говорил ее тон.

— Да, он ушел. И благословил меня на прощанье.

— Его «покойной ночи» всегда включает в себя благословение.

— Но если на сей раз его благословение не будет иметь силы, значит, он пожелал мне покойной ночи в последний раз.

У Клары захватило дыхание.

— Мы уезжаем завтра, с утра.

— Я знаю. У меня с ним назначено свидание в Брегенце, в июне.

— Так скоро? С моим отцом?

— Оттуда мы двинемся в Тироль и затем возьмем направо, к югу.

— К Итальянским Альпам! А я включена в экспедицию?

— Ваш отец говорил об этом несколько неопределенно.

— Следовательно, вы говорили с ним обо мне?

— Я отважился заговорить о вас. Хоть я, как вам известно, особой отвагой не отличаюсь.

В Клариных прекрасных глазах вспыхнул мягкий блеск, но она поспешила спрятать его под ресницами.

— Но какие могут быть у отца сомнения? Разумеется, я с ним поеду.

— Он предоставляет это решить вам самой.

— В таком случае — да. Да, да, да, тысячу раз — да.

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы сказали?

— Мистер Уитфорд, вот я закрыла глаза и говорю: «Да»,

— Берегитесь. Это мое последнее предупреждение. Если вы закроете глаза…

— Но только я не в силах подняться на горные вершины — пусть они довольствуются моим восхищением снизу у подножия, — уклончиво сказала она.

— Для начала и это годится.

— Горные вершины меня обнадеживают?

— Одна из них.

Грудь Вернона высоко вздымалась.

— Когда сидят у ваших ног, вы, верно, и в самом деле ощущаете себя высокой горой, — сказала она.

— Если бы у меня было сердце мыши, я бы, возможно, испытывал такое чувство.

— Но вы слишком высоки — вы неприступны.

— Еще раз предупреждаю: как бы вас не подхватили на руки и не подняли вверх!

— Кому-то в таком случае пришлось бы наклониться.

— Чтобы установить вас, как вымпел, на покоренной вершине!

— Теперь я вижу, вы и в самом деле говорили с отцом, мистер Уитфорд. Вы так образно изъясняетесь.

— Хотите знать, что он сказал? — спросил Уитфорд, меняя тон.

— Его язык я знаю прекрасно.

— Он сказал, чтобы я…

— И вы так и сделали.

— Только частично. Он сказал, что…

— Вы не можете сообщить мне ничего нового.

— Он сказал…

— Нет! Вернон, нет! Только не здесь, не в этом доме!

Эта мольба и то, что Клара назвала его по имени, говорили о многом. Было ясно, что ее стремительная мысль обогнала Вернона, осторожно подводившего ее к той конечной точке, дойдя до которой она должна была сдаться.

У него родилось ответное желание помедлить, не выговаривать торжественного слова. Только не здесь. Где-нибудь далеко от Паттерн-холла, в тени высоких гор.

Он больше в ней не сомневался. Руки их должны будут соединиться. Собственно, руки так и решили, без слов. Вернее, они ничего не решали, все получилось само собой, как у детей.

Дух доктора Мидлтона, как правильно догадалась Клара, снизошел на Вернона — в награду за то, что он решился наконец высказаться открыто. Склоняясь вместе с доктором над каким-то фолиантом, Вернон внезапно захлопнул книгу и поведал ему обо всем, что произошло в этом доме. Где-то посреди рассказа доктор Мидлтон его прервал. «Для этого человека нет ничего святого!» — воскликнул он. Вернон, насколько позволяла справедливость, стал защищать своего кузена. «Словом, вы утверждаете, что это ничем не выдающийся экземпляр гомосапиенса наших дней», — сказал доктор Мидлтон и, взглянув на часы, удостоверился, что до утра им уже не удастся покинуть Паттерн-холл. Предстояло перейти к самому трудному. Но не успел Вернон рассказать о великодушном предложении Уилоби, как доктор Мидлтон ошеломил его возгласом: «О лучшем муже для моей дочери я не мог бы и мечтать!» Уилоби сразу поднялся в глазах преподобного доктора. Он принялся восхвалять благоразумие джентльмена, который, несмотря на то что судьба не дала ему в свое время вкусить спасительную розгу, сумел так безропотно принять каприз «незрелой девчонки». И, не теряя ни минуты, отец означенной незрелой девчонки погнал Вернона изъявить ей свою родительскую волю: разом покончить со всеми капризами и доложить наутро о полном воцарении порядка и покоя. Вернон колебался. Тогда доктор Мидлтон высказал предположение, что, быть может, в конечном счете виноват во всей этой истории именно он, мистер Уитфорд, на что тот, в доказательство своей добросовестности, открыл ему свое сердце. «Идите к ней!» — сказал доктор Мидлтон. Вернон предложил назначить следующую встречу в Швейцарии, доктор Мидлтон выразил свое согласие, повторив: «А теперь — к ней».

Убедившись, что необычность ситуации, по-видимому, ничуть не смущает Клариного отца, Вернон собрался с духом и, преодолев щепетильность, отправился исполнять волю своего ученого друга.

Готовность, с какой Клара согласилась его выслушать после того, как Уилоби изложил ей свои условия, ее мягкая задумчивость во время их прогулки по парку — все это от него не ускользнуло и навело на кое-какие размышления. И вот, вдохновленный ее отцом и не имея иных оснований для надежды, кроме собственных смутных ощущений (а кто не знает, как трудно уверовать в эти ощущения, покуда рассудок не скрепит их своею печатью!), он сидел с нею рядом и держал ее руку в своей. И, как ни трудно было ему (это было трудно и Кларе, но ему, как мужчине, особенно) не дать этому слову, их слову — теперь, когда дверца клетки была распахнута настежь — выпорхнуть и взмыть в поднебесье, он все же остался верен своей привычке к самообладанию, а она почувствовала, что любит его за это сильнее прежнего.

Летиция застала влюбленных сидящими рука в руке.

Пообещав наведаться к ней рано утром, они пожелали ей покойной ночи. Счастливые, они и не подозревали, какая далеко не покойная ночь — ночь, полная бурь и слез, — ее ожидает!

Оставшись одна, Летиция задумалась над новоявленным величием души сэра Уилоби, в которое так внезапно уверовала Клара.