Проблемы характеристики идей Лаппо-Данилевского

Самое слабое место "когнитивной истории" - довольно произвольное сближение Медушевской концепции Лаппо-Данилевского с феноменологией Гуссерля, основанное на цитате А. Преснякова, где понятие "феноменологический" выглядит скорее позитивистским по смыслу [Медушевская 2013, с. 380]. Особенно натянуто противопоставление Лаппо-Данилевского релятивизму Баденской школы. Медушевская и ее последователи утверждают, что Лаппо-Данилевский, на протяжении всей книги "Методология истории" ссылавшийся на Виндельбанда и Риккерта и лишь единожды упомянувший Гуссерля в связи с Дильтеем, нигде не употреблявший понятий феноменологической теории (и даже понятия "феномен" в соответствующем смысле), на деле - не неокантианец, а близок феноменологии. Причем речь не идет о родстве его идей, скажем, с мыслями Г. Зиммеля, о котором Лаппо-Данилевский писал и связь которого с феноменологией (в широком смысле) известна. Медушевскую привлек именно Гуссерль с его попыткой построить философию как "строгую науку" [Гуссерль 2000].

Однако Лаппо-Данилевский, признавая необходимость понимания истории как целого и возражая против релятивизма неокантианцев, весьма скептически выражается о возможности получения строгого знания о сознании человека прошлого на базе анализа материальных остатков. Он часто употреблял слово "догадка", имея в виду не строгость, а правдоподобие знания. Источник - это прежде всего основа для догадок. "Историк, - пишет Лаппо-Данилевский, -...непосредственно не знает, какую цель имел в виду тот, кто сделал данную вещь, как он ее делал и т.п., но догадывается о ее назначении" (курсив везде мой. - И. И.). "Историк уже не может непосредственно наблюдать игру культурных сил, а принужден о них догадываться только по кристаллизировавшемуся их результату или другим данным". Тут стирается разница между изучением остатков и исторической памятью. Это относится и к тем моментам, где Лаппо-Данилевский прямо говорит о восприятии чужой субъективности, которое Медушевская считает основой строгого, феноменологического знания о прошлом. Лаппо-Данилевский изучает ее не с помощью феноменологии, а с помощью "психологической интерпретации", дополненной научными процедурами (почти как Дильтей и вопреки Гуссерлю, который боролся с психологизаторством при помощи феноменолого-психологической редукции). "Историк... сам воспроизводит в себе и ту совокупность состояний своего сознания, в которой его представление о данном отрывке чужого сознания, по возможности, занимает положение, аналогичное с тем, какое соответствующее ему чужое представление должно было бы занимать в чужом сознании, породившем источник, писал Лаппо-Данилевский. - Благодаря такому творчеству историк может придавать изучаемому им отрывку ту полноту его значения, которое, конечно, не сохранилось в источнике, а тем более в каких-либо его фрагментах; и только при последнем условии он может в полной мере использовать теоретические операции, рассмотренные выше; но он нуждается в их помощи и контроле, так как без них не может придать своим догадкам характер научных выводов" [Лаппо-Данилевский 2006, с. 308, 337, 339, 344 - 345].

Против такого подхода выступает Медушевский, определяя его как "конфликт интерпретаций" или "герменевтический круг" [Медушевский 2013, с. 26] и фактически разрывая тем самым преемственность с Лаппо-Данилевским. И это не случайно. Ведь методика Лаппо-Данилевского не предполагает холизма и бинарного, самого примитивного уровня мышления, на котором основан проект "когнитивной истории"; она диалогична, находится на взаимопересечении психологической и теоретической перспектив, что сближает ее с более современными реляционистскими формами знания (например, с перекрестной историей [Вернер, Циммерманн 2007]). В центре когнитивного процесса историка два связанных аспекта: факт информационной связи сознаний и его теоретическое осмысление.

стр. 87

Напротив, целесообразность и функциональность, которые у Медушевской сближены, разводятся Лапио-Данилевским, заявляющим, что неразличение телеологических (целесообразная деятельность Медушевской как инвариант деятельности человека) и причинно-следственных (функциональных) связей неверно и представляет трудность исторического знания, а никак не его основу. Более того, он ополчается против сциентизма в его статистической форме, указывая, что "статистическое среднее - научная фикция" [Лаппо-Данилевский 2006, с. 135 - 136]. Этим он дистанцируется не только от поисков строгого исторического знания, но и от перспективы математически и статистически укорененной клиодинамики (П. Турчин, А. Коротаев, Л. Гринин, С. Малков) - наиболее продвинутой формы постсоветского исторического сциентизма, претендующей на познание законов истории [Коротаев, Комарова, Халтурина 2005].

Не случайно дискуссия о соотношении неокантианства и феноменологии у Лаппо-Данилевского продолжается до сих пор. Но ведет ее не Медушевский, в работах которого "когнитивная история" или ее аспекты нигде не рассматриваются критически, а все та же Румянцева, едва ли не в одиночку отстаивающая научную честь школы Медушевской. Правда, и ее доказательства трудно счесть убедительными. В своей недавней статье по этой теме она скользит мыслью от феноменологии Гуссерля (без единой ссылки на него) к феноменологическому подходу вообще, а затем к эмпириокритицизму и заканчивает ссылкой на далеко не безупречную стратегию эпохе (epoche) естественной установки (тоже без ссылки), предложенную А. Юргановым более 10 лет назад и подкрепленную ссылкой на саму Румянцеву [Юрганов 2003, с. 73; Ионов 2003, с. 90 - 95]. Мы попадаем в замкнутый круг интерпретаций, который, в сущности, держится на авторитетах и в течение десятилетия не обеспечивает приращения знания.

Самое странное в этой истории то, что стратегия редукции естественной установки, понятная в случае, если речь идет о феноменологии Гуссерля, никак не совпадает с тем, что Медушевская и Медушевский писали и пишут о фоновом знании. Под этим термином А. Шюц и его последователи имели в виду саму естественную установку, но не подвергающуюся феноменологической редукции, а ставшую центральным предметом исследования. Для Медушевской анализ фонового знания - ключевой момент в переходе от релятивизма к строгому знанию. "Выход из герменевтического круга, - пишет она, - возможен через соотнесение фонового знания с выраженным путем использования сравнимых категорий. Данный подход означает радикальную смену парадигм в современной теории познания - переход от ненаучных нарративистских (или наивно-герменевтических) приемов к когнитивным методам анализа информации, ориентированным на постижение смысла" [Медушевская 2010, с. 68]. Об этом же заявляет и Медушевский [Медушевский 2013, с. 26]. Правда, это уже не Гуссерль, а Шюц, имя которого нигде не упоминается в книге, ссылок на которого в ней нет. А это значит, что школа (или "парадигма"?) Медушевской дает трещину в центральной, самой важной ее части - главные ее защитники Медушевский и Румянцева не согласовали между собой, какой именно вариант феноменологии они отстаивают - трансцендентальную феноменологию Гуссерля или конститутивную феноменологию естественной установки Шюца. А это разные учения.

Как же обстоит дело со всеми остальными сложностями гуссерлевской феноменологии, в том числе с феноменолого-психологической, эйдетической и трансцендентальной редукцией? Как быть с принципиально априорным характером¹ феноменологии Гуссерля? Как быть с его принципиальном европоцентризмом, который Медушевская критикует везде, кроме его связи с Гуссерлем, сосредоточенном на "европейском человечестве" [Гуссерль 2000, с. 634 - 635]? Ответов на эти вопросы мы не получаем. Отсутствуют у Румянцевой и альтернативные версии интерпретаций идей

¹ Это обстоятельство подвигло меня изучать при помощи феноменологии предпосылочное знание в теории цивилизаций [Ионов 2007, с. 90 - 93].

стр. 88

Лаппо-Данилевского, в том числе перекрестные, такие как полилог немецкого историзма, неокантианства и позитивизма в варианте Н. Михайловского, который тоже объединял целостное восприятие мира и острое ощущение субъективности человека [Лаппо-Данилевский 2006, с. 160].

Однако сближение позиций Лаппо-Данилевского и позитивизма для Медушевской невозможно, так как ее представление о позитивизме включает в себя и марксизм, который нельзя называть (хотя этот запрет порой нарушает Медушевский [Медушевский 2013, с. 10]). Феноменологическая редукция для Медушевской - прежде всего идеологическая и антикоммунистическая редукция. Она устраняет из поля зрения образ силы, препятствовавшей развитию исторического знания в СССР. Переоценка этой силы приводит к тому, что разница между позитивизмом и марксизмом упускается, в марксизме игнорируется очень важная критическая традиция, которую О. Конт называл метафизической. Вопреки тому, что пишется в книге [Медушевская 2013, с. 62], в теории позитивизма Средневековье связано не с метафизикой, а с теологией; метафизический этап развития цивилизации - это революционная, критическая эпоха, которую должен был преодолеть позитивизм (см. [Ионов 2007, с. 216]).

Так что трудно не согласиться с проговоркой Румянцевой о "непреодолимом желании "правильно" классифицировать теоретико-познавательную концепцию А. С. Лаппо-Данилевского" [Румянцева 2014, с. 7]. Так оно, по-видимому, и есть.